Золотой Ипподром

«А вот так, – думала Благодарья. – Живут и даже не помышляют, что можно жить иначе и спасаться!»

До приезда в Империю она не могла и вообразить, что монастырь может быть таким… демократичным. Послушницы тут ходили в мирской одежде, без головных уборов, только в храме стояли в платках, посильно участвовали в богослужении и в работах, но могли при желании отлучаться домой к родным, а некоторые продолжали учиться в институтах или писать диссертации. По словам Иларии, никто здесь не торопил с постригом и он не являлся наградой за «выслугу лет»: в обители позволялось жить сколь угодно долго, пока окончательно не определишься внутренне, хочешь ли посвятить себя монашеству; если же послушница понимала, что у нее нет твердого настроя на эту жизнь, и уходила, никто не смотрел косо и не осуждал за греховность и недуховность.

– Я вот тут два года уже, – сказала Лари, – но пока не знаю, останусь ли… Я послушания-то всякие люблю и службы тоже очень, а вот молиться по ночам… духу не хватает!

Еженощная келейная молитва, предстояние Богу один на один, была обязанностью каждой постриженной сестры, главным стержнем всей жизни: именно это становилось пробой духовного настроя, а не бесконечные послушания, работа, поклоны и внешнее смиренничанье. Здесь никого не ставили на какое-либо послушание «в наказание», никто не имел особых привилегий. В трапезной, например, все ели одно и то же, хоть игуменья, хоть служащие иеромонахи, хоть епископы: приехавший на Преображение в обитель Никейский владыка ел те же самые рис, овощи и рыбу, что и прочие сестры, а огромный пирог с вишней, принесенный кем-то из паломников, разделили поровну на всех, не исключая самых молодых послушниц. Еду накладывали сами, кому сколько нужно. В качестве питья на трапезе обычно подавался чай, соки или компот, а в пост – только вода; в дни ослабления поста ее разбавляли хорошим вином, но на послушаниях сестры всегда могли сварить себе кофе. Матушки, занимавшиеся переводами, например, пили кофе со сладостями в течение всего рабочего дня, но были и такие, кто ничего не вкушал помимо трапезы – однако при этом никто ни за кем не следил и никто ничему не удивлялся.

Занятия монахинь еще больше поразили Дари – через неделю пребывания в монастыре Живоносного Источника она уже привыкла к новому варианту имени. Большинство сестер имели высшее образование, многие знали по несколько языков; Лари сказала, что в обители, по установившемуся обычаю, до окончания института никого не постригают. Монастырь имел свое небольшое издательство, несколько сестер занимались переводами святых отцов с древнегреческого на новогреческий и даже на европейские языки. Конечно, при монастыре были и сад, и огород, и небольшая оливковая роща, и овцы с курами – земельный участок, начинавшийся сразу за городской стеной, позволял держать хозяйство, – но на этих послушаниях работали те, кому они нравились, а для тяжелых трудов в обитель приглашали наемных рабочих. Общим правилом было: каждый должен делать ту работу, к какой больше способен, которая ему по душе и где он может быть полезен. Когда же наставала необходимость общих и срочных работ – например, по сбору оливок, – на них шли все сестры без исключения: и игуменья, и ее келейница, и ученые монахини, и иконописицы, и юные послушницы, – все работали весело и дружно, а после возвращались на свои обычные послушания.

«Почему у нас все не так?! – думала Дари. – И почему здесь при всем этом… либеральничанье, как сказали бы наши, ощущается истинная монашеская жизнь, дух радости о Христе, а у нас – какая-то мрачность, натужное благочестие, все эти поклоны, перебирание четок напоказ, „простите-благословите“, выслуживание перед игуменьей и старшими матушками… и при этом так редко ощущается, что действительно служишь Богу?! Скорее, выходит, не Богу, а Великому Завхозу – так набегаешься за день, что уже не до службы – скорей бы отстоять-отчитать – и тем более не до книг, а только бы до подушки добраться!..»

