Повесть о днях моей жизни

– Вот, например, был на свете крючок… – Старик опять сделал паузу, набрал из тавлинки полную щепоть табаку. – Середнего роста!.. При звезде!.. – Опять прищурился. – И вот например, Каменка, село такая… – Сразу втянув в ноздрю табак, сквозь чиханье и рев толпы тоненько взвизгнул: – Учителя хотели закрючить!.. Хорошо?..

– Гы-гы-гы!..

– Учителя хотели закрючить!.. Ивана Ларивонова… Раскрыл огромный рот, поросший буйно дымчатыми космами, зашевелил бровями. Толпа фыркнула, заржала, захлипала, залаяла. С облепленных ребятишками заборов поднялся свист и улюлюкание.

– Замолчите же, говорят вам! – рассердился Софонтий.

– А ты говори, не привередничай, валух старый! – кричали на него.

– Вот, чтобы, первым делом, человек на колокольне день и ночь, например, сидел, поняли? – загудел Софонтий. – На какой случай, например, сичас бы звон во все колокола… Так… Прошу меня назначить… Будет, например, не хуже свирепинских!..

– Послужи, Софонтьюшка, для мира!..

– Другим делом хорошего старика выбрать, как приедут стражники, чтобы любово за штык мог схватить…

– Зачем приедут?

– Учителя забирать.

– Не бреши, чего не знаешь, а то стащим к чертям с кубаретки!

– Да не дурите же, ребята!.. Слухай еще одну притчу…

Мужики на минуту примолкли.

– Вот этим… – он указал на нас троих: на маньчжурца, Петю и меня. – Они, например, больше всех хлопочут… Ваньтин отец вон ропчет: от работы, например, отбился парень… Солдатишка тоже всю кровь пролил на Маньчжурию… Им надо, например, поставить жалованье от опчества…

– Ну теперь, дядь, слезай!.. Уж будет!.. – потянул его за фалды Прохор. – Довольно с тебя!..

С шутками толпа стала расходиться. Вечер был тихий, морозный. Приветливо мигали в избах огоньки. На безоблачном небе широким блещущим холстом разостлался Млечный Путь.

XI

Приехали ночью, когда все спали, в сопровождении стражника Демида Сергачева и брата его – Кирика, участника погрома.

Солдаты и стражники были пьяны, командовали ими высокий, сухой, с беспокойно злыми глазами офицер и помощник исправника.

Приехали на мужицких подводах, окружили церковь, волость; взводами, блестя щетиной штыков, побежали по «концам», заняли переулки, мосты, отрезали дороги…

Согнанных к волости осташковцев поставили в снегу на колени…

Кирик и Демид с начальством сидели в присутствии. Кирик был пьян и жаловался офицеру на глупую голову, толкнувшую его идти вместе со всеми на имение князя Осташкова. Офицер морщился; Демид, стражник, одергивал Кирика за тулуп.

По списку, составленному со слов братьев, в волость втаскивали за ворот наиболее усердствовавших при погроме. Искали меня, шахтера, Мотю, грозили отцу, лежащему в сенях связанным…

Высекли среди площади Настю, замучили маньчжурца, Богача, Софонтия-оратора, Илью Барского, Максима Колоухого.

В клочья иссекли дядю Сашу Астатуя Лебастарного, Рылова, Пашу Штундиста, Сорочинского…

Перед вечером того же дня, связанного по рукам и ногам полотенцами, с накинутым на голову веретьем, шахтер с Мотею мчали меня куда-то на лопатинских лошадях.

Я помню: визжали полозья, этот визг рвал мне мозг, я бился в санях, кричал и… плакал…

Возвращение

I

Старик лет семидесяти, босой, в зимнем полушубке нараспашку, бросил у коновязи лошадь и побежал на платформу. В одной руке он держал кнут, а в другой солдатский картуз с синим околышем. Ветер будоражил его дыбом вставшие волосы, они были седы и грязны. Несколько раз старик торопливо и как бы с испугом взглядывал на солнце. За стариком, роняя пенистую слюну, гналась собака. Старик злобно оглядывался, грозя ей кнутом. Собака приседала нерешительно и льстиво. Но когда старик бросался вперед, собака веселой опрометью догоняла его.

На станции было безлюдно и тихо. На полдень и на восток, как море, расстилались хлеба, бескрайние и мерно зыбкие, в синем цветне. Бестолково озираясь, старик обежал платформу, и на песке платформы слабо отпечатывались ступни его задубеневших ног.

Из-за куста застручившейся акации вышел сторож с топором в руках.

Старик, как мальчик, метнулся к нему.

– Василий!.. – Он говорил, волнуясь, перекладывая из руки в руку картуз с кнутом: – Понимаешь, Василий, запоздал. Давно прошла машина?

Сторож поздоровался с ним за руку, старик радостно не отпускал его.

– Понимаешь, вскочил до свету, а вот гляди, что сделал! – с укоризной глядя на сторожа, воскликнул он.

Старик бросил на колышек палисадника картуз, вытер полушубком струившийся с лица пот и опять взглянул на сторожа беспомощно и виновато.

– Закурить есть? – неожиданно спросил он.

– Есть, – сказал сторож.

Старик протянул руку за кисетом и отдернул ее, будто прикоснулся к горячему железу.

– Постой, Василий!

Взлохмаченный, высокий, костистый, длиннорукий, он нелепо дрыгал ногами, подбегая к полотну дороги, и сторож усмехнулся, глядя на него.

Стоя на горячих рельсах, старик долго глядел вперед, в марево расцветшего утра, вдоль двух сходившихся впереди струн, до рези в глазах блестевших на солнце.

– Закуривай, деда, – сказал сторож. – Иди, закуривай, не пришел еще поезд-то…

И в мгновенной улыбке, озарившей лицо старика, сторож уловил страх.

– Не пришел еще? – прошептал он.

– Пока не пришел, – ответил сторож, глядя, как черные губы старика обметываются корочкой сухого жара, как у горячечных.

Они сели на корточки у изгороди и закурили. Сторож – приземистый и сбитый, в кольцах синей цыганской бороды, старик – как сломанный бурей сухостой. Торопливо затягиваясь, старик жег свои пальцы. В махорке попадалась шелуха конопли, цыгарка трещала, и нельзя было понять, откуда шел едкий запах гари – от шелухи, обжигаемых пальцев или от искр, обильно сыпавшихся на овчину. Сторож бросил окурок и хотел примять его сапогом, но старик торопливо отстранил его ногу.

– Что ж ты по скольку бросаешь? Тут еще задышки на четыре хватит… – И жадно дотянул окурок.

Старику очень хотелось, чтобы сторож спросил, зачем он приехал на станцию, почему волнуется, поджидая машину, и он часто и нетерпеливо взглядывал на сторожа. Но тот молчал. Тогда старик начал издали. Будто от холода подбирая под полушубок ноги, он равнодушно спросил: