Эффективная бабочка

А ещё хорошо, что Веня полностью доверял мне все наши банковские дела, которые я вела безупречно. Пришлось и с этим попотеть. Помня Венины слова о том, что невозможно точно предсказать, как оно пойдёт, что каждый раз они исходят из любого развития событий и тщательно к ним готовятся, я решила что буду действовать так же: сделаю всё от меня зависящее, чтобы обезопасить ситуацию при любом исходе. Кроме фатального, разумеется. Но его предвидеть никогда невозможно.

За год «великой подготовки» я несколько раз подолгу, с ночёвками, гостила у родителей, чем несказанно их удивила. Себя тоже – что выдержала. Пришлось сделать над собой усилие, и ещё какое!

Это было очень даже непросто сначала уговорить себя с ними созвониться, потом доехать до их дома и сидеть в машине, приводя в порядок дыхание и сердцебиение. Для этого я полчаса уговаривая себя, что ничего страшного не случится, что всё будет нормально, мол, для них давно всё быльём поросло. И дело-то было не столько в них, не в их личностях, физиономиях, голосах и прочем, прилагавшемся к нашему общению, а во мне. При них адски обострялось моё гадкое отношение к себе, начинались адреналиновые штормы воспоминаний и самоедства, точнее, самоотвращения. Насколько полностью и надёжно это всё исчезало, успокаивалось, уходило в песок забвения, когда я бывала где-то далеко, в заморских поездках, в чужих городах и весях, настолько оно полностью и страшно овладевало всем моим существом, когда рядом были эти люди – мама и папа. Любое их слово могло будто пулей пробить мою плоть и вонзиться в самое болючее и незаживающее место в душе. И тут же возникала боль внутри моего тела, доводящая до тошноты, до красной пелены перед глазами! Боль отвращения к себе.

Поэтому, как опытный пациент, к аутотренингу я прибавила лекарственную терапию – в конце 30-минутного сеанса высосала целую таблетку клоназепама и лишь потом вышла из машины.

Мои старания того стоили: родители уже вступили в возраст, когда любят воспоминать и болтать о прошлом. Всё, что было тогда, им кажется таким милым и прекрасным! Тем более, когда они самовлюблённые нарциссы и негодяи.  Мама, как та мартышка, к старости слаба глазами стала. И не только глазами, но и «чуйкой», интуицией, возможно, даже умом.

Впрочем, это коснулось их обоих. Они не понимали и не чувствовали, что происходит. Расслабились. А я теперь в их глазах была безопасной – столько лет поводов никаких не давала, жила, как положено, как назначено, как должно. Не вызывала я у них теперь горячего желания найти на мне кнопку, чтобы хоть на время «выключить». Куклу починили и успешно.

Наверно, напрасно я никогда не испытала себя на актёрском поприще. Ненавижу слово «поприще», там и «попа», там и «прёт», а заодно и «дрищ». Поэтому всегда, если  употребляю его, то с ироническим оттенком, а вот нынче оно пришло в голову в связи с моим просто «оскаровским» триумфом в итоге годичной подготовки к… неизвестности. Но могу ведь, оказывается! Вот с родителями, к примеру, с тёртыми калачами и супер-профи в интриганском искусстве всё прошло без сучка. Не распознали подвоха, я была безупречна в роли правильной дочери, вдруг преисполнившейся нежности к стареющим маме и папе и так трогательно интересующейся их прошлым, всякими «пустяками» и деталями, которые, казалось бы, не имеют никакого значения.  Но успешно починенной кукле, то есть, идеальной дочери, они важны, потому что милы и дороги, ибо дочке интересно всё, что связано с молодостью и былым её родителей. Какие могут быть сомнения? Стоит лишь взглянуть в её честные, любящие глаза, в которых понимание и приятие, нежность и желание сохранить в своём сердце дорогие образы… Брр! Довольно. Самой противно.

Однако, какое интересное и странное испытываешь ощущение, когда  совершенно откровенно строишь ловушку, мышеловку для людей, не подозревающих ни сном, ни духом, что происходит! Чувствуешь себя немного богом, слегка гангстером и чуть-чуть сволочью. То есть не совсем так, сволочь я, конечно, приличных размеров, но при моём и без того отвратительном отношении к себе, мои действия не вызвали у меня никаких дополнительных самоедских приступов. Ну, мерзостью больше, мерзостью меньше. Уже неважно. Уже всё равно.

Словом, я многое вызнала, хотя нельзя сказать, что до моих успешных «театральных гастролей» жизнь мамА-э-папА была для меня тайной за многими печатями, но всё же некоторые детали и подробности оказались весьма полезными и даже более чем. В итоге задуманное мною приобрело вполне реальный шанс на успех без потерь и даже, весьма вероятно, с ощутимым прибытком.

И пришёл этот день. Точнее – ночь. Веня не заметил никакого привкуса в вине, которое мы выпили за ужином. За здоровье! За успешное осуществление всех наших планов! Ага, за НАШУ победу! Совсем молодые уже не оценят «подвиг разведчика», а мне пришлось даже сдержаться, чтобы не прыснуть, когда я вспомнила сцену из того фильма.

В эту ночь Веня уснул особенно крепким и сладким сном, который ничто не могло потревожить, тем более, мои тихие и аккуратные сборы. Вот бы удивился  муж, увидев, во что я «нарядилась». В ход пошли чёрная старая водолазка, вытащенная из мешков, приготовленных для благотворительного пожертвования в ближайший дом престарых, старая Венькина куртка из тех же закромов, чёрные шерстяные брюки, купленные когда-то на ближайшем вещевом рынке в особо сильные московские зимние холода – просто под шубу, для тепла и надетые раза два по случаю минус тридцати за бортом, старые советские кроссовки, завалявшиеся в кладовке на случай непредвиденных обстоятельств. И в руках у меня был маленький чемоданчик на колёсиках того самого размера, который разрешают брать в салон самолёта. Содержимое чемоданчика могло бы свести Веню с ума. И не его одного.

Из «нормального»: все мои документы – от паспорта до водительских прав, айфон, тёмные очки на полфизиономии, кепка, кошелёк с огромным трудом найденными советскими купюрами разного номинала на сумму 150 рублей. Ну, в отдельном кармашке, уже лежали все ключи от Вениной лаборатории – от «буратинских» до электронных плюс бумажка со всеми кодами и аккуратно записанным по пунктам порядком пользования «машинкой». Конечно, я всё это выучила наизусть,  выжгла в своём мозгу намертво, навеки, но на всякий случай ещё и записала.

Но самое главное в чемоданчике – это примерно двести тысяч долларов разными купюрами. Я собирала, обналичивала, добывала, наскребала эти двести тысяч целый год! Потому что мне нужны были не абы какие купюры, а непременно чтобы до 1987 года выпуска. Ведь я отправлялась в 1986 с не очень известным конечным результатом.  А вдруг я там застряну! Да-да, в советской стране наличие валюты у частного гражданина – расстрельная статья. Но я же знала, где, как и каким образом «валютничали» в те времена мои родители и очень многие в их кругу. В случае чего,  была в курсе, куда кидаться. Но очень, очень надеялась, что не придётся! Мне совсем не улыбалось застревать там после осуществления задуманного. Не для того я туда собиралась, чтобы вновь жить, начиная с 86 года в совершенно непонятном статусе и снова переживая крах СССР. Смешно, но даже всего лишь одно воспоминание о ГКЧП и Ельцине на танке вызывало у меня такой приступ дурноты, что, по моему мнению, проживать нашу новейшую историю два раза – это надо знать особый толк в извращениях. Тем более, будучи в курсе, чем всё закончится.

