Наша самая прекрасная трагедия

Мне, как и ей, хотелось поскорее уйти оттуда – пора было возвращаться домой. Но эту книжечку я выкидывать не стал, а взял с собой. Не знаю, как я объяснил бы это Насте, но к счастью, она об этом не спросила; и больше об этом мы не говорили. Я поцеловал её, когда мы уже прощались, собираясь разойтись каждый к своему подъезду. Я предложил ей встретиться завтра. Она ответила, что подумает и пожелала мне спокойной ночи. Я оставил ученический в кармане куртки и, как обычно, до самого утра не мог сомкнуть глаз. Перед рассветом снова пошел дождь. Только под его равномерный, успокаивающий шелест за окном, разрывающий ночную тишину, мне удалось заснуть.

Проснулся я рано. Даже не позавтракав, оделся и вышел. По картам я нашел школу, в которой училась владелица книжечки. Судя по записям, она была в девятом классе. Это была не так далеко отсюда – полчаса пешком, на автобусе столько же, так уж устроен в этом городе общественный транспорт. И я решил пойти туда перед колледжем, отдать ей билет и, если удастся, спросить, как она потеряла его. В другое время, я, скорее всего, даже не стал брать его в руки, а просто прошел бы мимо. Но этот ученический я нашел в момент самой настоящей радости, которую не испытывал уже давно – не знаю уж почему, но тогда я твёрдо решил его вернуть. Я просто знал, что должен был сделать это и не мог поступить иначе.

Школа находилась в одном из самых безнадёжных мест в городе, но это всё равно не мешало называть себя престижной и среди хаоса одноэтажной застройки, её внешний вид отдалённо напоминает выдержанный стиль. Дорога к ней была грунтовой, а вокруг не было ни одного здания, на котором можно было задержать взгляд – только неуклюжие заборы, пара заброшек и доносящийся отовсюду лай собак. Таких мест здесь хватает и они создают впечатление о городе как о разросшейся деревне. Музыка, которую я слушал по пути – была единственным спасением, только она позволяла забыть о том, где я нахожусь и зачем пришел сюда. Чем ближе я подходил к школе, тем больше я думал над тем, что скажу девочке при встрече. Но ни одна подходящая мысль так в голову и не пришла.

Охранник у входа поинтересовался, кто я и зачем пришел сюда. Я ответил ему, что должен отдать одной девочке её вещь и назвал наши с ней имена, а так же класс, в котором она училась – ни солгав, ни сказав всю правду. Он отвёл меня к расписанию, узнал номер аудитории и проводил к лестнице на второй этаж. До конца урока оставалось двадцать минут. Не хотелось врываться в класс прямо посреди занятия, но и ждать так долго среди этих скучных однообразных коридоров с низкими потолками и стенами, выкрашенными в синий цвет, мне не хотелось. И только тогда я задал себе вопрос: что я здесь делаю? Так и не получив ответа, я стал спускаться вниз.

На первом этаже я встретил мальчика, сидящего на скамейке и внимательно смотрящего в экран своего телефона. Я спросил его, в каком классе он учится; он ответил, что в седьмом и нужную мне школьницу он не знал. Затем, я обернулся и увидел приближавшуюся к нам по коридору девочку и спросил её, в девятом ли она классе?

– Я что, похожа на девятиклассницу?! – тут же звонко рассмеялась она.

Я показал ей книжечку и спросил, знакома ли она с её владелицей. Нет, такую не знает. Тогда, я решил объяснить ей, зачем пришел сюда и что мне нужно. Выслушав меня, она взяла меня за руку и вместе с семиклассником они повели меня к расписанию. Я не сопротивлялся и во второй раз оказался у стенки, плотно завешанной распечатанными листками с объявлениями.

– На втором этаже! – тут же крикнула девочка и повела меня обратно.