С каждым новым днем жизни в Константинополе ей становилось все обидней за свое отечество – и в то же время все меньше хотелось туда возвращаться…

– Да-ари! Ты здесь? – зазвенел сверху голос Иларии, раздались легкие быстрые шаги по лестнице, и рыжая девушка с улыбкой спустилась в крипту. – А, на рыбок смотришь? Я тоже ужасно люблю на них смотреть, в первый месяц, как сюда поступила, часто тут торчала, – она засмеялась. – Смотри, смотри, видишь, вон плывет такая золотистая, светлая, в белую полоску? Вон теперь какая здоровая выросла, а я ее помню еще ма-ахонькой! Слушай, у меня сногсшибательная новость! Идем наверх, скоро уже вечерня, посидим на скамеечке, я расскажу, что мать Евстолия мне сказала!

Они поднялись из прохладного подземелья на разогретый солнцем двор и сели на скамью в тени развесистого гранатового дерева.

– Ну вот, – с сияющим видом затараторила Лари, – у матушки Евстолии брат есть, Василий, он такой, знаешь, классный! Он тут бывает у нас на службах, может, даже завтра придет… Ну вот, он лошадьми увлекается с детства, и весь этот год тренировался, чтобы в Золотом Ипподроме участвовать…

– Золотом Ипподроме?

– Да, это самые большие тут бега, бывают трижды в год, император устраивает, зимой, весной и вот сейчас после Успения, завтра начнется. «Золотой» – это старинное название, еще в средние века появилось, только в те времена так назывались бега после Пасхи, они один день длились, а теперь три раза в год по целой неделе, о, такая программа всегда, по телевизору показывают, бега каждый день с утра, а потом во Дворце приемы всякие, балы… Приезжают гости со всего мира! Я еще когда в школе училась, бывала с родителями на этих бегах, ужас, как там все интересно! Мы тогда даже денег выигрывали! Ну вот, в общем, Василь на этом Ипподроме тоже выступает, и ему билетов выдали бесплатно, чтобы знакомым раздать, а он в обитель два передал, и мать Феофано решила: раз ты у нас в гостях, то тебя и надо туда сводить, а сопровождать тебя буду я! Представь, как классно! – Лари захлопала в ладоши. – Вот повезло тебе! Да и мне тоже!

Ошеломленная Дари сначала даже не могла ничего произнести. Она уже успела привыкнуть к либеральным порядкам обители Источника, к послушницам в мирской одежде и без платков – и для нее тоже нашли обычное цветное платье, а подрясник с апостольником, в которых она приехала, были убраны в шкафчик в ее келье, – но ходить на такие развлечения как лошадиные бега?!

– А разве, – наконец, выговорила она, – разве это… можно? Ипподром ведь это… ну, такое… не для монахов совсем…

– Ты думаешь, это грех будет? – Лари рассмеялась. – Какие у вас там в России странные понятия о благочестии! Я вот слушаю твои рассказы про вашу жизнь и всё только удивляюсь! Ну, что такого, если мы на бега посмотрим? На деньги мы играть не будем, ты просто поглядишь на здешнюю публику, это, знаешь, интересно для тебя и полезно – там ведь не только все высшие круги Империи будут, но и иностранцы всякие, и куча гостей разных, не только богатые. Церемонии там, песнопения по древней Книге церемоний двора, это же классно, это история живая! И еще представления всякие между забегами, как и раньше было, здорово! Мы же с тобой еще не монахини, это монахини туда уже не ходят, они от мира совсем отреклись, а нам еще можно, и это тебе не греховные развлеченья, а познание жизни и истории отчасти! И потом, у нас государя как величают? Благоверным и православным! А он там всегда, сам открывает бега, победителей награждает, где ж тут грех? Вот и нет никакого греха! И нечего смущаться! Лучше скажи спасибо Василю, что он нам такую возможность подарил!

