Рассказы

Герман всегда отрицал позицию Бэрри, будто если ты не признанный художник, тогда лучше вовсе не рисовать. Но на самом деле, возражая, он в этом убеждал скорее себя, потому что сам давно не испытывал радости от рисования, только от похвал окружающих. Искусства ради искусства для него не существовало, хотя утверждал он обратное. Он помнил, как очень давно начал рисовать, потому что от него этого ожидали родители, и каждый раз, беря бумагу и карандаш, он не хотел ударить лицом в грязь перед ними, хотел сделать вещь. У него хорошо получалось, и это стало его основным занятием и своеобразным «делом чести» перед родителями и их друзьями, которым те хвалились талантливым сыном. Но он завидовал Бэрри; в его рисунках Герман нашёл то, чего не было у него, что сам он давно потерял. И Герман знал, что завидует, поэтому помогал Бэрри, чтобы перед собой оправдаться – ведь, несмотря на свою зависть, он никогда не вставлял другу спиц в колёса, а даже помогал ему, но Бэрри всё равно не получал похвал учителя.

Следующую работу учитель ожидал на другой неделе, так что времени было достаточно для новых трудов. Однако Бэрри не принялся за работу с большим рвением, как ожидал Герман, а напротив, предался унынию и сел за телевизор, переключая каналы безо всякой цели. Герман не осмелился его отрывать от экрана, а то ещё нарвётся.

Остаток дня они провели врозь, и, когда Герман вернулся вечером, Бэрри дома не было. Он заглянул в уголок Бэрри, не сделал ли товарищ новых рисунков, но всё лежало нетронутым – покинутый мольберт, небрежно брошенная палитра, ненужная папка рисунков.

Он открыл её. Там были рисунки, совсем не похожие на его собственные. Бэрри не брал красивые модели, а изображал преимущественно выражение лица, динамичные позы, людей с говорящими жестами. Бэрри никогда прямо не говорил, что стремится к этому, но даже когда среди рисунков встречались просто портретные изображения, они, хотя и были прорисованы не так искусно, как у Германа, казались ему более яркими, выразительными, смешными или печальными. У него самого так не получается – эстетство настолько въелось ему глубоко в мозг, что его модели, даже когда он хотел придать им больше эмоциональности, всё равно выглядели, как актёры, делающие выверенные жесты и мины. Что-то живое и непосредственное в них отсутствовало. Фигура гладиатора, которую они вместе рисовали, выглядела более корявой, сам человек был не такой изящный, как он же вышел на рисунке Германа, но манера, которой она была нарисована, обладали своей характерностью. Балерина, конечно, совсем оказалась не женственной, и линии, которые у Германа были воздушные, здесь были очень толстые и напоминали изгибы корней деревьев, но ведь это-то и делало рисунок необычным, привлекающим внимание.

Шум открывающейся двери будто пробудил его от мыслей. Это входил Бэрри, громко говоря по телефону. Герман быстро сложил рисунки и вышел из уголка друга.

– Да, я буду свободен, Герман тоже. Но я ещё спрошу его, чтоб уточнить. Или ты ему позвони. Ага. Пока!

– Привет, Бэрри.

– А, ты дома? А я вот позвонил Ларе и, как оказалось, не зря: она собирает вечеринку в среду. Пойдёшь?

– Да, наверное…

– Если не хочешь, можешь не идти.

– Нет, я пойду, это я так, от неожиданности.

– Ну, вот и хорошо!

Во все дни перед пресловутой средой Бэрри, в основном, думал лишь о вечеринке, о том, что будет делать на ней. Рисовал он тоже, конечно, но очень мало и без усердия. На вопросы друга отвечал примерно так: вот заряжусь энергией на вечеринке и как нарисую! А то сейчас не могу сосредоточиться, когда нависает такое событие, да и вдохновения нет.

Так они дожили до среды. На вечеринке было весело: Бэрри отрывался, как и хотел, не зная меры. Герман не находил удовольствия в безумных дрыганиях, как он называл быстрые танцы под громкую музыку. Он смотрел на друга, как он веселится и не мог не думать, как он несерьёзен, ведь он не успеет ничего в срок. С другой стороны, он был открыт впечатлениям, так что его план зарядиться вдохновением может сработать. При этой мысли в нём сразу проснулся дух конкуренции. Он решил не отставать в безудержном веселье. Хлопнув коктейль, Герман тоже взошёл на танцпол и присоединился к дискотеке.

Утром им обоим это отозвалось болью в голове. Они знали об этом, но, как и все, предпочитали не думать о последствиях, когда речь идёт об удовольствиях.

– Ну, Бэрри, готов к работе?

– А ты?

– А что я? Я-то кое-что уже сделал за эти дни, а ты нет.

– Хватит, лучше помоги мне!

– Как я тебе помогу?

– Ну, сейчас подумаю.

Бэрри начал потихоньку приводить себя в порядок.

– Можешь оставить это. Давай, умывайся и берись за работу. А уборку я сам сделаю. Давай!

Так распределившись, они засуетились. У Бэрри ничего не выходило – рисунок за рисунком летели в корзину.

– Герман, я не могу!

