Сны под стеклом. Бортжурнал капитана Зельтца

До конца смены ещё целый час.

Глава 15, в которой сюжет совершает неожиданный поворот: автор включает машину времени и мы переносимся на 25—30 лет до начала описываемых выше событий

Сначала объясню кое-что о своей генеалогии. Она не начинается от Меровингов или Рюриковичей. С домом Габсбургов я тоже, насколько мне известно, не имею прямых связей. Если мои одноклассники (или соседи) и упоминали моё происхождение, то лишь в в минуты крайней фрустрации (их крайней фрустрации) и всегда в негативном аспекте. Родители воспитывали меня в духе ленинизма и интернационализма. Никаких сионистских или религиозных тем никогда не поднималось. Были среди дедушек и бабушек рабочие, кузнецы, грузчики, казаки, офицеры. Колеватовы, Тихоновы, Детистовы, Хрусталёвы и Артамоновы. И был дедушка Зельтц. Лет до 7 я был уверен, что я – русский, советский. Эта концепция дала трещину, когда я начал учиться в школе, в первом классе.

Я подрался с кем-то на перемене. Мой побитый противник отбежал в сторону и начал выкрикивать противным голосом:

– Ев-рей! Ев-рей!

Я не понял, что это значит, но звучало это, как оскорбление. На всякий случай я догнал обидчика и побил его ещё капельку.

Меня поставили перед училкой, и та спросила строго:

– Почему ты побил Васю?

– Он обзывал меня евреем! – во мне ещё бродил кураж и задор потасовки. И я был уверен в своей полной правоте. Ведь если кто-то пытается тебя обидеть, это же твоё полное право – постоять за себя.

– Но ты и есть – еврей, – сурово одёрнула меня училка. – Не смей больше бить никого!

Весь кураж моментально улетучился. Я почувствовал себя крайне виноватым, обмякшим. Что-то не состыковывалось в моей детской голове. Я не понимал, что это значит – «еврей», но ощущение было такое, как будто у тебя вдруг нашли некий дефект, этого уже не исправишь. Ты хуже других, как бы ты ни старался, и тебе с этим жить.

Я пришёл домой и спросил у мамы, что значит «еврей».

– Еврей?! Да ты русский! – и мама перевела разговор на другую тему. И с той минуты, ощущение собственной второсортности стало лишь сильнее.

В общем, я и не подозревал, что принадлежу к древнейшему народу. Или почти принадлежу. По крайней мере, своей Х-хромосомой я обязан славянам. А вот Y-хромосома досталась мне прямиком от Праотца Авраама. Не более 100 поколений промелькнули между нами (между Авраамом и мной, значит). Но, как уже было отмечено выше (или свыше), я ни о чем таком в детстве не догадывался.

Когда я вспоминаю своё детство, мне не верится, что это было со мной. Я не уверен, что всё это вообще происходило в действительности. Нет у меня ощущения непрерывности и целостности сюжета. Остались в памяти лишь какие-то разрозненные картинки. Смотрю на них и не разберу – то ли Босх, то ли Кустодиев, то ли просто этикетки от «жувачки».

Вот вам картинка первая.

Мне уже четыре годика. Я старательно кушаю манную кашку, разжёвывая комки и прислушиваясь к отмороженному голосу Заслуженного Народного Артиста. Он повествует о приключениях Буратино. Голос доносился из колонки проигрывателя третьего класса «Рекорд». Буратино представляется мне болезненным ребёнком с вытянутым фиолетовым лицом. Мне было обещано, что если я доем кашку до конца, то в будущем стану солдатом или летчиком. И смогу, как Николай Гастелло, направить свою объятую пламенем крылатую машину на какую-либо благородную цель. Доедать кашу нет желания. Бабушка, дочь терских казаков из станицы Калиновская, возмущается:

– Да ты знаешь, как мои братики во время революции голодали и просили: «Сестрица, найди нам покушать!», а кушать-то было нечего.

Бабушка проводит по тарелке корявым пальцем и решительно подносит вымазанный кашей палец к моему носу.

– Ешь!

Я протестую. Корявый палец дрожит в миллиметре у моего носа. Бабушка яростно настаивает.

– У меня палец чище, чем твой рот!

Я рискую отклониться на стуле и встать из-за стола. Бабушка, сокрушённо качая головой, отвешивает мне оплеуху.

– Собирали лебеду в поле… с голодухи… По сухарику в день съедали…

Бабушка верит, что я должен съесть всё. Всё, что не досталось ей и её маленьким братьям. И тогда со мной в жизни не случится ничего плохого. Я не умру от голода. Никогда.