И, тем не менее, «всякий случай» заставил меня подстраховаться. Ежели застряну, то не пропаду. Со мной будет огромное по тем временам состояние. Стану ворожеей, экстрасенсом, отобью хлеб у самой Ванги: буду предсказывать будущее с точностью снайпера и вплоть до точных дат. Стану Великой! Так я себя утешала, когда пугалась мысли о возможности застрять в прошлом.

А если благополучно вернусь… то тут столько возможных вариантов и всяких случаев, что на все соломки не напасёшься, дабы подстелить. Я выработала общую стратегию, буду её чётко придерживаться, если, конечно, не случится никаких глобальных катаклизмов (как уверяет Веня, чисто теоретически – не должно), и я не окажусь той самой бабочкой, из-за которой разверзнутся небеса, и вся история мира перепишется заново. Вряд ли. Очень вряд ли. Во-первых, так сказал Веня. А во-вторых, не того пошиба моя скромная фигура, не тяну я на бабочку.

Они так и не поставили охранников в лабораторию. Уж сколько об этом было разговоров… Но экономный и рачительный Крюков не стал тратиться на всякие глупости, когда на пути к машине пять замков, из которых три электронные, плюс охранная сигнализация, которая снимается звонком на пульт и с помощью пароля. Пароля, каждый день нового, разумеется, но записываемого вот на этом перекидном календаре, что открыто покоится на рабочем столе одного из Венькиных сотрудников. Эх, ребята! Эх, Крюков… Спасибо вам всем за чисто российское разгильдяйство, – думала я, ожидая ответа от охранной конторы. «Всё в порядке, приняла восемьдесят пятая, Сысоева!» – отрапортовала девушка. «Спасибо!» – с чувством поблагодарила я уже симпатичную мне Сысоеву.

Путь к машине открыт. Я, кажется, готова. Специальный ремень с маленьким аппаратом – главным приложением к машине – надет на талию, дата, время и координаты заданы. Следующий страшный этап – перемещение. Я задала срок на два года больший, чем пока что экспериментировали ребята. Веня рассказывал, что чем дальше перемещение, тем сложнее его выдержать, потому что во время процесса трудно дышать. Дыхание то ли перехватывает, то ли оно полностью останавливается – непонятно пока. Но чем дальше заданная во времени точка, тем дольше ты просто не дышишь. И в груди очень больно, и кости давит. И пока непонятно, что с этим делать. Потому что не вполне ясно, почему это происходит. «Работаем», – обычный уклончиво-озабоченный ответ мужа.

Так вот, на два года больше всех их опытов. Выживу ли я? Хватит ли у меня дыхания, смогу ли перенести боль? Я, конечно, потренировалась задерживать дыхание – будь здоров! Как будто готовилась в водолазы. Но ведь тут будет происходить что-то совершенно другое, просто набрать полные лёгкие воздуха и потерпеть, как под водой, может не получиться. Сколько терпеть? Что там со временем происходит в этот момент? Страшно? Конечно.

Но не до такой степени, чтобы отказаться. Ведь ребята и сам Веня всякий раз возвращались оттуда бледные, измученные, но живые. Ничего, я тоже не сахарная. Не растаю. Выдержу. Смогу. Я сильная. Я всё изменю. Я смогу…

Я повторяла эти мантры почти вслух, мои губы шевелились, дыхание сбивалось. Вот я настраиваю главный компьютер, ввожу туда пароль, получаю доступ, задаю время – год, месяц, день, час. Умная машина письменно предупреждает: «Заданная величина перемещения превышает допустимую. Отменить? Принять?» Принимаю. Задаю географические координаты – никаких вопросов и предупреждений, значит, всё в порядке.

…Я смогу. Веня – гений, машина работает. Надо немножко потерпеть, я сильная, выдержу. Дублирую информацию в аппарате на ремне, надетом на мою талию. Интересно, отчего у этого специально сделанного ремня так много дырок у застёжки, что даже для моей тонкой талии хватило? Тут ведь одни мужики работают. Надо будет потом спросить у Вени. Господи, что я несу? Скорее всего, даже при самом благополучном исходе, я уже никогда у него ничего не смогу спросить.

