Сны под стеклом. Бортжурнал капитана Зельтца

Но вот долгожданный День Охоты за сокровищами наступил… Правда, проснулся я не в пять, а в шесть. Не встал с постели, а просто подорвался. Говорил мне брат: «После пяти нет смысла туда ходить – всё уже подобрали…».

Я съел «на ходу» банан, надел кроссовки, захватил плеер…

Полный романтического вдохновения, помчался к морю. Первое маленькое разочарование постигло меня неожиданно скоро: плеер оказался без батареек. Напрасно предвкушал я насладиться чистым искусством «Judast Priest», прогуливаясь у кромки прибоя…

Хорошо, что хоть сам прибой оказался на месте. Солнце ещё не взошло. Ветер был лёгок и свеж. Пахло йодом, водорослями и морскими приключениями.

Второе лёгкое разочарование наступило, как только я домчался до пляжа: стало понятно, что не один я такой любитель утренних морских приключений. Народу на берегу оказалось меньше, чем на центральном проспекте имени Герцля города Н. Ненамного меньше. Две толпы двигались по берегу: одна – на север, другая – на юг. Самый молодой из этих пешеходов был старше меня лет на 100. Мне показалось, что к запаху йода и водорослей начал примешиваться запах Дома Престарелых. Запах предопределенности бытия. Терминальности сущего. Морга. Формалина. Показалось, что в толпе мелькают пьяные санитары, патологоантом и похоронный оркестр.

Нарушив нить весёлых размышлений, чуть не налетел на меня дедушка-спортсмен. Пыхтя и отдуваясь, он маршировал, пробуксовывая по песку. На лысом черепе развивались уцелевшие в бурях седые волоски. Красно-фиолетовые пятна на бледной шелушащейся коже говорили о плохо подобранных антикоагулянтах. «Прямо с пляжа – в реанимацию».

Меня обогнали две необыкновенно толстые бабушки. Из-под игривых купальников свисали килограммы дряблого жира. До меня долетел обрывок фразы, произнесенной резким и капризным тоном: «…такая лентяйка! Я сказала ей: я плачу тебе за три часа уборки! Даже если ты заканчиваешь за час – скажи, я найду тебе ещё работу!…» Увлечённые беседой, они шлёпали ногами по кромке воды. Ласковые волны омывали их слоновые стопы.

Что ж… В тот день не нашёл я, увы, ни красивых ракушек, ни ямайских бутылок, ни сокровищ Агры. Влажный песок у кромки прибоя весь был изрыт стариковскими остеоартрическими копытами. Я побрёл обратно. Мои следы на песке терялись и появлялись вновь, и переплетались со следами старичков. А потом я перестал различать их.

Глава 12. День санитара. Утро

Коммерсанты да идеологи напридумывали для нас, мелких потребителей, всевозможных праздников. По правде говоря, скорее не столько для нас, сколько для самих коммерсантов да идеологов. Чтобы управлять нашими умами и кошельками. А то получается, что средний потребитель лишь 2—3 раза в год тратит деньги на подарки, выпивку да угощение. А если уж праздник совсем «левый», то есть, фальшивый, то соц. сети уговаривают тебя отправить виртуальную открытку или виртуальный подарок. Хотя деньги за виртуальные услуги берут совсем не виртуальные.

Так появился День Бастилии, День работников пищевой и лёгкой промышленности, День доярки, День системного администратора. Есть День Дураков и День Влюбленных (нужно было бы поставить их рядом).

Я расскажу вам про день израильского санитара. И это не имеет никакого отношения к праздникам, уж поверьте.

Просыпаешься в кромешной тьме. Смехотворная израильская зима может быть весьма и весьма промозглой, особенно ранним утром. Постройка здесь ориентирована на летнюю жару – большие окна, тонкие стены, полы каменные, центрального отопления нет. Квартиры с минимумом внутренних дверей, да и те плохо подогнаны. Сократим сказку – ранним зимним утром вылезать из теплой сухой кроватки в холодную и влажную окружающую реальность… ох, как не хочется!

