Бесиарий

Разгрузив рюкзак и пообедав, я пошла гулять в Лошицкий парк. В парке захватывающе тихо, такой контраст с нашим районом. Старые деревянные дома, развалины мельницы, панская усадьба и ведущая к ней дорога, обрамлённая огромными старыми деревьями, река, аллея высаженных ровными рядами яблонь, заросшая река. Уходить оттуда не хочется – покой, дух XIX века, одиночество и деревья кругом. Столько зелени – в центре листья уже в августе коричневые, а тут только начинают желтеть. Невероятное что-то совсем рядом с городом, дорогами, транспортом и вечной спешкой и кучей дел. Офигенно никуда не торопиться, гулять, любоваться, размышлять и внимать, не глядя на часы, не беспокоясь, как бы всюду успеть. Выныриваешь оттуда, как из другого времени, другого мира, не зная, какой день и который час в мире, куда вернулся, и с трудом вспоминая, какие у тебя были планы. Например, пошариться по секондам – их мне тоже показала когда-то Ната.

Поздно вечером взялась, наконец, вытереть пыль и помыть пол. Мне даже удалось закончить, когда в дверь позвонили. Это Аска хотела познакомить меня со своей младшей сестрой, которая теперь будет жить с ней. Как раз поступила, когда предыдущая соседка закончила универ и уехала на родину отбывать распределение. Сёстры оказались непохожими друг на друга: у Аски были русые волосы, которые она собирала заколкой, она любила юбки, разноцветные колготы и училась на истфаке, а Мисато выглядела брутальным рокером: чёрные футболки и джинсы, чёрно-белые кеды (и я заметила распакованные из чемодана берцы), длинные чёрные волосы, а поступила она в иняз, хотя похожа была на парней из БГУИРа, что в соседнем от нашего факультета квартале. При этом сёстры обе любили рок, книги, яой и понимали мои шутки. И обе, в отличие от меня, были совами. Мы проболтали до ночи.

Оглавление – процесс, обратный обезглавливанию.

Я плюхнулась за первую парту рядом с Доминикой.

– Ну, здравствуй!

– И ты здравствуй!

– Как ваш кондоминимум?[1 - Нет, Доминика не имела в виду сообщество нехороших людей, она знала, что у меня замечательные соседи.]

– Стоит. А как ваши собрания общества анонимных католиков?

Доминика одновременно гневно засопела и насмешливо фыркнула. Получилось смешно.

– Идут.

Это имя привязалось к ней во втором семестре прошлого года, когда она стала ходить на катехезу, и его же она взяла при конфирмации. Ей всегда хотелось перейти в католичество, и она, наконец, отправилась в костёл, что удобно стоял напротив её дома, где первым делом спросили: «А мама знает?» – видимо, не сочтя её достаточно взрослой. Она заверила, что знает, и стала ходить на занятия, мессы и молодёжные мероприятия. Там познакомилась с парнем, с которым они вроде как официально не встречались – он вообще готовился в священники, – но флиртовали и вообще были soul mates, оба вредные и эрудированные, оба пели в хоре. Я прозвала его Филипп Легалитэ,[2 - По паспорту его таки звали Филиппом, а Lеgalitе или l’Egalitе – на усмотрение.] потому что он учился на юрфаке, любил историю, латынь, древнегреческий и иврит и всё это понемногу учил.

Сама Доминика тоже хотела быть монахиней, даже написала повесть, где героиня таки ею стала, и рассказала, что есть такой институт, когда супруги состоят одновременно в браке и в монашеских орденах, и это был бы вообще идеальный вариант для неё с Филиппом. Ещё её интересуют история, особенно средневековая, и психология. А международные отношения не интересуют – на них её запихнул папа, преподаватель философии (в том числе и на факультете), общество которого грозит нам на старших курсах. Доминика поведала, что он о себе говорит как о «душелюбе и людоведе». Блата в этой связи у неё нет – она просто всё учит. В каждую сессию умудряется прочитывать материал по два раза. Я бы тоже хотела, потому что половину не запоминаю, особенно любимую, но такую повторяющуюся историю с бесконечными войнами и правителями, но не успеваю, и как она это делает – загадка. При этом она не заучка, просто, по её словам, обладает очень сильным чувством самосохранения. Я же, вроде бы не отвлекаясь, всё равно половину материала прочитываю за последний день (и ночь).

