Наша самая прекрасная трагедия

– А ты справишься? – спросил я, – по ним нужно не просто бить, а чувствовать ритм. Это не так просто, как кажется со стороны.

– Я потренируюсь. Ничего сложного, думаю, смогу – я буду стараться.

Она сидела рядом со мной, а Хайдеггер с Андреем напротив. Мы оба посмотрели на них, а они отвели взгляд, уставившись каждый в свою чашку со студёным кофе. Я ждал, что же скажут они. Уже когда прозвучал долгожданный звонок и я отчаялся дождаться от них хоть какого-нибудь ответа, готов был принять их молчание за согласие, Хайдеггер подал голос:

– Как вы можете говорить об этом?

Тут проснулся и Андрей. Он окинул Хайдеггера таким многозначительным взглядом, что его можно было принять за поддержку его непонятного возмущения, но так же и за тихую мольбу не начинать то, что никуда его не приведёт. Но кому, как не мне, он был обращён в первую очередь, как предупреждение. И я понял его правильно.

– Я не знаю, есть ли смысл и дальше играть, – продолжал Хайдеггер, – к тому же, мы уже опаздываем. Не будем больше обсуждать весь этот бред. Пойдёмте.

– Ты хочешь уйти из группы сейчас?! – уточнил я, решив, что пары могут и подождать, – нам остался всего один концерт – после этого всё может идти, как пойдёт, но его мы сыграть должны. Ты не можешь бросить нас теперь – ты нам нужен.

– Я не сказал, что ухожу. Но если хочешь, то можешь найти мне замену, как ты это сделал с Гоголем. Я готов позвать знакомую гитаристку, которая с радостью сыграет с вами. А если и Андрею станет тошно рядом с тобой, то я уже догадываюсь, на кого ты можешь заменить и его, лишь бы дать свой последний треклятый концерт. Незаменимых людей нет, ведь так? Только он и нужен тебе, этот концерт – и больше никто.

– Ещё раз вспомнишь Гоголя при мне в таком ключе, – предупредил я, – и получишь от меня. Замены ему нет и быть не может, но мы должны играть. Гоголь знал, что значит доводить дело до конца – только потом можно расстаться с ним, когда всё уже кончено. И он, окажись на моём месте, так же сделал бы всё, чтобы дать этот концерт.

– Тогда, почему он сделал то, что сделал сейчас, а не после этого твоего «концерта»?! Ты хоть читал его роман? Ну, конечно, во всём мире только я один прочитал его до конца. В этом весь ты – говоришь о том, чего не знаешь и продолжаешь идти, когда самое время остановиться.

Тут я уже не выдержал. В тот же миг, я встал и поднял кулак, угодив ему прямо в нос. Но одного удара оказалось недостаточно, а второго сделать он мне не позволил.

– Ну, немец, – прошипел он, – попался бы ты мне в сорок третьем.

Он наклонился и угодил мне лбом прямо в переносицу, а параллельно выставил кулак и попал прямо в солнечное сплетение. Ещё два удара я принял в рёбра и нос. Он бил не в полную силу, а на упреждение – это чувствовалось, но только разжигало вскипавшую во мне ярость. Андрей отпихнул его в сторону, а Настя пыталась удержать меня, чтобы я не успел сам себе навредить необдуманными действиями. Тут же подоспела и буфетчица, гнев которой только усилился, когда она увидела мой разбитый нос. Она была готова сам наброситься на нас, но вовремя взяла себя в руки и достала из кармана по платку для меня и Хайдеггера. Но вручала их она с угрозами, что обо всём сообщит в деканат и утроит нам за беспорядки в учебное время. Когда нам удалось отойти в сторону, Андрей обратился ко мне, по-прежнему стоя между нами с Хайдеггером:

– Я тоже, если честно, не знаю, есть ли смысл нам и дальше продолжать встречать и играть. Ребята из студсовета, конечно, расстроятся, но поймут и не станут даже задавать вопросов. Не такие уж мы и важные, Гёте, ты ведь и сам это знаешь, и этот мероприятие устраивают не в нашу честь.

– Андрей, – жалостно провыл я не своим голос, чуть не смешав кровь со слезами, скрывая пол-лица за платком, – хоть ты не начинай, ладно? Останься!..

