Ловец бабочек. Мотыльки

С монограммою.

– Да, Гражинке он глянулся, – степенно ответила панна Гуржакова, – но не след торопить события…

По личику панны Белялинской скользнула тень. И на мгновенье показалось, что личико это, набеленое, напудренное, уродливо.

– А разве кто торопит? Впрочем, дело, конечно, ваше, но… сговориться следует, потому как уедет он и что тогда?

– Куда уедет? – тревога кольнула материнское сердце.

Как это уедет?

Зачем?

– Так ведь он в столице живет, – развела руками панна Белялинска. – И к нам погостить прибыл. На пару недель, а потом дела… сами понимаете, хозяйство без присмотра оставить никак неможно. Мигом все разворуют.

Этот аргумент был панне Гуржаковой более чем понятен. Оно и вправду, чуть ослабь руку хозяйскую, отверни глаз и люд подневольный сразу же расслабляется. А при расслаблении лезут ему в голову мысли всякого зловредного свойства.

– Я, конечно, не настаиваю, – панна Белялинска подняла кофейничек, подержала на ладони и поставила на стол, точно передумала на гостей этаких неблагодарных кофе изводить. – Но все же, как лицо заинтересованное настоятельно рекомендовала бы вам не медлить. Посмотрите на дочь… она расцвела, похорошела…

Гражинка и вправду поутратила обычную свою дебеловатость.

И смеялась.

И чегой-то там лепетала, всяко понятно, глупое, но паренек слушал превнимательно. И ручку не отпускал.

– Так… предложения еще не сделал, – сказала панна Гуржаковая, у которой этакая картина душевного единства дочери и жениха ейного, вызывала отчего-то не умиление, но глухую тревогу.

А предчувствиям своим она доверяла.

– Поверьте, за этим дело не станет…

– От как не станет, так и… – она вздохнула и с некоторой поспешностью, которая хозяйке определенно пришлась не по нраву, сменила тему. – Слыхали? В городе упырь завелся.

– Неужели?

Панна Белялинска с немалым трудом удержалась, чтобы не разбить кофейник о покатый лоб подруги. Вот же… чего ей, спрашивается, еще надо? Молод.

Хорош собой.

Состоятелен. При титуле.

А она носом крутит, будто заподозрила чего…

– А то, – панна Гуржакова откинулась на диванчике и, сцапав третий уж эклер, отправила его в рот. А эклеры ныне недешевы, и пусть получилось рассчитаться с некоторыми долгами, но… это еще не значит, что всяких тут эклерами закармливать можно. – Влюбленный…

– Кто?

– Упырь, – она и пальцы облизала, совершенно не чинясь.

– В кого влюбленный? – панна Белялинска изволила изобразить интерес и удивление. Удивление было наигранным, а вот интерес – вполне себе живым. Упырь…

Упырь – это необычно.

А необычное – дорого.

– Кто ж знает, – пожала панна Гуржакова полными плечами. – Говорят, ходит, рыщет, ищет свою суженую…

Она поерзала, потому как диванчик с виду прелестный, оказался жестким до невозможности.

…и подсвечники на каминной полке явно позолоченные.

– А куда пропали твои нефритовые кошечки? – панна Гуржакова ткнула пальцем в ту самую полку, где в прошлым годе имела честь лицезреть пару очаровательных статуэток из нефриту.

– Переставила в другое место… значится, рыщет, говорите? Влюбленный… и как определили, что упырь?

– По крылам… а чего переставили? Хорошо ведь смотрелись…

…и ваза, помнится, стояла перед лестницей цианьская, какого-то там веку, древность, стало быть, немалой стоимости. Куда подевалась?

…а ткань, если приглядеться, крашеная. Нет, в том беды нетуть, но крашена неровно, стало быть, перекрашивали… и было у панны Белялинской бархатное платье бледно-ружового колеру, от его, выходит, и перекрасила на красный. Девки ейные и носу в гостиную не кажут. Куда подевала? Или велела наверху сидеть, потому как им и перешитых нарядов не досталось?

Темнит она.

И женишок этот. Уж больно ко времени объявился, что бес из коробки… до того о сродственниках своих панна Белялинска не упоминала даже, а тут вдруг… нет, не надобно им этакого счастья.

Решение далось легко и панна Гуржакова вздохнула с немалым облегчением, будто камень с души свалился. Правда, подруженьке, которая глядела внимательно настороженно даже, она ни слова не сказала: ни к чему.

Просто…

Просто придет молодой человек важную разговору, а там… там панна Гуржакова чего-нибудь да придумает, вежливого, чтоб отношения не портить… а если не получится вежливого, то… то и демон с ними, с отношениями…

Родная дочь ей всяко дороже.

Родная дочь думала о том, что если ей еще раз поцелуют ручку, то она не сдержится и ручкой оною приложит нахала по уху, даром, что уши у жениха были крупными и розоватыми. Слегка оттопыриваясь, они вносили ноту диссонанса в изящное его обличье. И вот странное дело, сама-то Гражина никогда прежде не считала себя красавицею, а потому придерживалась мнения, что судить по людям надобно не по внешности, теперь же…

– Вы так прельстительно прелестны, – жених изволил наклониться к самому уху, в которое дыхнул ядреною смесью одеколоны и мятного ополаскивателя для рта.

Матушка тоже такой пользовала.

А еще пастилки рассасывала, чтоб, значится, дыханье обрело легкость и изящество, как сие писали в рекламном листке. Гражине всегда ж непонятно было, легкость легкостью, но изящество?

– Я как увидел вас, так весь прозрел, – ручку слюнявить он, верно, почуявши скептический настрой невесты, поостерегся, зато подвинулся ближе.

Еще немного и спихнет ее с диванчика.

Впрочем, отодвигаться Гражина не стала – некуда. Да и матушка следит зорким глазом. И небось, не одобрит подобного поведения, зудеть станет, выговаривать… этот-то ей по нраву… конечно, и странно даже, что самой Гражине жених не глянулся.

Ведь хорош.