– Можешь! – крикнул Герман из кухни. – Продержись ещё минуту, подкрепление уже в пути – и, изображая торжественную музыку, Герман принёс другу травяной чай.

– Спасибо, дружище! Вот, кажется, мне уже лучше, – Бэрри вздохнул и начал вырисовывать что-то уже более осмысленно и старательно, чем все предыдущие рисунки.

– Вот, получается…

– Ага, важно, что об этом скажет учитель. Без него все успехи – ничто!

– Да ну тебя! В общем, главное сейчас работай и не загадывай.

Весь день они оба пытались как-то поработать, но после какого-то времени они решили передохнуть и пошли гулять в парк. Бэрри ничего особо не говорил, потому что всё, что он хотел говорить, было очередное нытьё, а Герман его прерывал, поэтому, когда они вернулись, Бэрри стал названивать друзьям и жаловаться им. У Германа уже голова закружилась, когда он услышал, как Бэрри в который раз пересказывает недавнюю историю со шваброй. И вообще, сам так повёл себя, что не работал полнедели, ещё и надрался, а теперь иди и жалей его каждый? Его не жалеть, а ругать надо! Совсем обнаглел, а все идут у него на поводу, и он сам тоже; но он-то сознательно действует, а другие так и воспринимают, будто он пуп земли, оттого что орать умеет громко. Пустозвон!

Как Герман злорадно и предполагал, Бэрри не успел сдать норматив. Просто не успел. Герман не помогал другу не только из эгоистических побуждений, но и потому, что ему самому нужно было упорно работать. Бэрри обижался на это, ведь он считал, что у Германа и так всё лучше выходит, так что ему можно так не стараться. Учитель вынес однозначный вердикт.

– Ну, Бэрримор, здесь вы совсем не старались, не видно этого в рисунках совсем. Я в прошлый раз говорил прорабатывать, а вы ничего не сделали…

Возможно, он мог бы не принимать всё так близко к сердцу, но он и сам был недоволен своей работой, поэтому выслушивать это было вдвойне плохо для него.

– Нет, Герман, я окончательно решил, рисование – это не моё. Сколько можно убеждаться в этом? То, что мне даётся с трудом, ты делаешь с лёгкостью. У тебя талант, а у меня нет. Глупо надеяться на что-то ещё. Курс заканчивается, а я топчусь на месте. Нет, не моё это.

– Может быть. Я с тобой не совсем согласен, но это твой выбор.

– Это не выбор, а факт! – раздражённо сказал Бэрри.

– Как скажешь, – Герман не желал продолжать эту тему.

Бэрри не просто угрожал и жаловался, он действительно дальше не стал учиться, а уехал. Герман же поступил в художественный ВУЗ. Да, Бэрри поплатился за свою беспечность, следовало ожидать его провала. Завистник в душе Германа мог злорадствовать, ведь его товарищ провалился, и произошло это без его злого умысла, а только благодаря его собственной неорганизованности. Герман не мешал ему ничуть, а нередко даже помогал – его вины здесь нет! Но неожиданно он ощутил пустоту, ведь рядом больше не будет человека, над кем его превосходство очевидно в глазах других людей и самого Бэрри.

Когда он поступил, они встретились в последний раз. Бэрри стал барменом, и это он позвонил Герману. Встретились они как раз в баре, где работал Бэрри.

– Садись, я угощаю! Ну, как твоё творчество? Я всем рассказываю, какой у меня есть друг художник.

– Да как обычно, для меня ведь это работа, так что я не очень хочу об этом говорить.

– Ну ладно. Как на личном тогда, рассказывай.

– Ну, встречаюсь я с одной из однокурсниц-художниц. Она довольно мила, но мы с ней не друзья, пожалуй. С тобой мне проще.

– Ну так, я-то не девушка, оно и неудивительно, – Бэрри рассмеялся, и они продолжили разговор.

Герман слушал с неподдельным интересом о делах старого товарища. Вместе с тем он хотел почувствовать, что его собственные дела лучше, чем дела Бэрри, и, вроде бы, так оно и было, ведь тот всего лишь бармен; но удовлетворения, странное дело, Герман не чувствовал. Даже при нынешнем раскладе Герману казалось, что жизнь Бэрри интересней, полезней, продуктивней. Ведь на самом деле он завидовал не его успеху, а его простоте: когда они вместе учились, от рисования Бэрри получал больше удовольствия, а на вечеринках он веселился без задних мыслей, не боясь что-то упустить. Упустив же – не думал долго об этом. Шумно пожаловавшись на жизнь всем друзьям, он быстро находил другой путь, тогда как сам Герман никогда не переставал чувствовать обиду за неудачу. Даже не за неудачу, а за то, что его работа несовершенна, пусть и хороша.

Душа его разучилась радоваться простым вещам, и это больше всего угнетало его. Если бы они сейчас же поменялись местами, он бы не стал счастливее.

Весь вечер он слушал занимательные бытовые истории Бэрри.

Уходя поздно ночью прочь от бара, Герман понял, что заперт в кольце неудовлетворённых запросов, отчего он завидовал каждому встречному. И не потому, что у них всех было что-то, чего у него не было, а потому что у них не было тех запросов, которые не дадут покоя ему никогда.

Побег в преступление