Наша самая прекрасная трагедия

Чьи-то истории всегда гаснут на фоне других. Простой звукач до самого конца не подозревал, что стал частью чего-то большего, чего его выдуманная судьба. И всё же, чего стоила какая-то жизнь – лишь того, чтобы быть упомянутой в положительном или отрицательном ключе на страницах чужого романа.

Роль родственников Штефана, на первый взгляд, может показать такой же неочевидной и незаметной, как и влияние Андрея на нашу группу. Мне они всегда казались пациентами психбольницы, досрочно вышедшими на волю; надеюсь, они сумеют простить меня за это. Изо всех сил они стараются сделать вид, что понимают друг друга, а иногда, окончательно заблудившись, и сами в это верят. И потому только настают такие моменты, когда они счастливы друг с другом, испытывая от взаимного присутствия те же чувства, свойственные старикам и маленьким детям. Им никогда не удастся понять друг друга, но и ненависти между ними не возникнет, пока они поддерживают эту свою иллюзию порядка.

Непонимание, с которым пришлось столкнуться Штефану – совсем иного толка. Гёте их не понимал – и не скрывал этого. Отец тоже не знал, что у его сына на уме, но старался ничего этого не выказать и требовал от него понимания в ответ. Родители Штефана олицетворяли рационального мира, а значит, были для него ближе к роли антагонистов, чем теми, на кого он в любой миг смог бы положиться. Как и предполагалось, он был на них разгневан и пытался преодолеть, пока те раз за разом наступали на свои же грабли, а затем раскаивались, снова отчаянно сопротивлялись и делились опытом, когда возникала такая необходимость. Лишь со временем, повзрослев, родители постепенно стали являться ему в ином свете – не смотря на всё своё лицемерие, Отто постепенно убеждал сына в том, что воюет на его стороне и не смотря на многочисленные конфликты, между отцом и ребёнком было заключено негласное перемирие, которое со временем перерастёт в настоящую, самоотверженную любовь между поколениями. Роль матери Штефан в своей жизни наш герой не осознавал до последнего, пока не убедился, насколько та была велика. За те лёгкие касания, которыми она направляла сына, он будет ей благодарен до самого конца своей жизни.

Наконец, я должен внести свой последний комментарий об этом мире, который я любил и до, и после. До сих пор этот момент кажется мне одним из самых важных. Некоторые вопросы мы задавать лишь самим себе, без всякой надежды хоть когда-нибудь получить на них вразумительный ответ. Как бы Штефан ни старался, ему раз за разом приходилось признать, что он не в силах объяснить себе самому мой поступок. Когда я ушел, на Земле после меня остались лишь разбитые судьбы людей, которых я любил и так и не высказанные фразы о любви, дружбе, верности и терпимости к своей природе. Мои знакомые и друзья винят себя в том, что в нужный момент не разглядели во мне болезнь, день за днём разваливавшую меня на осколки. Им кажется, что это их вина, что это они не смогли предотвратить неотвратимое. Я слышал, что неудавшиеся самоубийцы проходят курс лечения в психиатрических клиниках и затем редко решаются на вторую попытку. А вот о тех мятежных ангелах, которым удалось уйти с первого раза, говорят, что на короткий миг, перед самым концом, они испытывают сомнение в своём решении, как в знаменитой фразе одного уцелевшего самоубийцы: «Когда ты летишь с моста, всё в твоей жизни кажется уже не таким уж и неразрешимым, кроме одного – ты летишь с моста». Всё в этом мире поддаётся толкованию и объяснению – и даже не одному. В моём случае живым только и можно, что строить догадки и пожимать плечами – спросить у того, кто знает, у них уже не получится. Но если бы я и уцелел, а затем испытал бы все те лишения и страдания тех, кого объявляют неудавшимися самоубийцами, умалишенными – как бы я тогда ответил на этот вопрос, если бы мне задали его прямо: почему? Поверил бы мне кто-нибудь, что всё было именно так, если учесть во внимание мой диагноз?