– Хорошо. Но только если ты пообещаешь мне не болтать лишнего, ни то получишь от меня ещё сильнее.

Под взглядом напуганной Насти, Хайдеггер скрылся из виду, пока мы не обращали на него внимания. Он завернул в один из бесчисленных коридоров, уже опоздав на пары и вряд ли собираясь на них в таком виде. В одном он точно был прав: наша группа уже развалилась и никогда не соберётся вновь, а значит в ней уже нет того сокровенного смысла, который мы вкладывали в неё, когда только начинали свой путь – таким было истинное содержание его обиды на Настю и на меня, которые хотели продолжать во что бы то ни стало. Никто не сможет заменить нам друга, но мы всё равно сыграем, хотя бы ради него.

Глава 12 Май

1. Штефан

Вечер субботы – время отдыха и беспечного шалопайства. Возможно, это единственное, в чём я действительно хорош. Но именно в тот день меня начали раздражать мелочи, на которые раньше я не стал бы даже обращать внимания.

Соскочив с кресла, я вытер пыль с книжных полок под песни «Twenty One Pilots», разложил все предметы по их законным местам, а под конец пропылесосил пол. Только после этого я разрешил себе снова вернуться в кресло и несколько минут провёл без движения. С высоты верхней полки на меня глядел фотоаппарат, дожидавшийся своего часа. А передо мной на столе оказался лист бумаги, чьё время вот-вот должно было настать – я должен был писать новую песню для концерта. Но с ним я не торопился. Нейтральная, равнодушная ко всему на свете белая поверхность – и такая непростительная наглость заполнить её словами. Написать на ней строки любви, счастья, воспеть память и дружбу означает нарушить молчание, которое я всеми силами, во что бы то ни стало, пытался сохранить. Мне страшно было думать о том, что я не смогу ничего написать, поэтому я даже и не начинал. Я направился на кухню, чтобы сделать себе кофе – всё, что угодно, лишь бы не думать о том, что я бегу от какого-то пустого листка бумаги.

На кухне родители играли в шахматы. Пока на лице мамы читается удовольствие, вызванное азартом, отец сохраняет выражение кислое и унылое. Я не стал разбираться в ситуации, сложившейся у них на доске, а просто молча и непринуждённо прошел к плите, поставил турку на конфорку, засыпал в неё перемолотые зёрна, прожарил их, залил водой и стал наблюдать за процессом, искоса бросая взгляды на родителей. Я застал именно тот момент, когда мама величественно подняла коня, сбила им папину фигуру, после чего тот сразу упал лицом себе в ладони, пока его соперница ликующе подняла руки со сжатыми кулаками и широко улыбаясь, произнесла: «Oh, ja-ja!». Затем, они пожали друг другу руки и принялись складывать фигуры. Когда папа выходил их кухни, мой кофе как раз начал шипеть и я поспешно снял его с плиты, после чего перелил в чашку. Развернувшись, я заметил, что мама по-прежнему сидит на своём месте и всё ещё улыбается, пусть и не так, как раньше. Хоть я и не сказал ей ни слова, она сама обо всём догадалась – о моём настроении, о невозможности работать и вообще жить дальше. Ей всё стало ясно по одному лишь моему взгляду, который я имел неосторожность бросить на неё и встретился с ней глазами. Затем, я услышал, как она начала говорить, обращаясь ко мне по-украински, а я оставался стоять на том же месте, боясь взглянуть на неё:

– Над тобою, сину мiй, наче зiйшли хмари, – начала она, – менi знайоме це вiдчуття. Але подивись на нас iз батьком – ми з ним пережили усi незгоди, хоча нам теж було тяжко. Так буде i з тобою, синку, бо минае все, що мае хист наставати. Немае нiчого, що людина не змогла би подолати. Зараз, твоi незгоди е частиною тебе. Тож не бiжи вiд них, а перетвори, як ти це чудово вмiеш, у свое мистецтво. Не мовчи, а кричи про те, що болить у тебе на серцi. Через рiк вони хоч i не забудуться одразу, але не будуть вже колишнiми, бо сам ти станеш зовсiм iншою людиною. Вся та журба стане твоiми спогадами, лише одною з частин твоеi пам’ятi. Не переставай думати про те, що важким ярмом лежить у тебе на серцi, але не дозволяй своiм думкам зупинити тебе. Не борись, не захищайся, але нiколи не здавайся – так кажуть, i згодом ти зрозумiеш чому. Якщо твiй сум – е частиною тебе самого, то зроби з ним те, що виходить у тебе найкраще. Не перетворюй свое життя у порожню кiмнату, зроби iз неi цвiтучий сад. Тож не журися, синку, а йди, i не забувай про свою каву, бо охолоне – здаеться, в тебе ще лишились справи.