Мне не хотелось возвращаться. Я уже жалел о том, что рассказала обо всём этой школьнице, о том, что пришел сюда и вообще подобрал этот проклятый ученический, из-за которого теперь меня гоняют туда сюда. Я уже начал обдумывать план бегства. Остановившись во второй раз у двери нужной мне аудитории, я отдал книжечку мальчику с девочкой, попросив их отдать её владелице. Девочка энергично выхватила у меня из рук ученический и, развернувшись, постучалась в дверь аудитории. В этот же момент на всю школу прозвенел звонок, но я уже стремительно спускался по лестнице, обернувшись напоследок, увидел, как незнакомая школьница входит в класс и скрывается от моего взгляда внутри.

На обратном пути я заметил, что вся школа, а не только стены, были выкрашены в синий: потолки, двери, обложки ученических билетов и даже полы – всё окрашено в грязно-синий цвет и вызывает беспокойство. Как можно находиться здесь целый день и не сойти с ума?! Я прошел мимо мальчика в синей форме, усевшегося на синюю скамейку и охранника, тоже одетого во всё синее. Выбежав наружу и оказавшись в мире, где только небо было голубым, а я не был таким чужаком, лишь по случайному стечению обстоятельств оказавшимся внутри, я смог вздохнуть с облегчением, словно Сизиф, наконец добравшийся до вершины горы со своим камнем.

По пути к этой школе мне всё время казалось, что я почти не спускаюсь вниз и лишь на обратном обнаружил, что она построена в яме и что нужно было подыматься вверх. Не то, что бы это было сложно, но после всего, что произошло, я был полностью истощён и шел медленно, ощущая тяжесть каждого своего шага. В первом же попавшимся киоске я купил сигариллу и выкурил её. Это было на автобусной остановке – на ней я был единственным, кто утром буднего дня никуда не спешит и кто уже успел выполнить свой долг. Не смотря на это, я идеально вписывался в ритм города, не сливаясь, но и не выделяясь из толпы. Автобусные остановки готовы принять любого, независимо от социального происхождения, целей или рода занятий, но с единственным условием – не задерживаться надолго. Остановка – никогда не главный пункт назначения. Главное свойство любой паузы в том, что после неё дорога всего продолжается.

Затем, произошло ещё одна неожиданная встреча. Хотя, с Гоголем так постоянно бывает, что он появляется из неоткуда – чаще всего, когда меньше всего ожидаешь его увидеть. Не успев ступить и десяти шагов от остановки по пути к моему дому, мы встретились взглядами, остановились друг напротив друга, обменявшись сначала удивлённым выражениями глаз, затем вялыми приветствиями, а после и крепкими рукопожатиями, поинтересовавшись друг у друга, что каждый из нас забыл здесь.

– Сначала ты, – опередив меня, настойчиво потребовал он.

Я бы не прочь рассказать ему всё, как было. Вот только с чего мне начать? Да и в содержании и теме всей этой истории я сам никак не разберусь до конца. Поэтому рассказывать ему об ученическом и моём походе в школу мне не хотелось. Из этой истории я убрал всё лишнее и поведал только ту правду, которую мог ему рассказать:

– Я вышел пройтись с утра, покурил и совершенно не ожидал тебя здесь встретить. Так, что ты здесь делаешь?

Я ждал его встречного вопроса: а почему я решил прогуляться так далеко от дома? Случайно забрести сюда было довольно сложно. Но этого не произошло. Поскольку я сам говорю не всю правду, то знаю, когда то же самое делают со мной.

– Да так же. Знаю, не лучшие места для прогулки. Уже жалею, что дома не остался. Так что, Штефан, раз уж встретились, пройдёмся вместе или ты на пары?

По расписанию у меня было сегодня три лекции и все во второй половине дня – примерно через час. Что осенью, что весной – все эти занятия были списаны будто со страниц одной книги. Аудитории в этом колледже не отличались одна от другой – все они вызывали привычно ровные, сонливые чувства. Ничего отталкивающего, но и ничего привлекательного в них не было. А старого Гоголя, вновь принявшегося отращивать волосы, я день ото дня знал всё меньше. Я не ждал от него объяснений, а просто развернулся и пошел туда, куда он вёл меня. В любом случае, в скором времени и он, и колледж вместе со всем этим городом должны были исчезнуть для меня.