«Зачем ты оставил нас и уезжаешь так далеко?» – примерно так выглядели мысли друзей и знакомых Штефана в Берлине, когда он год назад покидал свой дом и отправлялся в другой, тогда ещё ему незнакомый. Забыв о своём безразличии ко всему на свете, они удивлялись и протестовали против такого поворота событий. Но воля этого мира, стремящаяся к движению, оказалась сильнее эгоизма человека, силящемуся сохранить привычный жизненный уклад. Штефан мог мечтать о том, чтобы остаться, но в реальном мире не видел ничего, что могло бы помешать произойти тому, что неотвратимо случится. Так и со мной – в этом происшествии не было ничего, что не должно было, без вмешательства совсем уж фантастических чудес, произойти.

Я жил, искренне веря, что: «То, от чего легко избавиться – не является частью тебя настоящего». Но раз так, то исключение ли из этого мыслительного правила жизнь – столь хрупкая и ранимая? А если нет, тогда что нам тогда остаётся, из чего мы состоим на самом деле? Только из воспоминаний. Они, вовсе не жизнь – единственная неотъемлемая часть меня, разделённая между мною самим и теми, кто когда-либо знал меня. Просто так им не исчезнуть, не угаснуть, как чахнет со временем жизнь – они переживут меня ещё на многие лета. И я могу быть рад за себя хотя бы потому, что остался в памяти таких прекрасных людей, частью историй которых я стал навсегда. Жаль только, что конец этой прекрасной повести мне уже не увидеть своими глазами, которые видят теперь лишь деревянную крышку гроба, за пределы которой им не заглянуть никогда, как человеку, живущему стереотипами. Они закрыты навсегда, солнечный свет для них – словно магия из легенд. Впрочем, на то я и призрак, чтобы смотреть на мир живых через их же зрачки. Что ещё остаётся – переживания и эмоции, не свои, но других. Понимая это, я читаю истории, будто смотрю на яркие полотна, одним взглядам улавливая и начала, и середину, и конец.

И под конец, могу ответить тем, кто не верит в бессмертие и жизнь на той стороне: истории не заканчиваются там, где автору вздумалось поставить точку; истории обрываются там, где кончаются чувства.

2. Андрей

Поезд отправляется ночью, в половине десятого.

Проснулся я рано – ещё до первых солнечных лучей. Из-под одеяла я выползаю сразу в халат, ведь как ни крути, а июньское утро всё же отдаёт прохладой, от которой уже не раз я на несколько дней выпадаю из мира с температурой. Но теперь, с кружкой чая в руках, я могу чувствовать себя в полной безопасности. Даже не умывшись, я принимаюсь за изготовление самокруток, сидя за столом с разбросанными как попало тетрадками, ключами, горстями мелких монет. Затем, наконец, я могу выйти навстречу к тёмно-синему предрассветному небу, ещё не забывшему своё ночное безмолвие, но заполнив его утренним пением птиц. С моего заднего двора открывается вид на крыши соседских домов. Я смотрел на восток, точно туда, где вынырнув из-за чьего-нибудь забора, должно было появиться солнце. Я совершаю свой ритуал, без которого не было бы смысла подыматься с постели.

Пустой, так и не достроенный дом Гоголя был всего в паре кварталов. При желании, можно было бы потеплее одеться и наведаться туда. Пару раз, бывало, я так и поступал – стены его хаты нисколько не изменилось с тех пор и просто не верилось, что своим неповторимым чувством юмора он уже никогда не наполнит им ни гараж, где проводили наши первые репетиции, ни этот безумный мир. Наведываясь без спросу, нарушая закон о частной собственности, в его проклятый старый дом, где успело произойти столько всего – я вспоминаю некоторые его шутки, и уголки моих губ невольно подымаются вверх, а затем и вовсе начинаю безудержно хохотать, надеясь, что никто меня не услышит. При нём, я никогда так не смеялся и теперь, отдаю свой запоздалый долг.