Так, почти всё сделано, остался последний шаг. Всё идёт хорошо. Я молодец! Раз до сих пор всё шло, как по писаному, чётко по моему плану, значит, я делаю правильно, и всё у меня получится. Время пребывания в заданной точке: хотелось бы побольше, но Веня столько раз говорил про неустойчивость сигналов при задержке. Их максимум на сегодняшний день составлял полчаса. И мне столько же хватит. Итак, ставлю 30 минут.

Захожу внутрь машины в небольшую кабинку и плотно закрываю дверь на электронные замки. Последний шанс остановиться, последний! Но зачем? Во имя чего или кого? Хоть один внятный резон за то, чтобы продолжать жить ту же жизнь, имеется? Чемоданчик пристроен между моих ног, которыми я сжимаю его так, что коленкам больно, руками же намертво обхватываю его ручку.

Я решительно нажимаю на главную кнопку своего маленького аппарата и…

…Напрасно я набрала полные лёгкие воздуха: меня тут же скрутило так, что я чуть всё нутро своё не выплюнула, какое там воздух удержать! Меня скрючило и по ощущениям будто намотало на огромную спираль, как в металлической советской мясорубке, и начало через неё же перемалывать. Тело закрутило в безумной боли, казалось, я слышу хруст собственных костей. Дышать было нечем, совсем нечем: и рот, и нос будто законопачены намертво. «Чемодану крындец, колёсики наверняка оторвутся», – успела мелькнуть в голове идиотская мысль. Про лицо, от которого, видимо, останется только месиво, почему-то подумалось во вторую очередь. Сколько продолжалась эта пытка, не знаю. В какой-то момент сознание отключилось. А обнаружила я себя на асфальте рядом с тем самым подъездом, который «заказывала».

– Мам, помнишь ту историю с крышей? Ну, когда мы с подружкой…

– Ой, разве ж такое забудешь? – мама машет на меня рукой, не забывая другой рукой кокетливо провести по безупречно уложенной причёске без единого седого волоска. – Ты тогда нам устроила, да… Вырванные годы и предынфарктное состояние! – она засмеялась. Я тоже. Теперь легко вспоминать, да, понимаю, мама.

– А когда это случилось? Я уже не очень помню…

– Да прямо накануне майских праздников, 30 апреля. Как раз на всех домах и на крышах, в том числе, развешивали эти идиотское транспаранты «мир-труд-май», а запереть чердаки после этого забыли. Или специально не запирали, чтобы потом не возиться, когда снимать придётся.

– А в какое время это было? После уроков? Утром я же в школе была наверно.

– Да точно помню: в шесть часов вокруг того дома уже толклась милиция, пожарные машины и толпа народу… Что я пережила, господи! – мама сделала несчастное лицо.

– Бедная моя мамочка! – скроила я губки в умилительную гузку.

Странно, но я цела. Полностью. Ощупала лицо – вроде тоже, даже не болит ничего. И чемодан, смотрите-ка, цел. И колёсики на месте. Только вот почему-то сижу на тротуаре. Мимо идёт тётка-бабка невнятного возраста в невнятном одеянии, с кошёлкой.

– Во нажралась! Праздники ещё не начались, а она уже в стельку! Ладно, когда мужики, так, смотри, и бабы туда же. Вот вам и перестройка, люди совсем совесть потеряли. Лучше бы Сталин воскрес, навёл бы порядок… – продолжая ворчать, она брезгливо обогнула меня и пошла дальше, не оглядываясь. Перестройка? Отлично. Кажется, я на месте. По-моему, с точностью до минуты.

