Взаперти

Если закрыть глаза, можно заново открыть для себя все, что еще осталось на кухне.

Линолеум на полу пыльный и липкий, тут и там проскальзывают песчинки – это влажная от пота мужская кожа, на которую налип пляжный песок. Пожелтевшие обои – это газета, придавленная тяжелой сумкой. Легкий ветерок треплет выбивающиеся страницы и выхватывает отдельные слова, отпечатанные темно-серым: «хватит», «прекрати», «остановись».

Хватит, прекрати, остановись!

Трещины побелки на стене – это разрывы слизистой и глубокие царапины от неровно постриженных ногтей. Колючая метла в углу, наполовину вросшая в стену – это мои спутанные волосы, собравшие на себя так много песка, мусора и влаги, что я срезала их на следующий день под самый корень.

Хватит, прекрати, остановись!

В какой-то час

Справедливости ради, А. почти не насиловал меня неуемным фантазированием. Не могу сказать, что мне это помогало, но и не вредило, по крайней мере.

Просто для меня все эти разговоры – они вообще ни о чем. Пятьдесят минут благополучно заканчиваются, и жизнь возвращается на круги своя. В реальной жизни от разговоров стены не перестают вибрировать, а голос не прорывается через плотную и упругую мембрану, облепившую связки. Просто данность. Данность. Данностьданностьданность.

Да и бог с ними, с разговорами. А., он как фанатичный пролайфер, мечтающий осчастливить женщин всего мира чудом новой жизни.

– Мы вместе пройдем с вами через проживание горя, через оплакивание случившегося.

Вранье.

Никто никуда ни с кем не пойдет. Никто не залезет в мою кожу и не снимет её, как тесный комбинезон, подавая мне правильный пример. Никто не возьмет меня за руку, пока я лежу в луже ледяной мочи, глядя на потолок – он опустился уже так низко, что наэлектризованные волосы встают дыбом и липнут к нему. Каждое движение головы сопровождается треском рвущихся волосков. Каждый выдох отпечатывается влажным пятном, таким же желтым, как загаженный пол.

– Вы сами решите, когда двигаться дальше.

Вранье.

А. оплодотворил замурованную яйцеклетку, и теперь жутковатый эмбрион начал расти и готовиться к рождению. И аборт делать уже слишком поздно, да никто и не возьмется. Отсроченная беременность после так и не оставшегося в прошлом изнасилования, после так и не полученного от самой себя прощения, после так и не случившегося доверия с другим человеком. Потому что все это – вранье.

Он говорит:

– Что вы чувствуете?

Я говорю, что не чувствую ничего.

Он говорит снова и снова:

– Что вы чувствуете?

И я говорю, что не чувствую ничего.

А в итоге, просто что-то начтотало что-то.

– Хорошо.

Всполохи бессмысленной болтовни. Сто минут в неделю вокруг да около.

Реален лишь дом, стремительно пожирающий мой мир. Изготовившийся проглотить и переварить меня. Остался один вздох. Может, два.

Первое сердце, второе сердце и третье сердце

Их больше нет. Христины больше нет. Кровяные сгустки засыпало песком, мутная белесая жидкость застыла и потрескалась, густой черный яд давным-давно покинул организм.

В какой-то час старый пятиэтажный дом на улице 1905 года (весь в заплатках из шпаклевки) обрушился на землю бетонными осколками, бумагой для набросков, пятнами акварельных красок, консервными банками, помятыми книгами, так и не начатыми раскрасками.

Когда пыль осела, а спасатели разъехались… Жизнь продолжила свой ход с того момента, на котором случайно остановилась.

Отвращение

Рассказ о любви к родителю

Первый день

В середине августа, самой душной ночью этого вялотекущего лета, Христине приснился один сон. Совсем короткий, как вспышка лампочки перед полным выгоранием – резко бьет по глазам и тут же гаснет, оставляя после себя тонкую, едва заметную дорожку мигающего света.