Сегодня, я должен был потерять ещё одного друга. Переполненный толпами людей город никогда не казался мне настолько пустым. Это утро могло бы быть совсем не таким; да и прошедшую ночь можно было устроить так, чтобы после неё выжил бы только сильнейший. Но после смерти Гоголя мы не подняли ни одной рюмки вместе, ни за упокой, ни за собственные минуты славы. После того, как страшные слухи стали горькой правдой, я уже был готов запить как никогда до и, надеюсь, ни разу после. Но Штефан не позволил – его концерт должен был почтить память нашего лучшего друга и мы бы просто не смогли бы провести его, если бы духом ушли в далёкие края. А после концерта… я не знаю, что произошло.

Стены его дома и вправду выглядят так, будто в них, до полудня, вернётся их хозяин с похмелья, достанет сигаретку, встретив меня по дороге, и улыбнётся, совсем позабыв сказать «добрый день». Да уж, когда и Штефан оставит наше Запорожье, то ничто не остановит меня от десятка залпов внутрь за него, а затем, ещё по столько же за всех остальных. Скорее всего, мне придётся делать всё в одиночестве. На участие Хайдеггера я уже и не надеюсь – у него теперь совсем другие знакомства и связи, так что, уверен, он сумеет найти себе компанию получше; но я всё равно скажу ему: «За старые, придёшь?», а там, посмотрим.

Я тоже не собираюсь оставаться здесь надолго – осталось только забрать документы, подать их в июле, а уже в сентябре я стану чаще говорить и думать по-польски и английски, чем на русском или, тем более, по-украински. Заметит ли Хайдеггер мой переезд во Вроцлав? Наверняка. А вот расстроится – вряд ли.

После двух самокруток подряд, я надеялся своими мыслями настроить себя на выпадение из реальности – сыграть пару каток за компом. Так я и поступил. Спустя двадцать минут, стрелки часов показывали, что прошло уже три часа. Почти все игры – слиты. Мой рейтинг в мултиплеере падает, а за слова, которыми я мог бы выразить все свои эмоции в чате – банят. К счастью, у меня есть дела и поважнее – в кадре моего фильма появляются чашка с кофе и ещё одна самокрутка. Когда-то, эта игра сближала меня с людьми; и продолжает до сих пор, но от этого мне становится только хуже. К счастью, мои дни в ней сочтены – теперь, окончательно и бесповоротно, я ухожу в инактив. Затем вспоминаю, что так сегодня и не побывал в ванной. Вставая с кресла, иду на кухню с чашкой и пепельницей. Затем, вхожу в душевую, включаю холодную воду – время смыть с себя все несчастья, ошибки прошлого и вчерашние печали, настаёт и у последнего двоечника.

3. Хайдеггер

Его поезд отправляет сегодня ночью, в двадцать первом часу, на сорок второй минуте.

Проснулся я ещё до полудня, хоть и заснул рано – в полпятого утра. Не смотря глупые слухи, которые любят распускать обо мне все, кому не лень, со мной впервые случилось такое, что проснувшись и внимательно оглядевшись вокруг, я пытался вспомнить, где же, всё-таки, я вчера заснул? Я лежал на диване с убитой в хлам девушкой лет пятнадцати. За орудием преступления далеко ходить не нужно было – всё вокруг было завалено пустыми бутылками. Даже на ясную утреннюю голову она показалась мне симпатичной – остаётся только надеяться, что этой ночью мне было не до неё и я не совершил ничего такого, за что потом не смог бы простить себя уже никогда.

