В небе над поездом парили медузы

– А это кто? – Но проводница уже ушла.

Из поезда вышла девушка. Нет. Это была молодая женщина.

Золотистые волосы развевались на ветру, еще слабом и неуверенном, но с характером погодного хулигана.

Она подняла голову, вскинула глаза и посмотрела на яркое, палящее солнце. Лучи лизнули ее зрачки, обжигая, но женщина не среагировала. Тонкое, хрупкое тело словно начало растворяться, теряться за пределами вагона.

Ирэн прильнула к окну, жадно всматриваясь в незнакомку. Та повернула голову и улыбнулась. Грустно, с болью, с затаенной обидой. Словно именно она, Ирэн, была во всем виновата. Но нет. Они даже не были знакомы. Девушка была уверена, но на одно мгновение ей показалось, будто она видела уже этот взгляд, брошенный через плечо. Может быть давно, очень давно.

– Госпожа Агата покинула поезд! – объявила Брам Квал и прошла по коридору, проверяя купе. Остановилась рядом с Ирэн, вместе с ней смотря на женщину, которая сошла.

– Почему она вышла здесь? – спросила девушка, не поворачивая головы.

– Иногда самые близкие люди причиняют самую сильную боль, – ответила Брам Квал будничным голосом того, кто учил наизусть большое стихотворение. Без выражения, без чувств. Она произносила слова, складывая буквы вместе как математик числа. Одна подходила другой, вторая – третьей. Так до бесконечности. – И приходится уходить, чтобы мир не рухнул окончательно.

Ирэн не понимала. Ничего не понимала. Уверилась лишь в одном – незнакомка была ей знакома. Имя женщины ни о чем не говорило, но тому виной память, которая не держала ничего.

Девушка прижала ладонь к окну. Оно оказалось живым, теплым, мягким. Легонько прогнулось под прикосновением, сохраняя отпечаток руки.

– Почему ты уходишь? – крикнула Ирэн, не надеясь, что женщина услышит.

Она и не слышала, но запоздало повернула голову снова, ища кого-то глазами. Взгляд сочно-зеленых, по-ведьмински прекрасных глаз, скользил от одного крохотного окна к другому. Но никого не находил. И тогда Агата вздохнула, оседая прямо на перрон. Она сложила руки на коленях, грустно теребя тонкие, полупрозрачные пальцы.

– Я не хотела тебя бросать, – зашептала она громко. Ирэн слышала ее даже через закрытое окно, через вечность, что их разделяла. Слышала и смотрела, жадно ловя каждое движение губ.

Поезд вздрогнул, зашевелился, ожил. Готовился двигаться дальше, но Ирэн так сильно хотела узнать, в чем же дело, что бросилась к выходу. Двери упрямо не открывались, не поддавались ее настойчивым ударам кулаками.

– Я хотела любить тебя, но ошиблась. Сделала глупость. Предала. За то и поплатилась, – продолжала бормотать Агата, не смотря ни на кого. И Ирэн продолжала слышать ее голос. Казалось, что он звучал в голове, проникал в сознание. Девушка упала на колени, дергая дверь.

Поезд покачнулся, плавно дрогнув на рельсах.

– Моя дочь. Моя дивная, нежная дочь. Я увижу тебя однажды снова. Ты простишь меня когда-нибудь. На твоей руке такая же родинка – в форме перечеркнутого месяца, только у меня он смотрит налево, а у тебя направо.

Ирэн не сводила глаз с безумной матери, которая шептала слова для своего ребенка. Ребенка, который никогда не услышит этих слов, и она не понимала, для чего это, кому предназначено.

– Вам стоит вернуться в купе, госпожа Ирэн, – произнесла Брам Квал, возникнув за спиной. Девушка не пошевелилась, не сводя взгляда с женщины, которая все еще сидела на перроне, но постепенно удалялась, становилась крохотной точкой в огромной вселенной, пока вовсе не исчезла.

Поезд нырнул в ночь, словно погрузился в желе, лениво протискиваясь сквозь него.

Ирэн поднялась на ноги, перестав дергать дверь, и повернулась к проводнице.