Сон, как и все прочее, был родом из детства. За долю секунды Христина успела увидеть шкаф, полный моли, паутины и плесени, и себя, совсем маленькую. Испуганную. Где-то вдалеке громыхал богоподобный голос: «И так истреби зло из среды себя».

Христина проснулась, растревоженная воплем сновидения и оглушительной тишиной комнаты. В сенях намечающегося утра можно вдоволь насладиться двумя-тремя часами естественных звуков провинции – покряхтыванием старика этажом выше, шепотом березовых крон, отдаленным гулом фур, отправляющихся в путь. В открытое окно льется только флер привычного звукового полотна, сросшегося с природой. Ни топота ног, ни отбойного молотка сабвуферов, ни пошлого хохота. Лишь нежные объятия летней ночи.

Предрассветные сумерки изредка нарушает дрожащий фонарь, схороненный за деревьями во дворе. В комнате совсем темно. Воздух влажный и горячий, Христина чувствует, как пот течет ручьем от ушей к плечам и грузно оседает на подушке. Нагота не спасает от жары. Простыня, заменяющая одеяло, промокла насквозь и облепила тело. Повернувшись на бок, она сглотнула капли пота и тут впервые услышала этот звук – приглушенный свист, тихий шелест, мешанину непонятных, вырванных из контекста вибраций и отзвуков. Он шел откуда-то снизу, не то с пола, не то из-под него. Незаметный на первый взгляд, звук постепенно становился все четче, отчетливее. Обретал массу и форму. Сонная Христина прислушивалась, сколько было сил, пока не провалилась в остаток своего сна.

Второй день

Христина проснулась в половину шестого вечера, вымотанная так, словно и не спала вовсе. Простыня пахла кислятиной, от запаха этого нестерпимо свербило в носу. В открытое окно лез будничный шум – грохот, разговоры, ревущие моторы. Новый день в самом разгаре. Поглаживая липкую ногу, Христина смотрела в потолок и пыталась вспомнить, о чем думала ночью, прежде чем заснуть. Кажется, она услышала что-то или увидела, но воспоминание блуждало вне её сознания. На сером потолке, вровень со лбом изнуренной девушки, пульсировала выпуклая черная точка. Как маленький болезненный нарост, она повисла над кроватью, шевелясь всякий раз, когда перемещался по комнате спертый воздух. Христина долго всматривалась в точку, сощурив близорукие глаза. Прошло меньше минуты, и точка отделилась от потолка, расправив крошечные шуршащие крылья. Это была муха. Непривычно большая для своего рода, но все же, не настолько, чтобы можно было уследить за её полетом. Какое-то время муха бесцельно металась по стенам, присаживаясь на полку и ковер, покрывающий диван, а затем пропала. Может, вылетела в открытое окно. Может, спряталась в щель на полу.

Христина наклонилась над щербатыми досками, чертовски похожими на облупленный годами рот какой-нибудь старушки. Просветы между ними были толщиной с полпальца, но внутри – только чернота. Христина продиралась сквозь ремонт третий год, дошла, наконец, очередь и до пола. Пару дней назад рабочие сняли старый линолеум, оставив девушку наедине с разрухой.

Все это время она старалась не касаться пола. Иногда ей казалось, что невидимый пресс давит на доски с такой силой, что одного только прикосновения её голой ножки будет достаточно, чтобы провалиться в тартарары. Она переползала с дивана на рабочее кресло, как ребенок – по баррикадам. За столом сидела, подвернув под себя ноги. И всегда надевала толстые вязаные носки, когда нужно было выйти из комнаты и сделать несколько шагов по этому страшному, развороченному полу.