Байки из костёла были занимательны, но из меня постоянно лезли ехидные комментарии. Когда нам нужно было зайти к методисту взять информацию к экзамену, я заметила, что «кто работает методистом на полставки, а кто католиком на общественных началах». Ещё меня смешили беларускамоyныя термины, особенно «баранак Божы», который ассоциировался у меня не с бараном, то бишь агнцем, а с «сушкой Божией» или со словом «баранiць». За сушку Доминика с угрожающей улыбкой косилась на меня (ей очень шло), грозно сопела и ласково спрашивала: «А в глаз не хочешь?» Я отказывалась. Моя любовь ко всякой дьявольщине тоже вызывала лёгкое недовольство подруги. Да, соглашалась я, знаю, каждое ваше слово может быть использовано против вас на Страшном суде. Но по-настоящему поругались мы всего один раз: она хотела побыстрее сдать работу по английскому и смотаться с пары, чтобы успеть на костёльное собрание, а мне его оставалось делать ещё несколько минут, и, достанная поторапливаниями, я послала её в жопу, на что получила предложение самой туда идти. Весь вечер я переживала, потому что можно же было мирно ответить, а назавтра мы первым делом помирились.

Ещё она в душе была собакой, отсюда Domini canis ? Доминика (есть же божья коровка, почему бы не быть божьей собачке, говорила она). Это была помесь кавказской овчарки и зенненхунда, но я из вредности зачастую называла её болонкой или чихуахуа, на что она рычала. Про то, как она превратилась в собаку, Доминика тоже написала ёвр (oeuvre). Своим собачьим девизом она объявила «Je suis donc je suis»[3 - Я существую, следовательно, я следую.] (обыгрывая ?tre и suivre и имея в виду Господа и немного Филиппа).

Я пыталась общаться со всеми в группе, но почему-то нормально поболтать удавалось всего по разу – или по дороге на физкультуру либо с неё, или во время прогулки по парку на самой физре. Все были люди интересные, доброжелательные, и нам было о чём поговорить. Но традицией это не стало даже после того, как Вова пригласил кучу народу на свою днюху, и мы вечер и ночь отрывались – я и не думала, что мне понравится тусить с кучей народу, да ещё ночью, когда спать хочется, а было чудесно.

В группе – точнее, в двух, всего человек 50, но мы больше чувствовали разделение по языкам, потому что все лекции сидели вместе, а делились только на семинары, и то не всегда, – мы почему-то стали дружить внешне похожими парами и тройками. Мы с Доминикой были полтора метра ростом, с вылеченными врождёнными болезнями в анамнезе, не толстые, но и не стройные. Вероника, ещё ниже меня, но вдвое худее, дружила с такой же худой (хоть и повыше) Аллой. Дружили и изучали португальский две самые высокие девочки в группе. Везде ходили вместе две классные черноволосые девчонки со среднеазиатскими фамилиями, две типичные русоволосые беларуски абсолютно одинакового роста и два футбольных фаната из нашей французской группы.

На перемене я по какому-то поводу, не задумываясь, сказала, что нужно будет «что-то придумбомать».

– Ты тоже читала книгу про Калинку? – спросила Доминика. И мы заржали. Надо же, кто-то эту книгу ещё знает…

Она потом вспомнила, что первой фразой, которую она от меня услышала, было тоскливое: «Что, опять?!» – на известие о том, что мы будем проходить Попову-Казакову. «Vous la connaissez par coeur?» – сочувственно спросил француз. – «Pas par coeur, mais quand m?me», – ответила я, и Доминика поняла, что язык я знаю и со мной надо познакомиться.

Оказалось, что в разные годы в разных школах разных городов у нас вела одна и та же француженка. Страшная и умнейшая женщина ещё ниже нас ростом и вдвое шире, которая орала на учеников, рвала неряшливо исписанные тетрадки, давала сложные тексты и однажды выгнала всех нас с урока, потому что никто не откликнулся на её брошенный в пространство призыв вытереть доску. Сижу, повторяю глаголы, нервничаю, что не всё помню, и вдруг:

– Пошли вон! Все пошли вон!

Мы шатались по школе неделю, потому что нас не пускали ни наша, ни вторая учительница, классуха рекомендовала извиниться, мы извинились, но нам снова сказали идти вон. И только через несколько дней нас приняли обратно. Теперь мне интересно, что по этому поводу говорили директор и завучи, если были в курсе, и что им отвечала наша мадам. Мы с Доминикой эту учительницу обожали, потому что благодаря ей знали язык. На уровне пусть и не носителей, но разносчиков. Лучше, к сожалению, чем в универе, где остальные студенты французской группы имели о нём более или менее смутное представление и не особо старались его улучшить – ну, или просто изначально в школе язык давали плохо, а тут уже «Евроньюс», политическая лексика и особенности перевода. А как «кран» или «тапочки» – никто не знает, и этому не учат. Казалось, что коллеги теряют умение и русские слова вместе составлять, когда нужно перевести что-то. В инязе, говорят, та же проблема, и там тоже занятия, по законам дерьмократии, ведутся на уровне тормозящих. Мы чувствовали сильнейшую и обидную деградацию – Доминика тоже в школе сдала DELF и DALF.