На мне зелёная рубашка с оранжевой звездой на левом кармане. «Как у солдата», – говорит мама. Такой рубашки нет ни у кого в садике. Мама сама сшила её из обрезков, что остались от её платья. Тогда, в четыре года, мне это очень нравилось. Проблема была в том, что и в школе мама продолжала шить мне рубашки и штаны из обрезков, перешивать дедушкины и папины вещи. Даже когда мне это уже совсем перестало нравиться. Зато это нравилось моим одноклассникам. Мало того, что почему-то я один на всю школу считался евреем (или так мне казалось). Так ещё и гардероб мой постоянно вызывал насмешки. Я ходил в мешковатом сине-чёрном костюме фасона конца сороковых. Костюм достался мне от дедушки Зельтца, который умер в 1953-м, за 30 лет до того, как я стал старшеклассником и получил его костюм. Пиджак вонял застарелым потом. Из драной подкладки на груди лез колючий конский волос. Швы на пиджаке и на штанах были засалены и блестели. Я вполне могу носить и даже передать своим детям дедушкин костюм и папины старые ботинки. Они почти не рваные. Только кое-где швы слегка разошлись. Жаль, что от дедушки мне не досталось ботинок. Не досталось от него и трусов с майками. Не досталось носков. Куда, чёрт возьми, исчезли дедушкины носки? Ведь не прошло и тридцати лет, как он оставил этот мир, а тридцать лет – вовсе не срок в Космическом Масштабе. Я чувствую себя обкраденным. И ещё кое-что мне досталось от дедушки. Это медная гарда от дедушкиной сабли. Дедушка служил в шестой Конной Армии. Дедушка скакал на коне и отвешивал белякам оплеухи. На гарде зарубки. Мне ещё не было пяти, когда я впервые прикоснулся к реликвиям: гарда и дедушкин блестящий портсигар с изображением Минина и Пожарского. Похоже было, что патриоты не поделили меч, вцепившись в оружие одновременно с двух сторон. Пожарский как бы присел, закрываясь круглым щитом. Минин же угрожающе воздевал мощную длань и выражение на металлическом лике его говорило: «Я-те, с-сука!» Были ещё пули от винтовки, зелёные пуговицы от дедушкиной гимнастерки (металлические, пузатые, со звёздочкой и с серп-и-молотом) и дедушкины зубы. У дедушки была цинга, и зубы он вынимал пальцами и зачем-то складывал их в коробку с пуговицами. Там они и пролежали 30 с лишним лет. Дедушка в глубине души верил в генетику и мечтал, чтобы его клонировали в 21-м веке.

Были ещё реликвии: на бабушкином старинном комоде стояли мраморные слоники, мраморные орлы, мраморный медведь с гармошкой. В разгуле бесшабашности бабушка разрешала мне потрогать все эти необыкновенные штуки. Со старинных фотографий пристально смотрели на меня отретушированными зрачками усатые люди в папахах, в бурках и с кинжалами. Мои предки. Была ещё одна вещица, которую мне не разрешалось трогать. Это была овальная банка фиолетового стекла. Внутри банки жили своей жизнью маленький дворец, балерина и фламинго. Мне разрешалось смотреть на это чудо. Там был целый мир, загадочный и волшебный. Я смотрел, затаив дыхание и мне хотелось поговорить с балериной, прикоснуться к прекрасным фламинго… Когда банка разбилась, пятно цветного масла растеклось по паркету. Балерина и фламинго безжизненными комочками воска лежали среди осколков. Бабушка намекает на то, что жить мне намного привольнее, чем, например Владику – моему отцу. Когда Владик был маленький, он убежал с ребятами воровать снаряды с военного эшелона. По возвращении – был положен животом на сундук и выпорот. Я не воровал снарядов, но меня тоже пороли, и за менее значительные проступки. Оплеухи не в счет. Сундук, мрачный как эшафот, стоит в кладовой. Это огромный деревянный сундук, красиво обитый жёлтой и красной жестью, с тяжёлыми металлическими ручками и замками. Я уверен – в нем хранятся сокровища. Понятно, что в сундук мне лазить нельзя.

Глава 16. Продолжение «Весёлых картинок», в которой описываются попытки моделирования «Травмы рождения»

Мы живем в коммунальной квартире. Мне 5 лет. Соседка, тётя Шура, угощает меня сгущёнкой. Этот волшебный деликатес – сгущёнка – налита в блюдце, и я должен собрать её хлебным мякишем. Родители приходят с работы поздно, поэтому, иногда тётя Шура присматривает за мной. Иногда приезжает бабаня (бабушка Аня). Бабаня глуха, и когда хочет сообщить окружающим что-то неприятное, предварительно отключает слуховой аппарат. Таким образом, она экономит не только дефицитные батарейки, но и свои нервы. Я хочу поиграть с бабаней и прячусь в ящик дивана – пусть поищет! Вдруг, по скрипу половиц и по вибрациям каркаса, я понимаю, что 80-ти килограммовая моя бабаня уже сидит непосредственно на диване, и что вылезти я уже никак не могу. Мне кажется, что меня похоронили заживо. Мне нечем дышать. Отчаяние, животный страх, осознание терминальности бытия – всё это я ощутил остро и сразу, почти так же остро, как тогда, когда застрял в керамической канализационной трубе.