Сегодня Гоголь был не особо разговорчив; да и мне говорить не хотелось – это означало бы так или иначе подходить к теме, которую мне хотелось бы оставить нераскрытой. Будет лучше, если вести беседу выпадет ему. Но он молчал, а мне приходилось задавать вопросы, ответы на которые меня не особо интересовали, потому я и не вслушивался в них. Когда настаёт его очередь спрашивать, то я старался отвечать ему как можно короче.

Пейзаж вокруг нас менялся стремительно, но суть его оставалась всё одной и той же на долгие километры, как и битый асфальт на тротуаре у нас под ногами. Ничто не выдавало в Гоголе его истинных чувств. Как я пытался скрыть от него историю с ученическим, так и ему хотелось держать в тайне от меня свою цель, которая была куда серьёзнее моей.

Недавно, Хайдеггер рассказал мне историю, которую приключилась с Гоголем в Полтаве и как долго Гоголь вёл с ним разговор об этом с загадочным, мученическим видом, а в итоге та оказалась просто сказкой, которую он сочинил на ходу из домыслов и полуправд. Но теперь, здесь было кое-что другое, только сложно было понять, что именно. Если бы я только внимательнее вслушивался в его слова, а после задавал нужные вопросы, возможно, тогда мне удалось бы разгадать его быстрее, чем произойдёт нечто ужасное, но я просто не мог поверить, что такое может случиться на самом деле – даже мысль такая не приходила ко мне в голову. Он ведь сам хотел мне обо всём рассказать, только не почему-то не желал сделать это напрямую. Даже выбранный им маршрут говорил о многом; но в то же время ничего для того, кто не слушает и не хочет услышать.

Заговорившись о чём-то маловажном, мы и не заметили, как прошли мимо рядов девятиэтажных домов, детсада, спортивной площадки, кафе, сауны, какого-то храма, морга, продуктового магазина. И остановились только у аптеки. Я остался снаружи, а Гоголь зашел внутрь, пробыл там не больше пары минут и затем мы пошли дальше, хотя после этого практически перестали разговаривать. Через десять минут мы встали у ещё одной аптеки и он снова зашел в неё. Меня это заинтересовало и насторожило, но я по-прежнему все главные свои мысли держал при себе – мне лучше молчать, напоминал я себе. Выражение его лица ничего хорошего не сообщало – впрочем, как и всегда. Перед входом в третью аптеку что-то в его взгляде переменилось и явно не в лучшую сторону. Увидев мой озабоченный взгляд, он показал мне пластинку парацетамола:

– У других аптек кончился парацетамол этой марки, а я покупаю только его. Нужная вещь, всегда пригодится. Пойдём, мне нужно ещё купить капли – здесь их уже нет, зайдём в ещё парочку.

– Ты ведь не за этим пришел сюда. Аптеки есть и возле твоего дома, незачем было ехать в этот район через полгорода.

– Я ведь сказал, что просто гуляю. Я думал, тебе тоже это нравится, раз ты стал прогуливать пары и забрёл так далеко просто так, как и я. Или ты это делаешь только из-за своего образа?

– Почему это «стал» и что ещё за образ? Я вообще не понимаю, о чём ты говоришь. Что с тобой?

– Да так. Просто даже я в последнее время стал появляться в колледже чаще, чем ты.

– Ага?! И сколько пар ты посетил за последнее время?

– Я не хожу на лекции, я просто говорю, что чаще появляюсь в колледже и слушаю всё, что о нас там говорят, читаю всё, что о нас пишут в инстаграме и ютубе.

– И что же о нас такое говорят? Не припомню что-то такого.

