Режиссёр

Сделав небольшую паузу, Режиссёр плотоядно покосился на Мару и погладил её по коленкам.

– И вот теперь ты здесь, в моих заботливых руках. На съёмочной площадке, которую я сам же и оборудовал. Дурочка, ты успела подумать, что я хочу снять тебя в порно? Глупости, это слишком просто и слишком низко для тебя! Я сделаю из тебя звезду, Маржана. Звезду мирового масштаба. Клянусь Богом, ты войдёшь в историю как первая женщина, участвовавшая в подобном без дублёра, грима и компьютерной графики! Только натуральная съёмка. Ну, и я наконец получу славу. Ту, которой заслуживаю.

Взгляд Режиссёра вновь изменился, чем заставил Мару даже не нервничать, а смертельно напугаться. В нём отразилась не просто кровожадность хищника, а кровожадность хищника, который точно знает, что его жертва никуда от него не сбежит ни при каких обстоятельствах. Это означало, что можно было не спешить и растягивать удовольствие от процесса. Похоже, этим Режиссёр и собирался заняться.

– Конечно, классика тем и хороша, что это классика, – продолжал разглагольствовать он, то превращая исповедь в лекцию, то наоборот, – Но всё же уходить в истоки немого кино я не буду. Как бы ни был прекрасен Чаплин, оставим его талант непревзойдённым. У моей главной героини будут слова. Всё-таки в столь важный и ответственный момент нужно заявить о себе, чтобы войти в историю, не правда ли?

С этими словами Режиссёр подошёл к Маре и вытащил чёрную, насквозь пропитавшуюся слюной тряпку у неё изо рта. Поначалу та не произнесла ни слова – лишь молча буравила своего насильника взглядом.

– Не хочешь ничего сказать нашим будущим зрителям, дорогая? Понимаю, что слом четвёртой стены – не самый лучший приём для их привлечения, но всё-таки картина у нас назревает феноменальная. Уникальная. Революционная! Так что мы можем позволить себе небольшую роскошь не соблюдать некоторые условности.

Мара продолжала молчать, однако её выразительный взгляд налитых кровью глаз говорил за неё всё. Режиссёр начал сердиться – тот терпеть не мог, когда что-то шло не по его плану. Он ждал как минимум пламенной тирады, слёзной мольбы отпустить – мол, она никому ничего никогда не скажет, только бы он даровал ей драгоценную свободу… Или хотя бы жалких криков о помощи, которых, конечно же, всё равно никто не услышит. Но эта девушка, как всегда, играла по своим правилам. Даже сейчас, в ситуации, когда, казалось, себе дороже было согласиться на всё, что тебе говорит человек, угрожающий твоей безопасности.

– Маржана, ты помнишь, о чём мы с тобой договаривались, перед тем как приехать сюда? Ты будешь говорить, когда я тебе скажу. Что в этом предложении осталось для тебя непонятным? Сейчас я требую, чтобы ты заговорила. Или ты язык проглотила вместе со слюной? Или говорить разучилась?

Ответом на его бессвязный поток риторических вопросов снова был взгляд. Один лишь только взгляд, который был куда красноречивее любых слов. Режиссёр вспыхнул от гнева и отвесил ей пощёчину – ещё сильнее, чем на улице под дождём.

– ТЫ БУДЕШЬ ГОВОРИТЬ ИЛИ НЕТ, СУКА???

Похоже, броню Мары всё же удалось пробить. Она заговорила. Но заговорила совсем не так, как он этого хотел. Вместо хоть сколько-нибудь внятной речи она смачно плюнула незнакомцу в лицо и, не теряя злобного достоинства в лице, полным вечной мерзлоты тоном произнесла лишь одно слово:

– Мразь.

От долгого молчания голос прозвучал более хрипло, чем обычно – точно после долгого сна. Однако интонация наводила куда больший ужас, чем лёгкая хрипотца.

Этого Режиссёр не мог ей простить. Чёртова девчонка испортила ему весь фильм, обещавший быть его лучшим творением. Он должен был превознести его до небес, создать славу не меньшую, чем у братьев Люмьер, а она!… Ничего особенно не делая, никаких усилий не прикладывая, Мара переключила всё внимание на себя. Сама того не осознавая, она подчинила его картину своим правилам игры, своему, только ей известному сценарию. Она стала звездой фильма, как того Режиссёр и хотел. Но всё же не того он хотел, не такую роль он ей прочил! Ярче всего в своей голове он представлял, как она молит его о пощаде, помиловании, как обещает сделать всё, что угодно, в обмен на свободу, исповедуется поневоле, дёргается в отчаянных попытках вырваться самостоятельно и плачет, и плачет… А он стоит над ней, улыбается, щадит, прощает всё на свете, точно священник осужденному на казнь, и соглашается на все её условия. Но потом, конечно же, поступает по-своему.