Это было лучшее, что я от неё слышал за долгое время; и кофе даже не успел остыть. Удивительно, но её слова задели какую-то струну во мне. Вернувшись в свою комнату, я уже не боялся чистого листка бумаги. Наоборот, его вид вдохновлял меня – пустота открывала передо мной бесконечность возможностей. Я был спокоен, сконцентрирован на своей цели и ничто не могло меня побеспокоить. Моё дыхание выровнялось, а мысли были чистыми, как никогда. Теперь, я точно знал, что должен делать – каждое слово я знал, где и как написать.

2 .Настя

Как жаль, что далеко не каждое утро начинается после полудня. В начале дня вообще мало приятного – мало всего, ради чего стоит вставать с постели. Но это утро было исключением.

Не знаю, как рано встаёт Штефан; знаю только, что ложится он обычно далеко за полночь – в окне его комнаты свет часто гаснет последним во всём доме, за исключением тех, кто вообще не спит. Ему пришлось пройти через множество препятствий в этот непростой для нас час. Моя мама и я – далеко не самые милые создания на планете, и встаём мы поздно, часто не выспавшимися, поэтому любой другой трижды подумал бы, прежде чем явиться к нам до полудня. Но Штефан никогда не входил в число расчётливого и дальновидного большинства, и не стремился стать одним из них. Бывает, по ночам к нему приходит какая-нибудь идея, а утром о ней уже знают все, как бы они сопротивлялись. А к тем, кто вольно или невольно соглашается его слушать, он крепко привязывается и приходит лично в гости, чтобы осчастливить их своими словами «вырванными из рук у вечности», как он сам их называет.

Сегодняшнее утро – лишь одно из многих, когда я в одной пижаме впускаю его в свою комнату и сажусь на кровать, скрестив ноги по-турецки и ещё не до конца вырвавшись из плена зимнего одеяла, и слушаю его, пока он в осенней куртке сидит рядом со мной и говорит так, будто обращается вовсе не ко мне, а к бесчисленным шкафам и полкам, платьям на вешалках и растениям на подоконнике, занавескам на окнах и дверным ручкам, словно мебель тоже способна слушать и затаив дыхание, ждёт, пока он начнёт говорить. Увы, (а может и к счастью), из всей этой молчаливой публики слышать и понимать его могу только я одна. Он – тот ещё нахал. Но стоит лишь ненадолго послушать, как он говорит, то думать так становится решительно невозможно.

Из всех, кого я когда-либо знала, он один мог спокойно прийти ещё до завтрака и прочитать стих, который написал ночью накануне. И все мои мечты о блинчиках и чашке сладкого кофе на время уходят куда-то далеко:

Свет гаснет, стоит на него взглянуть

И в глазах растянулся туман.

Этой ночью мне не уснуть.

Расставляет призрачный капкан

В тени тот, кому смерть – бальзам, а жизнь – обман.

Взглянув, в нём я увидел себя,

Вокруг одни повторы: я, я и снова я.

Освети мне путь во мгле,

Заставь корни зла забыть.

Меня, затерянного во тьме

Научи заново любить,

Не дай самого себя мне загубить,

Не дай в лете утонуть

Тому, для кого лета больше не наступит.

Он назвал это «Диалогом себя с собой». Это редкость, потому что для него собственные стихи утрачивали всякий смысл, когда у них появлялись любые другие названия кроме трёх звёздочек посередине. Глядя на листок бумаги, исписанный иероглифами, не верилось, что эти слова можно положить на музыку. Но он сказал, что писать мелодию к тексту – куда легче, чем разбираться с рифмами и смыслами.