Внезапно вернулся ночной гул. Христина вспомнила, как заснула под монотонное мычание неизвестной природы – настойчивое, но гладкое и стройное, как замысловатая колыбельная. Пол мелко-мелко задрожал, словно под ним прокатилась волна чего-то мощного и объемного, тяжелого и стремительного. Если бы это было море, Христина подумала бы, что мимо неё пронесся косяк рыб. А под полом? Гул перемещался из одного угла комнаты в другой, и в какой-то момент девушка разобрала отдельные его звуки. Это была смесь жужжания и скрипа, разбавленного тихим шелестом. Где-то внизу, в метре или двух от неё роились мухи и ползали жуки, она очень ясно поняла это. Поняла, но не испугалась.

День тому назад Христина получила интересный заказ. Ей – как иллюстратору – поручили подготовить познавательную книгу о насекомых. Нужно было нарисовать с полсотни подробных, почти анатомических картинок тлей, саранчи, цикад, ос, светлячков и бабочек. Весь микромир, который обычно прячется за порогом дома. Христина принесла из библиотеки огромные иллюстрированные каталоги и все свободное время (то есть, в принципе все свое время) разглядывала схемы и читала пояснения. В первую ночь ей снилась моль, облепившая старый отцовский шкаф. А сегодня – гул. И огромная черная муха, притаившаяся где-то в комнате.

Пятый день

Гул роя мух под ногами поглотил все звуки. Христина лежала на полу, прислонившись левым ухом к самой большой щели, и слушала нестройный хор тысячи голосов, пока не заснула там же – на голых досках.

Шестой день

Приходил отец. Как и много лет назад, он каждый раз надевал на улицу шляпу, галстук и тяжелые ботинки, вопреки сезону и ситуации. Его бесформенная, ковыляющая фигура резко выделялась на фоне солнечной улицы. Христина курила на углу дома, отмахиваясь от мошкары, заполняющей теплое марево горизонта. Сюда – на улицу – разговоры насекомых, поселившихся в квартире, не доносились, но девушка физически ощущала их близость, словно они ходили за ней по пятам. Твари эти преследовали её каждую секунду, от них не было спасу. Христина чистила зубы, мыла картошку, крошила огурцы, рисовала стилусом на новеньком планшете, пыталась читать и смотреть кино, спала в полглаза, дышала. И все эти действия, все мысли, и все секунды сопровождались гулом, с которым можно было бы породниться, не будь он таким бесконечным и оттого особенно болезненным для девушки. Она любила тишину, ценила только звук собственных мыслей или диалоги героев на экране телевизора. Все инородное, громкое, раздражающее выбивало из колеи.

Когда Христина была совсем маленькой, отец сутками напролет орал. Он орал, читая Библию. Орал, когда нужно было, чтобы мать приготовила обед или постирала рубашку. Орал, когда запирал Христину в шкафу, испытывая её веру и выносливость лицом к лицу с соглядатаями диавола, обжившими этот старый, никому не нужный шкаф, ютившийся в кладовке.

Сейчас отец уже не орал. Он почти перестал говорить после продолжительной болезни, а если и открывал рот – из него просачивались лишь стоны и скрипы, подобные звуку сталкивающихся твердыми брюшками жуков. Отец молчал. Молчала и дочь. Обычно они сидели минут двадцать во дворе, Христина курила, а он зыркал из-под кустистых бровей. Потом пили чай на кухне, ели пирог, который она готовила для приличия. Пирог всегда был или жестким, как подметка, или безнадежно сырым. Для приличий – самое то.

Ритуал семейных встреч соблюдался неукоснительно. Пару раз знакомые Христины, подозревающие о случившемся тогда, двенадцать лет назад, недоуменно спрашивали – ну, зачем ей все это? Ответа не было. Привычка, приступ мазохизма, долг или страх. Какая, собственно, разница? Отец приходил раз в месяц. Никогда не опаздывал. И ни разу не извинился.

Доедая пирог, Христина попросила прощения за шум. Сказала, что виноваты ремонтники. Разворошили мушиной гнездо, которое разродилось потомством и теперь не давало ей покоя своей болтовней. Отец глянул на неё, как на юродивую, и, конечно, промолчал. «Вот и поговорили», – подумала Христина, опуская тарелки в раковину.