Мара не захотела играть роль жертвы. Во всяком случае, до конца. Даже испытав над собой настоящее насилие, она не стала жертвой, не стала входить в этот образ. Она осталась бойцом. Осталась самой собой до конца. Всем своим видом она показывала, что ничуть не страдает и о пощаде не молит – скорее наоборот, смотрит так, будто о пощаде скоро взмолится он сам…

Медленно вытерев слюну с лица тыльной стороной ладони, Режиссёр улыбнулся, и улыбка эта не сулила ничего хорошего.

– Я обещал тебе славу великой актрисы, Маржана. Но ты оказалась плохой, даже очень плохой актрисой. Ты не умеешь вживаться в образ. У тебя роль жертвы. Жертвы, понимаешь? Они так себя не ведут. Они податливы, послушны, плаксивы. Ты же упрямишься до последнего, как девчонка перед потерей девственности. Не так жертвы себя ведут, совсем не так… В общем, как это ни печально, ты очень меня разочаровала, Маржана. И за это ты будешь наказана.

Режиссёр вновь поместил кляп в рот Мары, а затем отошёл к полочке с инструментами. В его руке блеснуло что-то холодное и металлическое.

Пусть и не сразу, но молитвы Мары были услышаны. Этот кошмар наконец-то закончился.

Часть вторая. Вилен

I

Я видел лестницу.

Передо мной простирался бескрайний простор затянутого тучами неба, но дождя всё не было и не было. Над головой моей только грохотал гром, а потёртые ступеньки вслед за Led Zeppelin гостеприимно предлагали подняться в небеса, в рай.

И я начал подниматься. О, как страстно я желал оказаться сейчас в раю! Однако ноги отказывались меня слушаться – они словно приросли к земле, отчего я не мог пошевелиться. Затем не без труда мне всё же удалось оторвать их от земли, но подчинялись они очень медленно и неохотно, точно я вытаскивал их из тягучего песка или застывающей лавы. Небеса влекли меня за собой с каждым новым раскатом грома, и сопротивляться ему было всё сложнее.

Внезапно что-то другое привлекло моё внимание. Странный округлый белый предмет, медленно скатывавшийся со ступенек прямиком к моим свинцовым ногам. Первое, что пришло мне в голову – мяч. Неужто ангелы вознамерились поиграть со мной в футбол? Или это некий дар, подношение от них мне? Несколько нелогично, конечно. По идее, если я стремлюсь к ним наверх, то подношение положено делать мне, чтобы как-то их замотивировать…

Предмет неторопливо, глухо ударяясь о каждую ступеньку, скатился до самого конца и остановился у моих ног.

Это была голова.

– Нет! – с ужасом воскликнул я, проснувшись.

Утро хмуро поприветствовало меня затянутым тучами небом и противно моросящим дождём. Посмотрев в окно, я глухо застонал, рухнул обратно в постель и накрылся одеялом с головой.

Этот кошмар снился мне далеко не впервые, однако трясло меня каждый раз, как в первый. Ещё бы, ведь я прекрасно помнил, чья голова скатилась к моим ногам по лестнице, ведущей в рай.

Мары.

Моего солнца. Моего утреннего света, которого особенно не хватало сейчас, когда от одного только взгляда в окно хотелось вскрыться.

Дурные сны с отрубленной головой сестры стали посещать меня почти каждую ночь после того дня, как нам с мамой сообщили о её смерти. До сих пор помню это так, будто это было только вчера: ничем не примечательный прохладный августовский день. Я по привычке безвылазно сидел в своей комнате в потной помятой пижаме и безостановочно рубился в Far Cry 3. Мара всегда злилась на меня, когда я злоупотреблял компьютерными играми, но тогда я ничего не мог с собой поделать – слово «дисциплина» долгое время оставалось для меня пустым звуком. Мама решала по телефону свои важные дела по работе, не забывая пригубить из стакана чистого виски с двумя кубиками льда. Дома было тихо, пасмурно, глухо, но при этом сохранялось ощущение привычного уклада жизни.

Всё изменил один стук в дверь. Негромкий, но требовательный. Почему-то внутри меня закралось подозрение, что стук этот не сулит ничего хорошего. Возможно, поэтому я нервно заёрзал на стуле, неуверенно поднялся и вразвалочку поплёлся в прихожую. Мама с радостью оторвалась от звонка, с неохотой – от бокала и пошла открывать дверь.

На пороге стоял следователь. Вернее, их было два, но один из них очень выделялся своей молодцеватостью и суровым взглядом – этим он сразу привлёк моё внимание. Наверное, такой взгляд бывает у гонцов, принёсших дурную весть.