– Дочь ведь не услышит слов матери, – прошептала она с горечью. Было больно осознавать, что где-то там был ребенок, который ждал мать, но так и не дождался. Ни матери, ни последних слов. Который, возможно, вырастет без нее, чувствуя внутри себя прожигающее одиночество, затягивающую пустоту без материнской любви. Ребенок, которому суждено всю жизнь оправдываться, почему мамы нет рядом.

Ирэн прошла мимо проводницы и вернулась в купе, вжимаясь в угол. Ей не хотелось смотреть на усатого отца и его маленькую дочь, которая отвлеклась на синего медведя с большими желтыми глазами. Как два желтка, они смотрели прямо в душу, пока девочка щупала меховые бока. Она дергала лапы, мяла хвост и радостно улыбалась.

– Чай, кофе, сок? – Брам Квал снова возникла на пороге, держа поднос одной рукой.

– Сок, – попросила Ирэн, грустно смотря на свой остывший обед. Маринованная медуза все так же лежала посередине, но девушка к ней так и не притронулась. Чувствовала, что еще рано. – Со вкусом разбитого сердца.

Брам Квал медленно кивнула и обратилась к остальным, но Ирэн не слушала их ответы. Ее не покидало чувство, что она упускала что-то важное.

Мужчина с ребенком в купе. Женщина с разбитым сердцем на перроне. Ощущалась пустота и незаконченность. Поэтому Ирэн поднялась на ноги, снова вышла в коридор, где столкнулась с проводницей. Та молча протянула ей стакан и широко улыбнулась, изображая приветливость. Девушка кивнула и залпом осушила предложенный напиток. Жидкость раскаленным железом растеклась по желудку, оставив боль в сердце, которое сиротливо сжалось.

Ирэн сделала шаг, выходя в тамбур. Здесь витали запахи прошедших лет, с ароматом вишни и ананаса, легкий дым впитывался в волосы, но почти сразу растворялся в них.

Девушка потянула носом, запоминая мгновения, которые забудет очень быстро. Ей чудилось, будто она уже парила в облаках, которые вместо поезда покачивали ее, окутывали, грея в пушистых объятиях.

Она открыла глаза и дернула ручку двери туалета. Замерла, удивленно смотря на широкие ступени, которые вели наверх. У поезда снаружи не было второго этажа, но может она просто не видела этого? Может она не обратила внимания, когда солнце прожигало насквозь ее хрупкие кости?

Оглянувшись, Ирэн не увидела никого, кто бы ее остановил, и сделала первый шаг, хватаясь за перила, которые легонько задрожали. Переставляя ноги, она чувствовала, как тяжесть лет касалась плеч, словно вековая усталость обнимала сзади.

Дойдя до самого верха, Ирэн оказалась в коридоре, который с обеих сторон был украшен окнами различных видов. В самом конце она увидела широкие двери и одинокую фигуру.

Помедлив лишь мгновение, чтобы сделать шаг, Ирэн посмотрела на свои ладони. Они не казались ей детскими, не были и старыми. Но дергались, неуверенно пытаясь сжаться в кулаки.

Заведя руки за спину, Ирэн двинулась вперед.

Вдова на балконе

– Я потеряла мужа с десяток лет назад, – произнесла статная женщина. За широкими дверями оказался балкон, который возвышался над поездом, не подчиняясь физике и скорости состава. – Хорошим человеком был, да только глупым. Считал, что весь мир – это гадальный шар, который покрасили в яркие цвета, а бог – сидит и крутит этот шар. Где ладонями проведет, там солнце светит, а та часть, что без касания – дождем омывается, ночью еще зовется.

Ирэн застыла на пороге, смотря в прямую спину. Женщина в черном, платье в пол, светлые волосы, собранные в высокую прическу, тонкая шея усыпана жемчугом и сеточкой морщин. Возраст ничего не значил, когда душа жила и горела, когда тело не собиралось стареть и умирать.

– Я смеялась, но не спорила. Это же дивно – слышать ересь такую.

Девушка не ответила, но подошла ближе и встала рядом. Ей вдруг стало так уютно подле женщины, которая ясным взглядом провожала горизонт.