У меня есть полчаса, надеюсь, девочки не подведут. Я поднялась, прислушиваясь к своему организму, в котором только что трещали и перемалывались все кости. Ничего не осталось от той боли, никаких проблем, всё цело и работает. Чемодан. Держу крепко. Значит, не выпускала из рук, так держать! Я опрометью рванула к подъезду. Ага, немного кружится голова, «штормит», надо помедленнее.

Лифт, последний этаж, лесенка на чердак. Дверь открыта. Лезть туда с чемоданчиком было крайне затруднительно, но возможно. Всё-таки не такой уж он тяжёлый: какие-то двести тысяч долларов, остальное по мелочи. На адреналине, который колотил меня ядерным зарядом, это были сущие пустяки.

И вот я на крыше. Я – это чёрный человек в непонятной одежде, на голове нахлобучена кепка, чтобы спрятать волосы, тёмные очки в пол-лица, а в руках  чемодан. Знакомая крыша, припоминаю, да-да. А вот и хихиканье знакомое слева, за трубами. Стараясь ступать тихо, я направилась в сторону звуков и увидела: две дуры сидят на крыше, свесив вниз ноги и орут: «Карлсон, ты где? Карлсон, мы тебя тут с фонарями ищем! Лети к нам, не бойся, мы тебя не обидим!» – и ржут. Я смотрю на них сзади. Слева подружка (даже имени сейчас не помню), справа – я, девчонка, пока что невинная дура, которая наломает кучу дров и станет куском дерьма, себя ненавидящим. Сколько у неё впереди плохого, ужасного, гадкого, стыдного! Кому это нужно? Да никому. А, прежде всего, ей самой. Точнее – мне.

И вот я уже совсем рядом с ними, стою за их спинами. Они хохочут и веселятся.

– Эй, – тихонько позвала я.

Две головы резко повернулись назад. Я впилась глазами в неё… в себя. Хорошенькая. Славная. Жалко.

– А ты – быстро вали отсюда, – я ткнула пальцем в подружку, не отрывая взгляда от себя-юной. – Вали быстро, а то хуже будет! – пришлось рявкнуть для пущего эффекта. Подружка взвизгнула, подобрала ноги и, не вставая, прямо на четвереньках быстро-быстро поползла прочь. Девочка Таша попыталась было сделать то же самое, но я сильно и резко положила руку ей на плечо. – Сидеть! У нас с тобой другая история. Печальная…

Слышно было, как подружка скрипит дверью с чердака, потом шорох, кряхтенье и топот. Времени почти не осталось, я не могу рисковать ни при каком исходе дела. Самое бездарное было бы, если б меня здесь повязали.

– Папа и мама мечтали о кнопке, чтобы тебя выключить, помнишь? – спросила я Ташу. У той округлились глазищи, в них появился страх. Поняла? Почувствовала? А что чувствовала я? Не знаю. Пожалуй, главным ощущением была нереальность происходящего. Или просто так легче было думать и чувствовать, чтобы решиться и довершить задуманное. Ну, нереально это – и всё. Такого же не может быть, правда? Значит, будем считать, что этого нет. Оно нам снится. Мнится. Кажется.

– Карлсон, говоришь? – внезапно я вдруг поняла, что язык да и разум, пожалуй, уже плохо меня слушаются. Сцена затянулась. Ещё немного, и я потеряю самообладание, никакой адреналин не поможет. Мне становилось трудно дышать, оказывается, одно простое движение может даваться очень тяжело, а ведь сколько раз я всё отрепетировала заранее, мысленно и даже это движение  отработала во время подготовки! – А ведь у Карлсона как раз была кнопка, – мне всё труднее было решиться на такой простой и правильный поступок: на меня смотрели мои собственные детские глаза. – Понимаешь ли ты, девчонка, – задыхаясь забормотала я, – что Ленка останется жива! Лизонька не родится, да, но мне-то что? Где она, моя Лизонька? Зато Мишенька не умрёт, понимаешь? Да что ты можешь понять! Не вырастет, в общем, одна большая-большая сволочь, которой самой от себя будет противно всю жизнь, пойми ты, идиотка! Я нас с тобой спасаю! О, смотри, летит же! – крикнула я и показала пальцем в небо. Таша отвела от меня обалделый взгляд, ища в небе то, что я будто бы увидела, и я ногой изо всех сил толкнула её вперёд – тем самым способом, который отрабатывала там, дома. В своё время. Моей силы хватило с лихвой, у Таши не было ни малейшего шанса.

