Убить мертвое.
Но Снот велела себе не отвлекаться. Она прошла по самому краю кровати, тронула носом белую руку, холодную и сухую. Добравшись до низкой подушки, Снот легла над головой девочки. Вытянулись черные лапы, усы щекотнули кожу.
– Пр-р-роснись… пр-р-роснись.
Мурлыканье заглушило все машины сразу, оно наплывало и обволакивало. Веки девочки дрогнули. Глазные яблоки пришли в движение.
Влево. Вправо.
Вверх.
Вниз.
Вправо. Влево. Быстро. И быстрее, до розовых слез и треснувших сосудов.
Музыка Ниффльхейма звучала внутри, бежала по жилам, смешавшись с кровью и горьким содержимым проводов. И кошка, выпустив когти, впилась в лицо, покрытое сетью тонких шрамов. Она уже не мурлыкала – рычала. Ниссе предпочел отступить.
А гримова скрипка страха не знала.
– Пр-р-рочь… пр-р-рочь…
Сердце остановилось. Дыхание иссякло. Кошка выпила его до дна, а после вернула, надеясь, что еще не слишком поздно. И что привнесенная ею частица чужого мира, не слишком повредит безнадежному делу.
– Что здесь твориться? – дверь распахнулась, и в комнату вошел высокий человек в зеленом халате. – Кто вы такой? Ах ты…
Он кинулся было к кошке, но вставший на пути его Ниссе схватил человека за руки.
– Стой, – сказал он.
– Брысь пошла! Брысь пошла! Да кто вы такой? Отпустите немедленно! Я полицию вызову!
Доктор пробовал вырваться, но Ниссе был силен.
– Стой, – повторял он. – Стой.
А потом откашлялся и произнес механическим голосом:
– Доктор Вершинин, срочно пройдите в третью палату.
– Руки ему не поломай, – Снот неловко соскочила с кровати. Змеи-провода потянулись было за ней, они тоже хотели съесть кошку, но были привязаны к ящикам-приборам. – Пригодятся еще.
– Кошки не разговаривают, – сказал доктор Вершинин. И Советница с ним согласилась:
– Конечно, не разговаривают. Тебе кажется. Ты устал. Ты много работал.
– Да.
– Тебе надо домой.
– Да.
– И забери уже того котенка, которого ты неделю подкармливаешь. Пригодится.
Ниссе фыркнул и разжал руки.
– А бельишко-то подворовывают, – произнес он, поскребшись ступней о плитку. – И на кухне, на кухне у тебя непорядок. Нехорошо! Хозяйство блюсти надо, Вершинин.
Доктор кивнул. Он смотрел, как человек, донельзя похожий на первого главврача больницы, уменьшается. Тает, тает… истаивает. А кошка вот сразу исчезла.
И правильно. Какие кошки в реанимационном отделении? Нонсенс!
Это от усталости все. Мерещится.
Доктор Вершинин подошел к кровати. Он знал, что присутствие его здесь и сейчас не имеет смысла, что в свое время он сделал все возможное для этой девочки, равно как и для тех мальчишек, которые лежали в соседнем боксе, и что теперь ему, как и прочим, остается одно – ждать.
Надеятся.
Верить. Но во что? В везение. Разве что в него. Немного в чудо и в силы высшие, но уж никак не в говорящих кошек. Впрочем, котенка Вершинин забрал. Тощего, рыжего, синеглазого, совсем как тот, что когда-то у бабушки жил.
– Аспирином будешь, – сказал Вершинин котенку.
И тот мяукнул в ответ, стало быть согласился.
Глава 2. Кое-что о родительской любви
Мама Юленьки, Изабелла Петровна, в бога не верила. В храм она заглядывала на Рождество и Пасху, держала в кошельке иконку, а вторую – в машине, прилепив к приборной панели скотчем, но вот чтобы действительно верить, душой – нет.
И сейчас она молилась не тому существу, которое пряталось в синих глазах апостолов, но кому-то, кто не имел имени, лица, и вовсе, быть может, не существовал. Молитва нужна была самой Изабелле Петровне.
Она помогала держаться. Все знакомые так и говорили:
– Ты хорошо держишься, Белла.
А ей оставалось лишь кивать, вымученно улыбаться да отвечать что-то вежливое. Она и не помнила, что именно… да и какое значение имеют слова?
…иже еси на небеси…
Сама прошлая жизнь, еще недавно переполненная важными и срочными делами, проблемами, обещаниями, вдруг оказалась лишенной смысла.
…да святится имя твое. Да пребудет воля твоя… или царствие? На небе и на земле.
А безвольных оставь в го?ре. Иссуши слезы. Утоли моя печали. Верни потерянное.
Или хотя бы скажи, как вернуть. Белла готова на все. Но пока она может лишь стоять, прислонившись руками и лбом к стеклянной перегородке, на которой расползается влажное пятно дыхания.
Слез вот нет. Совсем.
– Белочка, ты бы поплакала, – все повторяет Васька, сует мятый платок в руки, и сам всхлипывает, тонко, мерзко.