– Он хмурился, все ворчал, говорил: «Октавия, послушай, я серьезно!» – а я смеялась. Забавным был, добрым, но глупым, – повторила женщина и посмотрела на Ирэн, задерживая дыхание и внимая каждому слову. – Сад красивый разбила. Газон дивный был, а деревья-то какие. Сына родила ему, крепкого, хорошего. Верила я, наивная, что ему больше повезет.

Ирэн не смела говорить, мешать потоку сознания. Чувствовала, что нечто важное слушала, но боялась все испортить. Обняла себя руками и вздохнула, ощущая острую необходимость быть рядом с женщиной, этой прекрасной вдовой, которая так охотно рассказывала о себе. Зачем она это делала, для чего, почему говорила ей? Может Ирэн повезло стать свидетелем откровения? А может не было ничего удивительного, и Октавия искала лишь свободные уши, любые, без привязки к человеку.

– Не повезло. Остался один, – женщина вздохнула, опуская ладони на широкие, каменные перила, больше похожие на те, что бывали возле реки. – Говорила ему не бежать за первой же девчонкой, а он, дурень, влюбился. Говорил мне: «Маменька, погляди, она же диво какая красивая, какая умная!»

Поднялся ветер, поезд ускорился, но на балконе не ощущалось этого, лишь легкий свист, да пыль в стороне, которая не долетала до двух замерзших женщин, глядящих поверх стального червя.

– Я и дала добро, любил ведь. А она дурной была, ветреной, – Октавия вздохнула тяжело, опустила голову ниже и посмотрела на свои руки. В глазах ее, синих, как вечернее море, сверкнули искорки, как две медузы, они пронеслись и исчезли в темных волнах. – Только и хорошо, что ребенка родила, хорошего, любимого нами. Сын мой с ума сошел от счастья, всегда мечтал отцом быть. Вот и носился с ней с рождения, а жена-то и рада была.

Ирэн крепче обняла себя, вздыхая. Ей нравилось слушать этот рассказ. История жизни, пропитанная болью, горечью, но смешанная с счастьем: искренним и долгожданным. Неужто вся жизнь похожа на такие истории, где боль рука об руку шла с улыбками? Почему нельзя родиться, вырасти и прожить жизнь без проблем, без щемящего сердца, горьких слез и дрожи в теле, когда вот-вот нагрянет беда? Почему никто не предупреждал, что жизнь – это мука?

– Они вместе? – робко спросила Ирэн. Как можно тише, чтобы не спугнуть. Октавия удивленно посмотрела в ее сторону: то ли подивилась, что кто-то есть рядом, то ли озадачилась глупостью вопроса.

– Нет никакого «вместе». Никто не бывает «вместе», – изрекла она с нотками мудрости. – Люди сходятся, чтобы прожить бок о бок время, родить детей, быть счастливыми. Но никто никогда не бывает «вместе». Это иллюзия для тех, кто верит в истинную любовь. А ее не существует.

Ирэн расстроенно отвела взгляд.

Она не помнила ничего из своей жизни. Память давно уже посмеялась над ней, оставив лишь пустоту да мрак. Закрывая глаза, она видела лишь безлюдный перрон посередине раскаленного песка, шум границы вдалеке и лениво покачивающееся табло, исписанное от руки. Ноги, стертые в кровь, не говорили, откуда привели ее. Может быть где-то там и была истинная любовь, так сильно необходимая раненной душе. Может быть был и муж, и ребенок, и собака с кошкой, а может и попугай, который крикливо приветствовал всех дома. Но Ирэн ничего не помнила, от того и грустила.

– Любовь – большое искушение. Ты влюбляешься, становишься сильным, но теряешься. Забываешь смотреть на мир и жить в нем. Ты можешь свернуть горы ради любви, но и провалиться в жерло вулкана запросто можно, – женщина продолжала говорить, смотря вдаль. Синие глаза впитывали нежность розовых облаков, отражавших малиновый закат. Солнце шустро спряталось, ненадолго, до рассвета. Оно знало, что его ждут, с опаской или нетерпением, но ждут. – Любовь – это обман.