Уже одно то, что рядом со мной была не Маша, а какая-то малолетняя незнакомка со вчерашней пати, заставляло насторожиться. Но я видел, что он не голая и спит мирно, а потому у меня были все законные основания успокоиться и сказать: не сегодня. Кроме незнакомой девушки и беспорядка, я больше никого не встретил в этой квартире. Сразу видно – новостройка, четырёхкомнатная, невероятно просторная, хоть и спали мы на тесном диване. Выйдя на разведку, я обнаружил парня в наушниках лет тринадцати, увлечённого хорошо знакомой мне компьютерной игрой. Я решил, что пока не буду его отвлекать и незаметно прошмыгнул мимо, направившись в сторону балкона в соседней комнате. Остальная часть квартиры была чистой – оставалось лишь несколько незначительных следов, вроде пепла от углей для кальяна на полу – в спешке за подобное просто лень браться. Мне самому, как вполне себе вменяемому человеку, приходилось много убираться в чужих квартирах после себя, а потому знал, как это обычно бывает. Это помогло мне набросать краткую картину того, что произошло вчера: я был со Светой, Штефаном, Машей, Серёгой и Владом. Мы направились сначала к знакомому кого-то из них, а потом куда-то ещё через весь город. Затем, вроде, ничего важного произойти не должно было, раз сейчас я в состоянии думать ясно и стоять ровно. Поскольку я с этой школьницей, видимо, хозяйкой хаты, проспал дольше всех остальных, они решили не будить меня, убрали то, что было не лень и ушли, оставив меня одного неизвестно с кем, поди да узнай где. Не самое страшное из того, что со мной было или могло произойти. Ну, хотя бы, я был уверен, что нахожусь в городе – причем родном. Это уже не могло не радовать.

Безумно хотелось курить. Вроде, вчера оставалась ещё почти целая пачка. Согласен: вчера многое ещё оставалось из того, чего теперь уже нет. Было очевидно, что всю ночь на балконе кто-то курил – хоть пепельницу вынесли, пепел с пола подмести забыли. И забота о доме, и полное безразличие – кому как не нам понимать, как это бывает. Хорошо, что Штефан уезжает – хоть мы и нуждаемся в таких, как он, этот мир просто не создан для людей вроде нашего Гёте. Ему место на западе, а там, может и мы когда-нибудь его догоним, когда станем постарше.

За окном виднелся совсем незнакомый пейзаж: хоть этаж и был вторым сверху, разглядеть ничего разглядеть было невозможно, кроме крон деревьев во внутреннем дворике и крыш соседних, старых домов с островками утеплительного покрытия на них. Было бы мне, что курить, то закурил бы я сейчас, глядя на дома то ли правого, то ли левого берега Днепра и стал бы думать, как смутно всё необычно и пугающе, хоть и повода для страха нет, разве что, для беспорядочного беспокойства. Но сигарет у меня не было, а значит, думать придётся без них, а это в свою очередь значит, что сегодня я снова буду пить, пусть и не так, как вчера. Была бы у меня сигарета, она выразила бы многое: разнообразие и неопределённость, пусть только и самого дыма, который бы я выпускал прямо сейчас, если бы курил, и приближал тем свою неотвратимую гибель. А может, в который раз вспомнил бы о Штефане и направился его искать прямо сейчас, докурив сигарету, если бы только я курил, если бы я был счастлив тогда.

Хоть зрение и ум я держал ясными, остальные чувства ещё не до конца отошли от недавнего сна, а потому, я не сразу распознал звуки приближавшихся ко мне лёгких шагов. Я уловил их боковым зрением, а не слухом, поэтому тревога возбудилась во мне слишком поздно. Это был не мальчик – он всё так же был увлечён своей игрой, в которую я тоже был бы не прочь сейчас покатать. Обернувшись, я увидел девушку, видимо, его сестру и хозяйку дома – ту самую, рядом с которой проснулся, тесно прижавшись на одном диване. Она была босиком, у неё были сонные глаза, сухие губы, на плечи она кое-как натянула мужскую футболку на несколько размеров её больше.