На улице всего лишь +10, но льёт дождь, сказать «как из ведра» – явное преуменьшение. Дождь хлещет яростно, как будто хочет смыть государство Израиль к ёдрене фене. Ветер гнёт пальмы. Хорошо, что на них нет кокосов – было бы обидно получить кокосом по черепу. И лежать потом с травмой черепа в холодной луже, под проливным дождём. Как Лермонтов Михаил Юрьевич. В смысле, под дождём лежать. Убило-то его не кокосом, разумеется. Маленький кусочек свинца трагически и безвременно оборвал жизнь столь юного дарования… Ах, если бы не коварный Мартынов… Ах, если бы он не погиб так рано… Наверняка был бы жив-здоров и по сей день…

Что-то я опять ушёл от темы.

Речь шла о кокосах, кажется? Кокосом по репе. Или по тыкве. Тротуары после дождя усеяны такими вот, безвременно погибшими, кокосами. Были бы. К огромному счастью, кокосов-то ведь никаких у нас нету, разве что в магазине.

До больницы – полчаса энергичной ходьбы. Заткнув уши наушниками, в которых надрывается Шевчук, прикрыв биологическую оболочку болониевой, санитар галопирует на работу. Там, сонные, разомлевшие от отопления, ночные санитары и санитарки ждут меня. Они сжимают в мозолистых руках свои магнитные карточки, чтобы «отбить» их ровно в 7.00 и ринуться по домам.

Там обкаканные пожилые леди и джентльмены ждут меня. Ретивые медсёстры ждут меня. И вот я пришёл. В самой вонючей палате лежачих больных дедушка Шмуэль ухитрился освободить от вязок правую руку. Этой правой рукой он давеча страшно озорничал. Давеча поутру предстал пред его ясны очи доктор Махмуд. Знатный анти-сионист и большой любитель чистоты – этот доктор Махмуд. В столовой, например, перед едой, он чистую посуду обязательно ополаскивает кипятком. Руки он моет несчётное количество раз, и дверь всегда открывает локтем… в общем, водятся за ним всякие-разные чистоплюйские выкрутасы. Ритуалы, то бишь. Так вот, стало быть, предстал, сверкая своей чистой розовой лысиной, доктор Махмуд пред дедушкой Шмуэлем. Предстал, дабы взять кровь у дедушки у Шмуэля на анализ, из дедушкиной паховой артерии. Это нужно иногда. Технические подробности опустим. А дедушка-то Шмуэль уже давненько жил на автопилоте. Головушка-то его, с благородными сединами и твёрдым небесно-голубым, как у святого или пророка, взглядом, давно уже изнутри была поедена молью (или деменцией, одно из двух). Так что дедушке-то Шмуэлю, между нами, было безразлично, кто перед ним: санитар, доктор Махмуд, просто Махмуд или сам министр здравоохранения. Дедушка на внешние раздражители реагировал рандомально. И вот, стало быть, доктор-то, Махмуд, обнажил у Шмуэля интимные места и склонился над его чреслами, нащупывая пульс в дедушкиной паховой артерии. А дедушка-то Шмуэль глядит на доктора ласковым небесно-голубым сиянием и громко читает откуда-то всплывшее из уцелевших нейронов благословение. И гладит доктора Махмуда, гладит его по розовой блестящей стерильностью лысине. И гладит, и гладит… Доктор Махмуд берёт кровь, прижимает дедушкину артерию ваткой и выпрямляется. И стоит, и прижимает артерию; две минуты, как минимум, положено прижимать. И видит, уже выпрямившись, доктор Махмуд, видит руку дедушки Шмуэля, ту самую благословляющую руку, которой гладил его дедушка по розовой Махмудовской лысине. А рука эта, робяты, вся в шоколаде. Но, что за чёрт, думает себе доктор Махмуд, откуда у дедушки СТОЛЬКО шоколада?! И продолжает стоять и героически прижимает артерию дедушки, ровно две минуты. Но понимает уже, что помазали его по лысине вовсе не шоколадом… И бежит доктор Махмуд к раковине. И в зеркале, что висит над раковиной, зрит доктор на розовой своей лысине экскременты. И был это настоящий сюрприз для доктора Махмуда, доложу я вам. Уж не знаю – как долго и какими химическими средствами отмывал доктор Махмуд свою лысину, но была она ярко-красной в тот день.