* * *

Панайотис Стратиотис сидел в редакции еженедельника «Синопсис», работа в котором отнимала большую часть его времени, но, как ни странно, приносила мизерный доход. Зато даже для профессионального журналиста это место значило очень много: работа в издании, чьи корреспонденты вхожи в Большой Дворец, в Синклит и на все официальные мероприятия, давала возможность быть в курсе всех событий, и – что немаловажно – сразу делала штатных авторов известными. Правда, кроме невесомости гонораров, был еще один минус: время от времени главный редактор «спускал сверху» задания на статьи и репортажи, от которых нельзя отказаться, как бы ни хотелось. Вот и сейчас тот же случай – и, несмотря на воскресный день и праздник Успения Богоматери, после обеда Стратиотису пришлось идти в редакцию. Впрочем, сегодня здесь почти пусто, все условия для спокойной работы, но задание, данное журналисту, было весьма и весьма неприятным…

Панайотис встал из-за компьютера и прошелся взад-вперед по комнате, разминая спину. Это был высокий русоволосый мужчина чрезвычайно крепкого сложения. Круглые бицепсы не умещались в рукавах рубахи, которая так и трещала на спине при неосторожном движении, и мало кто мог поверить, что этот богатырь не только никогда не делал даже утренней гимнастики, но в своей жизни не обидел и комара. В нем виделось что-то детское – может быть, такое ощущение создавал розовый овал лишенного всякой растительности подбородка, а может быть – беспомощная улыбка, с которой Стратиотис привык встречать все казавшееся ему грубым и неодухотворенным. Прямое же насилие было ему неприятно до такой степени, что он даже отказался от воинской службы, несмотря на обычные в таких случаях ограничения прав и возможностей. Конечно, лишение половины медицинской страховки было достаточно чувствительным, но Панайотису не выносил даже мысли о том, что придется стоять навытяжку перед каким-нибудь малообразованным комитом, а то, не дай Бог, еще и участвовать в военном конфликте. Он предпочитал чинно вышагивать по воскресеньям впереди заезжего старичка-митрополита, служащего в храме Апостолов. Хотя не каждый архиерей бывал рад такому массивному и представительному жезлоносцу, на чьем фоне практически любой «преосвященный» казался маленьким и незначительным.

– Нет, ну вот ты объясни мне, что я должен писать? – Стратиотис обернулся к сидевшему в глубоком кресле другу, археологу Фоме Амиридису, и посмотрел на него своим обычным вопросительным взглядом исподлобья, так плохо сочетавшимся с его громадным ростом. – Мне прислали кучу экспертных заключений о том, что строительство нефтепровода до Киликии не нарушит прав тамошних монахов! И что Церковь пять лет назад совершенно напрасно восстала против этого проекта…

– Я, кстати, не исключаю, что это так, – отозвался Фома. – Собственно, ведь, Церковь жила бы себе спокойно, если б не Ираклийский владыка…

– Да, но представь себе, – воскликнул Панайотис, – в ущелья придет строительная техника, где-то проложат дороги… Каково станет тем, кто всю жизнь провел в тишине?

– Это же ненадолго, а на технику можно обращать так же мало внимания, как на шум египетского камыша, – съехидничал Амиридис, припомнив Древний Патерик. – Ну, а если серьезно, то это, конечно, не здорово. Там, в принципе, есть совершенно неисследованные и нераскопанные участки… Хотя точное направление ведь так и не назвали?

– Нет, но в любом случае отцов побеспокоят. Места пустынные, монастырей много, а трубу ведь невозможно прокладывать зигзагами, избегая заповедных мест, да?

– Ну да, там все горы да ущелья, то ли дело в моей любимой Сирии!