– Шутишь. Да о нас стали говорить даже чаще, чем про запах изо рта этого препода, как его, Каратова. Раньше, я думал, что ты просто претворяешься – то ли из скромности, то ли из глупости; но теперь я вижу: ты реально слепой и глухой, раз не замечаешь ничего, что происходит прямо у тебя под носом. Даже Хайдеггер с Андреем об этом говорят, а ты – не слышишь.

– Что говорят? – мой голос, неожиданно для меня самого, притих. Я видел лишь расцветающий цветки на деревьях и ощущал только первый тёплый ветер, разносивший тысячи запахов, не обращая внимания на улицы, здания вокруг и на его внезапную вспышку злости.

– Штефан, – выдохнул он, – о тебе, даже не о нашей группе, а именно о тебе говорят везде. Про тебя ходит масса слухов и рассказов. Ты сам чуть ли не стал для всех легендой – наверное, первой и последней в своём роде в истории нашего скучного колледжа. И ты на самом деле не слышишь шепота у себя за спиной, не замечаешь ни завистливых, ни восхищённых взглядов. Я обещал Хайдеггеру не рассказывать тебе об этом, но пошел он к чёрту – я тоже просил его не говорить тебе о моём путешествии в Полтаву. Как-то раз мы говорили с ним о том, что ты нам рассказал – уже и не вспомню, что именно – но тогда он признался, что даже немного завидует тебе, немцу, иностранцу, который во всём лучше нас; и только из-за восхищения тобой он не стал покидать группу, стараясь во всём копировать тебя. Ты здесь и года не пробыл и ничего из ряда вон не совершил, но вот, сколько шуму вокруг себя поднял. И говоришь, что ничего не замечаешь – делаешь вид, что ничего не понимаешь. И как только тебе, простому парню, удаются такие чудеса?

Одет я был в удобную, но не в самую новую куртку, кроссовки, в которых я ходил ещё до того, как переехал в этот город, зимние штаны, которые давно пора сменить на весенние. От меня не пахло, я всё время пытался держать свой внешний вид в порядке, но я не был уверен, что хоть кто-нибудь из прохожих задержал бы на мне взгляд. В голове у меня иногда рылись странный, но чаще всего, самые обыкновенные мысли и желания, а в планы на сегодня, завтра и так далее, не было ни единой заранее обдуманной задачи. Среди людей я всегда был таким же, как и все, и редко думал, что кто-то считает иначе. Что нужно, чтобы стать легендой? Честно, я не знаю. И никто не знает.

Поэтому я просто не поверил ему тогда – впервые ли Гоголь заврался так, что потерял последнее чувство совести?! Когда он наговорил мне всё это, я ничего ему не ответил и мы пошли дальше, в тишине, заглушал которую, разве что, гул машин да гомон прохожих. Если Гоголь по-прежнему считает себя писателем, то это его работа – искать слова там, где они нужнее всего, а не моя. Может, он и обо мне когда-нибудь напишет книгу, или хотя бы рассказ. Если даже это и было правдой, то я не хотел становиться тем, за кого он меня считал – тем, кто удостоился славы, ничего для этого не сделав. Я просто жил и играл в группе лишь затем, чтобы дальше жить было интереснее. И я думал, что все остальные, включая Гоголя, остаются со мной по той же причине – только потому, что им это самим нравится.

Гоголь снова зашел в аптеку. На этот раз меня совершенно не интересовало зачем. Отчего-то теперь я мог думать только о себе и больше ни о чём. Гоголь славный парень и даже, отчасти, талантливый, и имеет собственную голову на плечах. Потому, я позволил ему заниматься своими делами как он сам того хотел и ни во что не вмешивался, даже не обращал на него внимания.

Лишь несколько дней спустя я стал думать о том, что, возможно, не хватило всего нескольких слов, а то и всего одного. И этого оказалось бы достаточно, чтобы остановить его? Но я совсем не находил слов – казалось, что они совсем позабыли о моём существовании или я о них. Если Гоголь и испытывал нечто подобное, как я, то старательно умел это скрывать. Несколько раз он ещё мне улыбнулся, пытаясь этим призвать меня к некоему мифическому «расслаблению», в котором бы растворились все мои тревожные мысли; но не мне это нужно было, а ему. Он пытался шутить, но выходило у него так, что смешной можно было назвать, разве что, попытку, но всё равно он оставался в этом лучшим из нас.