– Это как переводить на другой язык, – сказал он, – если ты его знаешь и говоришь, как на родном, то нет ничего проще. Хотя, вряд ли мы будем играть на концерте именно эту песню. Думаю, что успею написать другую, попроще. Но если нам дадут дополнительное время, то можем сыграть и её. Главное – успеть всё вовремя отрепетировать. Жаль, что нельзя взять и исполнить всё с листа.

У Штефана свои проблемы, а у меня – совсем другие. Но нас объединяет то, что мы искренне желаем сделать их общими и разобраться с ними вместе. Я помогу ему с концертом – даже если он останется один, я всё равно выйду с ним на сцену и стану подыгрывать его музыке. А он пообещал, что будет вместе со мной до экзаменов, помогать и подбадривать; во время тестов будет ждать меня снаружи у входа и верить, что у меня всё получится и я сдам на отлично. Но чем бы ни закончилась моя аттестация, я знала, что он всегда меня поддержит, как брат, которого у меня никогда не было.

Штефан всегда приходит ко мне неожиданно и обычно так же внезапно и исчезает, вспомнив, что у него есть другие дела, вторичной важности. Когда в то утро он ушел, я, лишившись его волшебного присутствия, от нечего делать, достала из стола тетрадки и папки с бумагами, и зашла в интернет для учёбы. Ещё минуту назад я была совсем другой, готова была шутить и удивляться. Теперь, я серьёзная, как никогда и мне не до пустых развлечений. Не переодевшись, не сбросив с себя старую кожу, не изменившись в цвете лица, я стала неузнаваемой – такой, какой бываю почти всегда, когда остаюсь одна в своей комнате.

В день первого из трёх самых важных экзаменов в моей жизни пошел дождь и мы со Штефаном вымокли, даже не успев попасть до места его проведения. В ту мрачную погоду перед не менее ужасающей тетрадкой с вопросами всё происходило так, будто было не на самом деле – я словно в энный раз перекручивала в памяти далёкие события из прошлого. В моём настоящем действительно не было ничего нового: трепет перед экзаменом и возможным провалом, вопросы, ответы на которые я выучила наизусть и только сейчас всё никак не могла вспомнить. Мысли, что меня кто-то ждёт там, снаружи, были до того январскими, что от них веяло каким-то совсем не майски холодком. Такое чувство, что всё всегда было так, а не иначе. И я кляла себя, что на тестах думаю обо всякой ерунде, но только не о заданиях, когда как время было уже на исходе. К концу экзаменов этот холодок прошелся уже по всему моему телу, а зубы предательски защелкали. Хорошо, что можно было объяснить это внезапно подувшим ветром и проливным дождём.

У выхода меня ждал Штефан и пара моих друзей. Я сказала, что собираюсь пробыть здесь ещё полчаса, чтобы суметь забрать свою тетрадь с вопросами и проверить её до того, как станут известны результаты. Меня интересовало не столько моя оценка – теперь, в ней я была почти уверенна – сколько количество тех, кто останется здесь со мной. К концу получасового ничего неделания под зонтиками круг людей рядом со мной сильно изменился – кто ушел, а кто вышел из экзаменационных классов и решил присоединиться к нам. Я получила свою тетрадку, которую надеялась больше никогда в жизни не увидеть. Но исписанная моими заметками на полях и с обведёнными ответами в вопросах, она больше не внушала того ужаса, как тот, что я испытала больше двух часов назад, когда она была чистой, только распечатанной. Это говорило мне, что настал конец, как минимум, трети всех моих тревог, грызшей меня уже два года. Один готов, осталось ещё два таких же экзамена по другим предметам.

Затем, мы всей маленькой толпой направились к набережной. Там, мы зашли в просторный лаунж бар и прошли на летнюю площадку с панорамным видом на реку, оба её берега и кусочек острова. Хозяин был дядей одного из нас, поэтому, мы скинулись всего лишь на пачку табака, разделили её на три кальяна и стали курить их, проверяя свои ответы в заданиях. Эта терраса могла вместить человек сто, но сейчас на ней сидели только мы одни, среди луж, оставшихся после дождя. Казалось, только что кончилась вечеринка века, все разошлись, но не успели убраться и только мы одни остались, чтобы учиться и проверять задания.