Так мы и подружились и всегда сидели вместе на первом ряду. Не потому что такие правильные. Конечно, тебя виднее, чем если ты сидишь за колонной или на последнем ряду, но никто особо не мешает тебе писать записки или читать под партой книгу, если совсем скучно. Зато на первом ряду всё хорошо видно, ничьи головы не загораживают, отлично слышно преподавателя, соседи не создают трескотнёй посторонний шум. А ещё первый ряд всегда свободен, даже если ты пришёл последним. А в середине аудитории, в центре плотно стоящих в один большой стол парт неудобно же протискиваться! Правда, стульев может не хватить (в первое время, пока вся группа ходит на пары), и приходится кому-то сидеть на подоконнике или просить стулья в соседних кабинетах. Спасибо нашим мальчикам, которые по своей инициативе за ними ходили. Кстати, учиться в коллективе, где парней и девушек примерно поровну, было здорово, в школе у нас в лучшие времена было 6 мальчиков, а у моей одноклассницы в инязе парней было в группе двое.

Если я слепой, это не значит, что я ничего не вижу, орлы вы мои инкубаторные!

    (носящий очки препод международного гражданского права)

Студенческая жизнь, как и в прошлом году, была богата на приколы.

– Не пугайтесь, вы их все не найдёте, – сказал преподаватель по политическим партиям, диктуя список учебников. В прошлом году было похожее: «Я вам дам список литературы. В каждой из этих книг вы найдёте список литературы».

По французскому у нас был новый препод, клёвый, с ироничным голосом, который делает забавными его интонации, даже когда он серьёзен, и сказанные им гадости в адрес студентов или кого-то ещё. Например, на Юлию Тимошенко он ругнулся: «Эта смерть с косой». Об афганцах, по поводу каких-то новостей из Евроньюс, сказал, что «они, может, люди неплохие, но НИЧЕГО не знают». Об изобретении американцами СПИДа, чтобы негры вымерли, – «так Африка хорошая, а негры мешают». О французских HLM – «там живут французы с беларусскими деньгами». О вяло идущих на референдум литовцах: «Суббота ж была, все поехали картошку садить. Им есть надо, а не про Европу думать».

– А compatriotеs – это то же самое, что patriotеs?[4 - Соотечественники и патриоты] Или наоборот? – спросил Ваня.

– Вы ещё перепутайте сионистов с импрессионистами! – патетически воскликнул Карелич, как его прозвала Доминика. – Это что-то АХ! Это что-то АХ!

В том году, опять же, мы так сдавали религиоведение: перед зачётом наши иностранные студенты (принёс же их бес арабский… или возник как реакция на арабоязычных студентов?) спрашивали у нас:

– А что можно сказать?

– Скажи про панисламизм.

– А это то же самое, что исламизм?

Они были при этом мусульманами! Может, для них как мусульман нет разницы? Или в их языке нет? Загадка.

Мы с Доминикой вспомнили также термины экстерн, интерн (явно же антонимы) и Коминтерн и имена Карп и Поликарп – много карпов или множественный карп.

Я записала все эти высказывания в блокнотик для приколов. От прошлогоднего француза Димсаныча тоже осталось множество записей. Это был милый и невозмутимый высоченный молодой человек, который мирно просил нас с Доминикой не читать книги на его парах, d’accord? У гэтым пытаннi адчуваyся дакор, и мы с честными глазами обещали этого не делать. Вместо этого Доминика молилась ружанец, а я что-нибудь писала или листала учебник, освежая в памяти французскую грамматику. Прошлогодние записи, правда, были связаны с незнанием нашей группой французского – и нежеланием его учить:

Димсаныч читает на перевод: Le premier ministre belge a regagnе son pays.[5 - Премьер-министр Бельгии вернулся на родину.] Юля, traduisez.

Юля не знает. Я, шёпотом Доминике: Отыграл Бельгию в карты!

Юля (услышав): Выиграл…

Димсаныч: Qu’est-ce qu’un cafard?

Доминика: C’est un probl?me.

Димсаныч: Oui. Julie, Qu’est-ce qu’un cafard?

Julie: Peut-?tre, c’est un probl?me…

Димсаныч: Oui, mais quel probl?me? Mental, physique?

Я: Il y en a dans la t?te.[6 - – Что такое таракан?– Это проблема.– Да. Юля, что такое таракан?– Наверно, это проблема…– Да, но какая проблема? Умственная, физическая?– В голове ещё бывают…]

(Пишу в записке: гипокриз (это сокращение от «гипотонический криз» я почерпнула из сериала «ER») – диагноз медицинский, а гипокризис – психологический. От hypocrisie. Доминика отвечает на той же бумажке: в школе нужно было пересказать текст, где была фраза: «Le Panthеon est un mausolеe o? reposent les hommes illustres de la France».[7 - Пантеон – мавзолей, где покоятся знаменитые люди Франции.] Один из наших переврал это в «mausolеe de repos».[8 - Мавзолей отдыха] Санаторий!»)

Англичанин Яков Моисеевич был не менее эпичен.

– Inferno – ад.

– Что?