Когда он решил, что наши дороги расходятся, я не стал возражать. Я был не против, когда он, на прощание, пару раз насмешливо хлопнул меня ладошкой по щеке, а затем обнял по-медвежьи. А когда он развернулся и стал удаляться, не оборачиваясь – я легко мог смотреть ему в спину, потому что всегда знал: ничто не исчезает и не уходит бесследно. С моей стороны, это было эгоистично и высокомерно – говорить в бесчувственно-белую пустоту реальности, что я знаю о ней что-то. Почему-то, я подумал, что больше никогда его не увижу, но отмахнулся от этих мыслей, самому себе не поверив. Не может такого быть, что он мог просто развернуться и больше никогда не вернуться.

В тихий мир, который только начал набирать сил и расцветать в лучах ленивого солнца, ворвался страх, сопротивляться которому не было смысла. Весть о случившемся накануне дошла до нас не сразу – всё стало ясно лишь спустя несколько дней. И самое ужасное: все, кто мог не дать этому произойти и предотвратить трагедию, не сделали ничего.

Когда мне сказали об этом, я не сразу понял, о чём речь, а затем не поверил – мало ли на Земле шутников без стыда и совести?! А когда до меня дошло, что никто и не думал смеяться, я не почувствовал ничего. Настоящий ужас приходит со временем, бессонной ночью, много времени спустя. Он всегда застаёт там, где от него уже не спастись, не спрятаться и бьёт туда, где больнее всего.

Это было вечером, спустя пару дней и тысячи событий после последнего нашего разговора с Гоголем. Я как раз закончил реферат о социологическом позитивизме в туризме. Всё в то ленивое предзакатное время вело к тому, что бы я лёг спать пораньше – но только для того, чтобы выспаться, а чтобы дышать мне стало свободнее после стольких бессонных ночей. С того момента, как мы расстались с Гоголем, я не виделся ни с кем из нашей группы, но ни на секунду не переставал думать о них и о нашем деле. Я думал и тогда, ложась в кровать и вот-вот собираясь уснуть. Затем, раздался телефонный звонок. Я редко получаю важные новости именно от него – чаще от Андрея или Гоголя. Мне хотелось побыстрее отделаться от него, чтобы пойти на долгожданное свидание с одеялом и подушкой, а завтра я уже предвкушал, как пойду в гости к Насте, оставшейся дома одной. Ритм и настроение моей жизни ничто не должно было нарушить. И тут он сообщает мне, что Гоголя больше с нами нету. Я непонимающе переспросил и добавил, насмехаясь, а куда же он подевался, чёрт такой? Он ответил, что его больше нет нигде – он стал единым с миром, историей, памятью – со всем, что не дышит. А затем, так же неожиданно, как и позвонил, бросил трубку, услышав, что я сказал ему на это. Я сказал, чтобы он не морочил мне голову и подлатал своё дырявое чувство юмора; рассказал ему, как на днях виделся с Гоголем и что тот чувствовал себя отлично. Голос у меня был насмешливый и самодовольный – всё это должно было привести его в бешенство. На месте Хайдеггера, я бы кричал и грозился прикончить того, кто посмеялся над этим, наплевав на разделяющие нас километры. Но вместо этого, он избрал многозначительное молчание коротких гудков окончания вызова.

В ту ночь я так и не заснул, хоть и соврал, если бы сказал, что это из-за Гоголя. Тревожные мысли всегда найдут меня и лишат сна, не замечая моих зажмуренных глаз, прижатых к подушке. И холодный весенний рассвет я встретил с дрожащими не от холода губами и невидящим от усталости взором. Я думал, а что, если одного из нас действительно больше нет с нами? Мысль была настолько дикой и невозможной, что даже не вызывала никаких эмоций. Весна, тем временем, эгоистично призывала всё вокруг к жизни. И меня, отыскавшего, наконец, силы для сна, она не обошла стороной.