Через мгновение уже кто-то истошно орал, визжал и плакал, я на всякий случай глянула вниз: всё было кончено. Так, теперь главное не теряться, не расклеиваться, а действовать чётко по плану. У меня осталось минут пятнадцать, более, чем достаточно. Уже очевидно, что Веня абсолютно прав: я, девочка, лежу девятью этажами ниже, абсолютно мёртвая, и я же, взрослая женщина из будущего, стою себе, живая и здоровая, никуда не исчезнувшая. Парадокс был в тот момент, когда мы были с ней рядом живые: одно и то же сердце билось в двух экземплярах, одна и та же голова с одним и тем же мозгом думала разные мысли одновременно, находясь в раздвоенном положении. Скорее, теперь, когда маленькая Таша разбилась насмерть, парадокса нет, всё пришло в более-менее правильное состояние. Но это размышления между делом, ни для чего.  И всё это не так. А как так?

Теперь мне важно выбраться отсюда, но сначала кое-что проверю, хотя я и уверена в том, что всё нормально: открыв чемодан, я просмотрела свои документы. Всё цело и сохранно, никакие фото никуда не исчезли, все даты, печати и штампы на месте. Всё, что было со мной, осталось настоящим и реальным. А что там случилось в будущем, мне скоро предстоит узнать. Или не предстоит, если всё изменилось настолько, что, скажем, машины больше нет. Но в это я тоже не верю, зная своего мужа. Она всё равно есть, она должна быть! И работать должна в точности так, как Веня задумал. Ремень с аппаратом на мне, всё тикает и мигает. Значит, работает. Так с чего бы что-то изменилось из-за смерти какой-то девчонки в 86 году? Это надо сильно не уважать интеллект и науку, недооценивать таких гениев, как Веня, чтобы подобное предположить. Выберусь. Я доверяю науке.

Но с крыши лучше бы уйти – и поскорее! Стою здесь у всех на виду, как дура. Для милиции у десятка людей уже готова страшная рассказка: там, на крыше, был чёрный человек с чемоданом. Подружка подтвердит. Только уточнит, что то была женщина непонятного возраста в темных очках, закрывавших лицо. И милиция будет старательно искать. Флаг в руки.

Я вернулась на чердак и решила именно там дождаться минуты икс. Тем временем с лестничных площадок уже слышался шум, люди выскакивали из квартир, возбуждённые и испуганные происшествием, кто-то орал «Вызывайте милицию и скорую!», кто-то визгливо причитал, в общем, всё завертелось. Через некоторое время я услышала, что кто-то лезет на чердак. Мне оставалось всего две минуты до возвращения. Или – или. Мои доллары. На кой чёрт я тащила сюда эту прорву денег, если меня сейчас скрутят, причём, даже не менты, а доблестные граждане? Если аппарат вдруг не сработает? Зачем была вся эта подготовка? Всё-таки я бездарная дура, имела кучу времени сбежать, а меня парализовало, будто я решила подставиться и не…

На этом месте лихорадочных размышлений снова заработала «мясорубка», и я второй раз накрутилась на её винт, а мои кости снова перемалывались. Очнулась я в машине, в той же самой кабинке. На полу, на коленях, прижимая к себе чемодан.

Когда я выбралась из машины, то первым делом внимательнейшим образом оглядела всё вокруг: вроде всё то же и так же. Это успокаивает. По крайней мере, никаких сейсмических сдвигов реальности, пространства и времени явно не случилось. Какое счастье: я не бабочка!