Повесть о днях моей жизни

Толпа насторожилась. Один по одному мужики стали креститься.

– Все равно!..

– Куда ни вертись – конец!..

– Помоги нам, царица небесная!..

На паперти ко мне подошла сестра и крепко, долго целовала. В руках Петрушиной дружины развевалось красное знамя. Красными лентами обвили носилки. У большой братской могилы – крест, покрытый кумачом. При глубоком молчании осташковцев, прерывавшемся визгом женщин, одного за другим могила глотала покойников. Склонив головы, люди стояли на коленях, а сверху падал снег и таял в волосах. Небо еще больше заволоклось мутно-серыми тучами, в голых ветвях акаций свистел холодный ветер, сиверко бушевал вовсю. Опустили последний гроб. Толпа колыхнулась и нестройно, под гул ветра и пронзительный вопль детей, только теперь понявших свое сиротство, запела «вечную память».

Дружно заработали лопаты, и рядом с кустом лещины вырос, коричневый холм свежей земли. На нем валялись куски изгнивших гробов, кости, еще не истлевшие пряди женских волос. Старухи собирали кости в платок.

Дороги занесло. Поземка с каждым часом все обильнее. Бабы через силу мнут сугробы.

– Постой, Иван!.. Никак десятый раз тебе кричу!.. – Закрываясь от пурги рукавом, меня нагоняет белобрысый захаровский староста. – Тебе весточка есть от разновера.

Читаю неуверенный полуустав на клочке бумаги из податной книжки.

«По уезду бытто солдатишки по нахлынувши и ребятенок извести чтобы готовились которы могут

    иля Лопа».

X

Слухи о «солдатишках» день ото дня становились упорнее. Рассказывали о беспощадных усмирениях, поголовной порке, арестах, даже расстрелах.

…В Кривых Верхах, большом селе, на полдень от Осташкова, будто бы согнали всех к волостному правлению, старых и малых, окружили кольцом и избили прикладами. На обыске отнимали не только помещичье, но и свое. В Гремучем Колодце рота, встреченная колокольным звоном, образами, священником в облачении, вырвала у мужиков иконы, сложила их в сарай и тут же в упор, по команде станового пристава, сделала залп по толпе. Священника и старшину уложили наповал, двенадцать человек ранили, а остальных увели в тюрьму и всю дорогу били. В Телятниках – по ту сторону уезда – солдат встретили дубинами, сраженье продолжалось с обеда до позднего вечера. Одолели все-таки солдаты, хотя их было и меньше. Рассвирепевшие, они подожгли село, в пламени погиб весь скот…

Слухи эти с каждым днем, с каждым новым человеком, с каждой верстой увеличивались, бухли, порой принимали чудовищные размеры. Через два дня после первого известия у нас уже говорили, что в Кривых Верхах усмирением руководил не становой, а губернатор, который наравне с солдатами работал прикладом; что в Гремучем Колодце попа и старшину не расстреляли, а повесили на колокольне, расстреляли же их жен – попадью со старшинихой; что от божьей матери, которую держал в руках церковный староста, было знамение: солдатская пуля попала ей в сердце, но отскочила, и староста, несший ее, и икона остались невредимыми, лишь на глазах богородицы выступили крупные-крупные слезы и был голос: «Православные, держитесь, пожалуйста, крепко: я за вас заступница усердная». Но солдаты будто бы подумали, что этот голос был не мужикам, а им, солдатам. С криками; «Ура! С нами бог!» – они бросились на толпу, с увлечением нанизывая на штыки людей. В Телятниках же мужиков будто бы заставили вырыть посреди деревни огромную яму. В этой яме их всех до одного похоронили живьем, не пощадив ни сирых, ни убогих. Одна старуха, ведьма, обернулась черной собакой и ударилась бежать в овраг, но не спаслась: среди солдат нашелся молокан-паренек «из их же братии»; обернувшись серым волком, по-за ригами нагнал собаку и разорвал в мелкие клочки.

Смутные слухи вызывали в осташковцах только острое любопытство, явились поводом к бесконечным толкам, но чем настойчивее они становились, тем крепче росла уверенность, что «отпрыгались», «поиграли, да и будет», «теперь нам, можно сказать, крышка».