Привязали, однако, дедушку Шмуэля не за это. А привязали его за то, что он, опять же, рандомально, ухитрился кого-то треснуть этой своей непарализованной рукой, перевернуть поднос с едой, оборвать занавеску, опрокинуть тяжеленную металлическую тумбочку, и бог знает что ещё бы он натворил, если бы не бдительность санитаров. Но то было вчера. А сегодня…

Вот я стою в дверном проёме этой самой вонючей палаты, и вижу я. Вижу я дедушку Шмуэля, сохранившего аристократическую осанку, благородные седины, твёрдый и ясный голубой взгляд святого или пророка. И в руке его большая, как колбаса, какашка. И дедушка Шмуэль колбасу эту смачно кусает и кушает. В жизни моей было всего раза четыре, когда мне было трудно побороть рвотный рефлекс (алкогольная интоксикация не в счёт). Первый раз – в городском ожоговом центре, в конце 80-х, в светлые годы прекрасных и мудрых горбачёвских реформ. Когда, к примеру, в ожоговом центре не оказалось ни антибиотиков, ни анальгетиков. Когда перед группой зелёных студентов привели в манипуляционную молодую женщину с обширным паровым ожогом, и когда сестра милосердия рванула, без лишних разговоров, присохшие к грудям бинты, и обнажились серо-зелёные и ярко-красные куски мяса, и хлынула зелёная слизь, и молодая женщина с изъеденными гнойными свищами грудями заорала нечеловеческим голосом…

Ну, довольно романтики. Передо мной стояла чёткая задача: какашку – отобрать, дедушку – помыть и привязать. Постараться, при этом, чтобы дедушка меня не поймал бы и не замарал бы. И нужно было торопиться, так много ещё разных чудес ждёт меня впереди. Половина отделения, как минимум. Так вот, стоял я перед дедушкой Шмуэлем, размышляя о суетности бытия. А он продолжал откусывать какашку. И седая благородная борода его приобрела шоколадную окантовку вокруг рта. Зачем-то я спросил его:

– Ну что, вкусно?

И тут он удивил меня удачным ответом:

– А ты что, тоже хочешь?

А дальше… Стивен Сигал оценил бы элегантность моих движений. Какашка была изъята, пациент – помыт и фиксирован, санитарский мундир остался незапятнанным.

Дверь палаты широко распахнулась и впустила толстое тело медсестры Моны. Белый халат трещал на мощной груди и ягодицах. Мона была недалёкая, некрасивая и недобрая молодая женщина бухарского производства. Голос у неё был грубый и хриплый, а манеры – как у невоспитанного и голодного беспризорника.

– Ну, чё ты тут возишься?! Быстрее давай, давай быстрее, ты же доктор!

Факт моей формальной медицинской квалификации не давал Моне покоя. Частенько, требуя от меня срочно, бегом, принести ей что-то с кухни, со склада, или просто вытереть задницу больному, она добавляла «доктор» и радостно кудахтала. Не одна Мона этим грешила. Есть люди, которые не могут чувствовать себя полноценными, не унизив другого.

Кто-то даже сказал мне:

– Вы же там все купили себе дипломы, вот и не можете здесь экзамены сдать.

– А ты поезжай в Москву и тоже купи себе диплом, что ты время-то зря теряешь? Тоже будешь доктором.

Пререкания с медсёстрами, однако, занятие небезопасное. Можно задеть нежные чувства медсестры неосторожным словом. Слово ведь бьёт сильнее пули. Слово бьёт сильнее пули, а рикошетом может «снести» санитара. Ибо, к примеру, толстая и ленивая медсестра Мона работает в больнице уже много лет, уволить её практически невозможно, и, в случае конфликта, администрации больницы намного проще избавиться от вздорного эмигранта, нежели разбираться кто-кого-как обидел. Да и уровень иврита не позволил бы мне спорить или объясняться с кем-либо.