Следователь, будто подражая погоде за окном, был безучастен, живее всех живых и не при делах со всей этой историей – хороший эмоциональный барьер. Оставаясь в стороне, он исполнял свой профессиональный долг, но не более того. Разговор с родственниками и знакомыми, в которые входил и я, был формальным и непринуждённым. Мы дали свои показания полиции, правдиво ответили на все вопросы и больше для них были не интересны. Дело было для них простым: самоубийство на почве затянувшейся депрессии, хоть он и ничем не выдавал свою душевную болезнь. Бывает, что люди уходят из этого мира без видимых на то причин. Они собирают весь накопленный за жизнь опыт и отправляются туда, где он вряд ли им пригодится и обратно больше не возвращаются. Так глупо, что это кажется какой-то нелепой вымышленной историей. Какое странное чувство юмора у реальности, позволившей такому произойти.

Тех, кто близко знал того, кто уже не покажется на людях, следуя советам психологов, учебный отдел освободил от занятий до начала экзаменов. Но я всё равно ходил. Если бы не бумажка, позволявшая мне не видеться со своими одногруппниками в естественной для нас среде, то вряд ли бы меня видели на парах так часто. Я снова почувствовал интерес к учёбе и это оказалось совсем не во вред моей творческой деятельности.

Слухи и легенды, подкреплённые фактами, разбрелись по коридорам университета как вирус, но мало у кого хватало смелости обсуждать их напрямую с нами. У меня было достаточно решимости прямо ответить на все вопросы – но их никто не задавал, даже те, от кого я в первую очередь ожидал их услышать – это было оскорбительнее всего. Будто бы все забыли о Гоголе – так, словно его и не существовало. Преподы пропускали его фамилию при перекличке по журналу и, как рассказал мне один его одногруппник, только однажды молодая преподавательница прочла его фамилию, не услышала ответа и поставила метку «отсутствует». Лишь затем лицо её побагровело. Очень сложно перестать числиться в журнале группы, поэтому в нём после шестёрки по счёту теперь всегда идёт восьмёрка.

Большая перемена в колледже – словно какое-то время «Ч». Ещё минуту назад в этих коридорах стояла мёртвая тишина, а теперь, отовсюду слышится шум и людские голоса.

Мы находились в самой оживлённом месте – в студентческой кафешке, – но сидели в стороне, на самом крайнем столике, прижатом к глухому углу так, что все события проходили мимо нас стороной. Мы сидели вчетвером – это число не уменьшилось: я, Хайдеггер, Андрей и Настя. Не удивлюсь, если каждый из нас в тот или иной момент считал себя лишним; но ненужных здесь не было. Больше всего я жалел, что окружил себя такими прекрасными людьми, что стал в них нуждаться; но с другой стороны, я мог гордиться собой, если после пройденного пути я стал таким же нужным для них, как и они для меня.

Все мы пьём кофе: одна со сливками и с сахаром, другой просто со сливками, третий только с сахаром, а я – чисто чёрный. Чашки стоят на столе перед нами, но мы к ним почти не притрагиваемся. Они нужны, скорее, для того, чтобы просто иметь право сидеть здесь и молчать. Как никогда меня радовало, что большая перемена не такая уж и долгая и вскоре всё это должно было кончиться – прозвенит звонок и снова станет обычными студентами, каждый на своём курсе и между собой почти ничем не связанные. И это не зависело от того, успеем ли мы допить кофе или нет; давно я так не ждал окончания наших совместных посиделок.

Когда до конца перемены оставались считанные минуты, заговорила Настя:

– Короче, у меня есть идея – у дяди есть гавайские барабаны – я смогу попросить их у него. Я сыграю на них.