Она была от природы красивой и дьявольски эротичной. Я смотрел на неё и начинал вспоминать. Какое-то время, она ничего не говорит, а просто стоит в таком виде передо мной. А в своей памяти, я прижимаюсь к ней на диване, в полной темноте. Мы встречались губами, но не более – по крайне мере, я не мог этого уже вспомнить. Я должен был сказать что-нибудь этой девочке, но не нашел ничего лучше, чем просто сделать шаг к ней навстречу. А затем, сделав ещё один, я обнимаю её и целую в щеку. Её руки скрещиваются у меня за спиной. Я не сделал ей ничего – пока не сделал. Нет ни малейших сомнений в том, что она то уж всё помнит, а значит, знает о моей невиновности. Мы знаем всё и молчим. Мне больше не хотелось курить – всю гордость с души, будто одним взмахом смело, лучше слова здесь не подобрать. Мне неизвестно, что будет теперь. Мы ещё постоим здесь какое-то время, под лучами этого знойного солнца. Но всему настаёт конец и приходит время расставания. Я смогу найти выход отсюда и, возможно, никогда не вспомню дорогу обратно. Мне не хотелось знать её имя, но отчего-то был уверен, что ей известно моё. Просто не отпускать и всё, думаю я, никогда ничего подобного не случалось между мной и Машей, или кем-либо ещё. Но мне придётся вернуться к ней – невозможно было поступить иначе. Девочке в моих объятиях вдруг стало плохо и, кажется, я знаю отчего. Нужно спросить у неё – нельзя молчать целую вечность. Я складываю руки и отхожу на шаг, после чего заглядываю прямо в зрачки её детских глаз. Как так случилось, почему так произошло? Почему она впустила нас к себе посреди ночи? Так ли сильно ей просто хотелось напиться и развлечься вчера – с такими, как мы, знакомыми знакомых? Или просто хотелось развеять тоску и скуку, пришитых к её одиночеству призрачными нитями? Мне тоже. И я знаю способ справиться с этим – он может помочь, пусть и не навсегда.

– У тебя есть мой номер?

Она покачала головой. Я диктую его ей, вбивает цифры себе в смартфон, который взяла с подоконника.

– Спишемся ещё, ладно? А пока, мне нужно идти. Только напиши, хорошо?

– Хорошо.

– Я пошел.

– Прямо сейчас?

– Боюсь опоздать. У меня важное дело на запланировано сегодняшний вечер. Но я никогда не денусь. Напишешь завтра, хорошо?

– Хорошо.

– Классная была ночка, правда, скажи? – улыбаюсь ей я.

– Ага. Только я вас больше никогда сюда не впущу.

– Понимаю. Ну, уж ладно. Я тоже надеюсь, что с теми ребятами больше не увижусь, разве что, за исключением одного.

Как же я обманывал себя – лето только наступило и по-другому, кроме как с ними, мне вряд ли удастся его провести. На новый год желают счастья, на день рождения долгих лет, а на лето лучшее пожелание – пережить его. Но я справлюсь, в этом почти не приходится сомневаться. Так хочется посмотреть, что будет дальше. Теперь я знаю, что безудержному, опасному веселию не затмить другого счастья. Если сердце моё в один из этих дней вдруг не остановится, то в нём найдётся место и для тебя, незнакомка. Как, боже мой, наивно, блин.

Оказалось, что я на правом берегу. Здесь воздух чище, чем на противоположном; днём народ здесь поспокойнее, но ночью – лютее всех. Я пошарил по карманам – сигарет не нашел, зато деньги, слава богу, остались при мне, и ключи, и телефон. Их должно было хватить на обратную дорогу. А не было бы их – зашел бы к одному из своих знакомых в этом районе и всё равно уехал бы, одолжив двадцатку. А как мы, всё же дошли сюда, с другого берега, да ещё и ночью?.. А, неважно.

Поцелуй незнакомки на прощание. Чистая дорога. Новый день.

4. Настя

Его поезд отбывает с вокзала в конце дня, когда стемнеет.

Вынужденный отъезд – это всегда трагедия. И до этого момента осталось всего лишь шесть часов, а я с ним так и не встретилась. Чемоданы с вещами он собрал ещё вчера, когда я заходила к нему. В первый раз я была у него в квартире просто так – без всякой цели. В первый и последний раз.

Конечно, родители Штефана никуда не денутся – не исчезнет ни их квартира, ни его комната, ни столы с книжными полками. Только Штефан из них уйдёт – перестанет своим присутствием вдыхать жизнь во всё вокруг себя. Если бы я пришла к нему завтра или в любой другой день, то застала бы такую картину: пара немолодых немцев, освоивших русский язык и радующихся тому, что про них помнят; комната их сына, вернувшегося в Германию на учёбу, рискующего забыть про них и не видеть много лет; его комната, превратившаяся в склад, когда-то полная жизни, в которой он проводил большую часть своего времени. Вроде бы всё и в порядке, да только при одной мысли об этой картине хочется кричать и выкинуться из окна.