Мона была далеко не худший вариант. Старшая сестра Дэми Вахмистр, например, была куда хлеще. Её родители приехали из Прибалтики в 70-х. В семье Дэми все приехавшие в Израиль после 70-х считались быдлом и проходимцами. Вдобавок к такой милой установке, бедняжка Дэми в детстве перенесла менингит. Не знаю, какой бы у неё был характер, не переболей она менингитом. Возможно, она была бы милейшим человеком. Я встретился с Дэми уже после того, как с ней встретился менингит. Лет через тридцать после. Это была высокая тощая особа с короткими овечьими кудряшками и весело-придурковатым взглядом. До общения с санитарами она не опускалась, а вот «русским» докторам частенько портила кровь на обходе, выговаривая им при всех:

– Доктор Алекс! Вы что это выписали больному? Вы что, не знаете что у нас нет «аспирина», а есть «микропирин»? В России вас этому не учили? Понаехали тут недоучки всякие!

Доктор Алекс пыхтел и краснел, и пытался отстаивать свою честь на смешном, примитивном иврите. Но у кого есть время и терпение выслушивать косноязычного?! Вот доктор Трэвис – другое дело. Доктор Трэвис прибыл из Австралии 10 лет назад и на иврите не говорил вообще, не успел выучить. Он изъяснялся на английском, и его слушали благоговейно. В общем, Дэми публично срамила братьев-славян, но и для неё нашлось противоядие. Оказалось, что Дэми унаследовала от родителей зачаточные знания русского языка и страшно любит когда при ней ругаются матом.

– Да не может быть! – не верил Алекс.

– А ты попробуй, в следующий раз обматери её, – советовал опытный санитар Эдик, ухмыляясь.

Во время очередной публичной экзекуции доктор Алекс набрался смелости и вдруг выпалил:

– Да пошла ты на *уй, Дэми, п*зда ты драная!

Дэми уставилась на Алекса круглыми птичьими глазками и вдруг заржала. Именно заржала, кобылой. И придираться к Алексу перестала. Видимо, все ж таки, менингит не прошёл бесследно, потому что потом она время от времени цеплялась то ко мне, то к доктору Алексу и просила:

– Ну, скажи что-нибудь матом!

И, услышав матерщину, Дэми радостно ржала, румянилась и сладострастно сопела. Возможно, с ней происходило и ещё что-нибудь, кроме сопения и покраснения. Про то не ведаю.

Вот я опять отклонился от темы, а утро даже ещё не началось.

Потных, обкаканных и описанных пациентов аккуратно высаживаю на помывочное кресло, завожу в душ, быстро купаю, вытираю, переодеваю и возвращаю в палату. Всё просто. Главное – быть бдительным. Чтобы высаживая туда-сюда упитанных паралитиков, не надорвать спину, не уронить клиента, не получить от клиента в репу, не дать себя обкакать, и сделать всё быстро и элегантно. Одно «но». Если всё сделать быстро – вовсе не означает, что пойдешь отдыхать. На второй половине отделения работает такая же «двойка», санитар и медсестра. И если ты закончишь работу раньше их – пойдешь на их половину помогать, иными словами, будешь наказан за хорошую работу. Впрочем, в любом случае, прохлаждаться не дадут.

Вот бабушка Рива, последняя в «лежачей» палате. Несколько дней она орала практически без перерыва, орала нечеловеческим голосом, и только «фенерган» с «галоперидолом» «по вене» её успокаивал ненадолго. Я поприветствовал бабушку и, откинув одеяло, взял её за костлявое плечо. Плечо её было твёрдым, как мрамор. И такой же мраморной температуры.

– Что-то она у нас совсем замёрзла… – сказал я Моне.

Мона вытаращила на меня глаза:

– Как это – замёрзла? Она ж под одеялом была!

– Ну, наверное, нужно ещё одно одеяло… Вон то – синее…

Синюю синтетическую ткань у нас использовали для упаковки трупов. Трупы в Израиле не вскрывают, для вскрытия требуется специальное разрешение от соответствующих органов. Поэтому умерших в больнице просто упаковывают в синий синтетический брезент, приходит батюшка и утаскивает их в морг. Израильский морг, кстати, отличается от русских моргов своей эстетичностью. Никаких там тебе столов и заштопанных мертвяков. Стена, в ней никелированные дверцы холодильных камер, внутри по полочкам разложены клиенты. Одна дверца – одна полочка – один клиент. Чистота и порядок.