А в трубе я застрял, когда вместе с другими детьми мы пытались пролезть по ней. Труба лежала во дворе, возможно, забытая строителями, а возможно, специально приготовленная для нас. Ловушка для любопытных, гуляющих без присмотра пятилетних детей. Труба лежала на песке, соблазнительно открыв нам свое лоно. Любой, заглянув в неё, мог увидеть потусторонний мир – мир по ту сторону трубы. Идеально круглый мир, сияющий сквозь керамическую черноту. Он звал нас. Нас было трое: Алка, Мишка и я. Мишка первым услышал зов и догадался предложить нам телепортироваться через трубу. Он сказал что-то вроде: «А не отыграть ли нам заново „травму рождения“?» Или: «А что будет символизировать цилиндрический объект, который введёт себя в другой цилиндрический объект?» И вот там, разыгрывая из себя неуклюжий сперматозоид, я повернулся неудачно, не выдвинул вовремя руку, и застрял. Если бы мне было 30, я бы сказал, что я чувствовал себя, как неудачно женившийся человек. Но мне ещё чуть-чуть не хватало до 30.

– Ты мой, – прогудела труба. – Ты останешься внутри меня на веки вечные!

И у меня было предостаточно времени понаблюдать этот изумительно светлый и идеально круглый мир снаружи. Там внедрялись рационализаторские предложения, воплощались решения съезда в жизнь, формировались народные дружины, проводилась беспощадная борьба с несунами и с низкопоклонничеством перед Западом. Там разрастались стройки коммунизма, выделялись отдельные квартиры каждой советской семье, решалась продовольственная программа. Где-то между отдельными квартирами и решённой продовольственной программой уже наклёвывались, как нераскрытые бутоны, новые олигархи в малиновых пиджаках. Бородатые чеченские боевики выстраивались в очереди за «синей птицей», по одной в одни руки. Сидя под бабаней, в недрах дивана, я видел только оправленную в твёрдое дерево черноту, слышал гробовую тишину и таким образом, любая сенсорная связь с иллюзорным внешним миром была потеряна. О, если бы такая ситуация повторилась сегодня! Если б я вновь оказался закрытым в диване, придавленный телом 80-ти килограммовой бабушки, я бы всё сделал иначе. Я бы изо всех сил, крепко и глубоко заснул бы и постарался бы проснуться не ранее 2020 года. Что ж, видно уже тогда я был пропитан марксизмом, потому что чрезвычайно испугался банальной сенсорной депривации, решил, что промедление смерти подобно и, барабаня изо всех сил, требовал сбросить гнёт и жаждал свободы, не подозревая, что именно будучи запертым в диване, я был истинно свободен. Не иначе, именно после такой неудачной игры в прятки я и начал заикаться. Родители же были уверены, что заикаться я начал после того, как меня де напугали «плохие мальчишки». Сухомлинский, конечно же, возразил бы. «Плохих мальчишек не бывает», – сказал бы он. С другой стороны – вряд ли он бывал в Арбатове.

В другой раз бабаня сыграла со мной шутку. Я вышел из комнаты и не нашёл её. Я кружил по двухкомнатной коммунальной квартире, я звал её и не нашёл её. Была зима, окна были заклеены, моё зарёванное лицо в форточке отражало экзистенциальный ужас и веселило прохожих. Всё это время бабаня, отключив слуховой аппарат, дремала на стуле за холодильником «Бирюза».

Глава 17. Продолжение «Весёлых картинок», антагонизм процесса и цели

Я ласково попрощался с плюшевой собачкой по кличке Авка. «Я еду в Детский парк!» Авка не возражала. Хотя её саму не брали в Детский парк, Авка не выражала протеста или фрустрации. Она безропотно и смиренно принимала жизнь такой, какая она есть.

Детский парк! Это было моей мечтой. Мама оделась красиво, мне выдали белые гольфики. Раньше я только наблюдал Детский парк из окна трамвая. Огромная белая космическая ракета возвышалась в центре парка. Педальные детские машинки ездили по дорожкам. Мороженое в вафельных стаканчиках!

Мы идём к трамваю. Возле трамвайной остановки – ряды аппаратов с газировкой исторгают пахучие потоки на асфальт. Потоки сливаются в лужи, граждане вываливают из трамвая, перепрыгивают через лужи и спешат, спешат, спешат…

– Куда стремитесь вы, безумцы? – сказал бы я но не сказал, и даже не подумал, в силу отсутствия способности к рефлексии. И даже такой простой факт, что в вечно истекающих сиропом аппаратах присутствует вечное отсутствие стаканов – даже этот очевидный и поразительный факт не привлёк моего внимания. Я видел перед глазами только белую космическую ракету.