Вчера мы расстались рано – он ушел со своими друзьями, из которых я была знакома лишь с Хайдеггером и Машей. Остальные не сильно внешне от них отличались – таких легко узнать повсюду на Земле – они были обывателями ночных дворов; теми, кто просыпаются после заката, выползают из своих нор и жалят тех, кто всё ещё жив. Я тоже была на них похожа, но вчера не стала присоединяться к их компании.

Мне было стыдно за свои мысли – я думала, что только посмеюсь над Штефаном, если он не сядет на поезд до Киева из-за внепланового посещения отделения полиции. Посмеялась бы, да только не оттого, что он что-то натворил, а потому что позволил себя на этом поймать. Как же мне неловко. А я ведь действительно так его и не увидела.

Мне сложно было представить себя на его месте. В моём мире терять особо нечего и я быстро приспосабливаюсь к новым условиям, частым переменам. Если бы мне сказали, что больше никогда не увижу свою комнату, своих друзей вживую – уеду куда-нибудь, да хоть и в Германию, я бы не сильно расстроилась, малость удивилась бы, а по итогу радовалась бы своей удаче. Но я знала Штефана и понимала, что даже к переменам, о которых он знал заранее, он не успеет подготовиться. Он был готов к приключениям, но только к тем, которые происходили бы на одном месте. Он может днями не выходить из комнаты, но проживать это так, будто находился в грандиозном путешествии. Да, однозначно, наш Гёте не был рождён для перемещений по карте. Так почему же он просто не откажется куда-либо ехать? Почему не останется здесь?..

На звонки он не отвечал, а потому я решила зайти к нему прямо так, постучавшись в дверь, даже не представляя, что буду делать, если окажется, что его нет дома. Даже если так, то я всё равно зайду – заставлю его родителей впустить себя и увижу дух его комнаты ещё раз, хоть и пустой, закованной в чемоданы, но не покинутой. Я нажала на звонок его квартиры и через две или три секунды мне открыл сам Штефан. У двери он стоял в домашней одежде с удивлённым выражением на лице, будто этот день был самым обыкновенным и никакой поезд не ждёт его на тёмном и грязном перроне вокзала. Я вошла, услышала голоса его родителей, о чём-то споривших по-немецки и вспомнила всё, что он мне рассказывал о них. Внезапно, мне стало жаль его – не знаю уж почему, но это было доброе чувство, не злое. Просто жалко и его, и себя. Я поцеловала его.

Хоть ему вовсе не это было нужно, он с восторгом принял один из моих прощальных подарков. Чёрт его знает, почему он не звонил, не брал трубку и под конец, даже не был готов к выходу. Но всё равно, я обрадовалась, когда увидела его таким – будто ничего в нашей жизни не произошло. А затем, мы пошли на кухню. Его дом всегда начинается с плиты, а ней всегда стоит турка, а кофе, приготовленный в ней, ждать всего пару минут.

В своей комнате он закурил, выдыхая дым в окно. Родители, в неведении, хоть и что-то подозревая, отдыхали перед телевизором. Совесть у него, конечно же, чистая – не бывшая в употреблении. Я села по-турецки у него на кровати и стала ждать, пока он что-нибудь скажет, поделится своими мыслями, переживаниями, планами – пусть хоть чем-нибудь. Но он молчал. А докурив, взял в руки фотоаппарат, протёр с него пыль и… положил обратно. Я вздохнула, что на этот раз хоть позировать не надо и взялась за телефон, чтобы проверить сообщения. Но он не дал мне этого сделать, сев рядом, в точно такой же позе, как и я.

– Как прошел вчерашний вечер? – спросила у него.

– Да, голова болит до сих пор.

– Зато у тебя будет, что потом вспомнить.