Фома мечтательно сцепил пальцы и на секунду уставился куда-то в невидимую даль. Несмотря на курчавую каштановую бородку, он казался в свои тридцать выпускником школы, каковое впечатление старательно поддерживал, обращаясь с людьми весело и запросто; иные бывали удивлены, узнав, что «юноша» уже давно доктор наук и знает десяток древних языков – причем арамейский, кажется, даже лучше родного. И хотя его научные интересы порой выглядели странновато – чего стоило одно только углубленное изучение форм и модификаций сирийского монашеского куколя, – все же жизненный опыт и практическая сметка друга часто выручали журналиста в тяжелых ситуациях. Зато уж Фома не мог найти более благодарного слушателя, рассуждая об особенностях древних обрядов и богослужебных чинов. Коллеги порой шутя говорили, что из Амиридиса вышел бы прекрасный мракобес, если б не его крайне прохладное отношение к современным формам религии.

– В Сирии стратегические нефтепроводы не нужны, как все мы знаем, – солидно излагал Стратиотис. – Но лучше сломать пару гор, чем хотя бы раз в год сломать литургический устав монастыря, соблюдающийся тысячелетиями!

– Ну, уж и тысячелетиями! – привычно заспорил Фома. – Там ведь все десять раз менялось и становилось вверх ногами, и… Вот почитай последнюю работу Скабаланидиса, и вообще…

– Ну, безусловно, история литургики – очень сложная дисциплина, и ее развитие в данный момент заставляет нас…

– Стой, стой, – перебил Амиридис с веселым смехом, – ты, получается, стоишь на позициях владыки Кирика? Так напиши для его пресс-службы статью под псевдонимом, растолкуй там все иначе, чем в «Синопсисе», и успокойся на этом!

– Да, это юмор, я понимаю. – Панайотис вздохнул, окончательно помрачнев.

– Ну и что – юмор, а почему бы не написать? – продолжал настаивать Фома.

– Нет, с ними мне не по пути…

– Не любишь ты, грешник, Ираклийского митрополита! А его все культурные и образованные люди должны любить!

– А чем определяется культурность? С точки зрения священного предания…

– Ой, нет-нет, не надо! Ты лучше расскажи, что ты видел на его дне рождения!

– Ну, видишь ли, это было очень неожиданное приглашение, я даже хотел отказаться, но потом подумал, что это первый и последний раз, и…

– И? Ты ближе к делу! Много выпили?

– Не знаю, я был за рулем. – Панайотис укоризненно посмотрел на друга. – Но, главное, я воочию убедился, что митрополит – совершенно светский человек, хоть и помощник патриарха. Он ведет себя несдержанно и неподобающе лицу в священном сане! Я думаю, если б не журналисты, он и в пляс бы пустился, подобрав рясу!

– Не беспокойся, пляшет он в цивильном костюме, – пробормотал Амиридис.

– Я за него не отвечаю, но все же это выглядит слишком скандально: шуточки, прибауточки, тосты, даже анекдоты из церковной жизни! Кошмар…

– Что же ты хотел увидеть? Зато он с экрана складно говорит, немногие так могут! И вся церковная политика на нем.

– Да, но какой толк в этой политике, если ее ведет совершенно нецерковный человек? Представь, ведь был канун дня Максима Исповедника, я специально к нему подошел и спросил: владыка, а завтра литургия будет? А он так слегка ко мне обернулся и отвечает: «А черт ее знает!» – тут молодой человек понял, что невольно произнес совершенно недопустимое слово, и в раздражении захлопал себя ладонью по губам.

– Однако! – Тут даже Фома почувствовал неловкость ситуации.

– Да, это многие слышали! Можешь спросить у Мари, она там тоже была.

– Мари?! – воскликнул Фома и внезапно помрачнел. – И с кем же она туда приехала, что делала?

– Вроде бы с отцом, но, знаешь, я ее там видел только мельком…

– Ну да, весь бомонд… – грустно проговорил Фома. – Послушай, а не сварить ли нам кофе?

– Свари, а я пока все же попробую обозначить план статьи…

– Да, – пробормотал Фома, как бы ни к кому не обращаясь, – конечно, такой тип совершенно невозможен рядом с патриархом! Пляски, молодые девушки с кавалерами… жуть!

– Он даже спел в микрофон «Хрисопольские вечера», представляешь?!