Растерянные ходили по деревне в жадных поисках все новых и новых известий. В каждом лице чувствовалась тупая подчиненность неизбежному, чего не обойдешь, не объедешь.

– Куда же теперь деться? В омут головой не бросишься!..

– А ты думаешь, не достанут из омута-то? За мое почтенье!

– Что вы, как дохлые куры!.. – кричал шахтер. – Изворачиваться как-нибудь надо!.. Кабы я знал, что вы такие трусы, я бы не давал вам клятьбы.

– Ну, как же ты извернешься? Ты ведь только глотку, Петра, пялишь, а поди сам не знаешь, как изворачиваться-заворачиваться…

– Брось, ну что ты мелешь?

– Да, конешно, эти речи ни к чему!.. Молчать уж надо, а то хуже будет.

– Там, брат, ребятишек-то всех мукой мучают…

– Что ж – робятишек!.. Робятишка – наш народ!.. Как же они робятишек не тронут, если приказ, чтобы всех подряд?.. На их ведь тоже, чай, лежит присяга!..

– Стал быть, народ подневольный!.. Скажут: «пли!» – и сплят куда надо…

Пропал задор, испарилась, казалось, такая большая неизбывная злоба; умерли еле затлевшие грезы; высохло, сморщилось, как гриб поганка, сердце; рабскою пленкой: «на все согласен» – подернулись глаза; стала вихляющеюся, как у наблудивших кошек, походка, недавно такая важная, вразвалку – «грудь-печенка наперед, морда козырем берет»…

Первые солдаты появились в Свирепине. Было рано, чуть-чуть туманно от мороза, бабы только что затопили печи, мужики поили скотину, задавали корм, рубили у крылец дрова. Удары топора, скрип снега под ногами, хлопанье примерзших за ночь дверей звонко разносились в сухом розоватом воздухе: чувствовалась та особенная зимняя бодрость, когда хочется громко беспричинно крикнуть, засмеяться, весело захлопать рукавица об рукавицу, побарахтаться в рассыпчатом, свежем, душистом снегу с каким-нибудь добродушно придурковатым Полканом. У сараев кто-то запрягал лошадей, собираясь в соседнее село за пенькою. Вдруг в конце деревни чей-то дикий бабий голос завыл:

– Солда-аты-ы!

Не успели опомниться, выскочить из хат, – вдоль улицы, взметая снег, в пару, вихрем промчался заиндевевший эскадрон драгун, рассыпавшись цепью по гумнам и задворкам.

Люди заметались по дворам и переулкам, полезли в солому, погреба, на потолки, в картофельные ямы.

– Смерть пришла!.. Родимые!..

– Угодники господни!.. Фрол и Лавер!.. Христос батюшка!..

Спешившиеся драгуны плетями и прикладами согнали мужиков к съезжей избе. На крыльцо вышли полицейский и офицер. Толкая ребятишек вперед, мужики упали на колени, истошно голося:

– Пожалейте!.. Не губите занапрасно!..

– Золотой наш!.. Ангел!.. Кормилец милостивый!..

Хватали начальство за ноги, целовали сапоги; бабы рвали на себе сарафаны.

Офицер потребовал возвратить награбленное и указать зачинщиков.

– Нету, ни соринки не брали, пожалейте!..

– Есть!.. Все отдадим, оставьте душу на покаянье!..

– Неповинны! Захаровские приходили!.. Тамошний разновер всему причинен: он сбил!..

– Выдайте зачинщиков, не то хуже будет, – крикнул, вставая на носки, полицейский.

Подъезжая к Свирепину, он трусил, ожидая сопротивления, но эта воющая груда тел, униженно ползавших по снегу, сделала его самоуверенным.

– Кто подбивал на погром?

Надзиратель схватил за бороду одного из стариков.

– Сергунька Шорник подбивал!.. Касьян Кривой!.. Лизарка Печник с братом!.. Петруха Высокий!

– Тимоха Кантонист!.. Иван Русалимский!.. Вдовин мнук – Игнашка Культяпый!..

– Их предайте смерти, мы не виноваты!..

Скрутив восьмерых опоясками, мужики подтащили их к крыльцу!

– Они намутили!.. Кабы не они, сукины дети, у нас все тихо-смирно!..