Взаперти

Отец умер. Христина все ждала – когда же внутри неё что-то оборвется? Ан нет. Обычный день. Обычный год. Холодное какао, в котором плавают островки створожившегося молока. Сколько она уже не ходила в магазин, сколько вообще не вылезала на улицу? Неделю или чуть больше. Есть не хотелось.

Все утро протяжно стонал скайп. Заказчик пытался отвоевать последние несколько рисунков, о которых Христина забыла еще несколько дней назад – не до того было. К полудню зазвенели монеты в электронном кошельке. Зачем ей деньги? «Купить веревку и мыло», – истерично засмеялась Христина и тут же устыдилась своего голоса, отскакивающего от голых стен, как теннисный мяч.

В комнате остался только диван. Она сдернула ковер и кинула его в коридоре, вытащила на кухню ученический столик, за которым работала. Содрала обои и выдвинула диван на середину. Насекомых в нем больше не было. Христина щедро облила куцый диванчик отравой, в квартире остро воняло химикатами.

Вернулся гул. Христина не смогла сдержаться – взяла на кухне штопор, мясной нож и открывашку для консервных банок, которыми выдолбила в новом паркете дыру. Накануне ей чудилось, что стаи крошек-мух не просто кричат, но плачут, умоляя её выпустить их наружу – домой.

Когда солнце перестало подсвечивать плотно задернутые шторы, плюнуло на неблагодарную Христину и скрылось за деревьями, она обнаружила себя лежащей на диване. Из одежды на ней были только пижамные штаны, сползающие с бедер и обнажающие треугольник намечающихся волос. Над окоченевшей статуей тела раскачивались, словно паруса, джутовые нити серебряной паутины. Вся комната была испещрена штрихами, как если бы Христина взяла лист бумаги и набросала углем схему питерского метро. На Лиговском проспекте спаривались два мохнатых паука, обнимая друг друга дрожащими лапами. Самка вот-вот сожрет голову самца. «Странно», – подумала девушка – «Так делают богомолы». Самка послушно обратилась богомолом. От Гостиного двора к Маяковской тянулся прицеп из пяти или шести детенышей. Сигнальные точки одиночных пауков разместились на Приморской, Нарвской, Пионерской и Новочеркасской.

Пауки были небольшие, с полкулака, и Христина в сонном оцепенении несколько минут смотрела на них, как на далекий пейзаж или кадр из «Animal Planet».

Вдруг один из пауков посмотрел на Христину, сплюнул на пол, злобно осклабившись, и начал расти. Сначала вширь, как дешевая картинка в Интернете – пошел себе крупными пикселями, расползаясь и тускнея. Потом вверх, догоняя нужную ширину. И вот на станции Пионерской сидит уже не герой канала о дикой природе, а волосатый, страшный и голодный паук в половину Христининого роста. Она хватает руками свои штаны, скатывается на пол и отползает в большую комнату, цепляясь волосами за паутину, отчего та кренится и вынуждает пауков разбежаться по углам. Только самка богомола остается на месте, доедая брюшко паучьего самца.

Христина боится и плачет. Мнет на себе пижамные штаны и не двигается с места, словно ждет, что кто-то придет и спасет её. Никто так и не пришел – ни через час, ни через два, ни через полдня. За это время пауки сплели новую сеть, на которой теперь раскачивались, сталкиваясь иногда боками, отчего по комнате рассыпались треск и недовольное шипение.

– Клонк-клонк, – подумала Христина – надо что-то делать.

Она в ужасе прижимает руки ко рту, представив, что на месте губ выросли хелицеры, издающие этот странный звук «клонк-клонк». Нет, это всего лишь сумрачное кафкианское измерение, затопившее дом. «Превращение» без превращения.

Христина ползет в ванную комнату, как гигантская улитка, прижимаясь лбом то к стенам, то к полу, собирая попутно всю грязь запущенной квартиры. Слезы не поспевают за мыслями. За спиной взволнованные пауки хрустят лапами и кричат, что есть мочи.

Сначала девушку долго и мучительно рвет, пока пустой желудок не начинает исторгать из себя прозрачную кислятину, от которой становится еще горше. Она пытается прийти в себя – умывается, повязывает простыню из корзины с грязным бельем на манер тоги, не прекращая плакать. Несколько минут захлебывается рыданиями, а потом вдруг останавливается, утирает слезы и берет швабру. Из крана тугими струями вылетает ледяная вода. Труба трясется, как мужчина, извергающий накопившееся семя. Христина чувствует – опять – как горячо, сладко и отвратительно становится внизу живота.

Ступая по развороченному полу, как партизан на задании, она заглядывает в комнату и видит переполох, подобный камерному Вавилонскому столпотворению. Пауки подхватывают гул мух, прячущихся под паркетом, изредка выглядывающих из дыры. Только один мохнатый жилец, самый большой и самый спокойный, не движется, а только смотрит прямо на Христину с немым укором.

Она злится на себя, на пауков, на весь этот дом, а более всего – на отца, который бросил её одну черт знает где. Злость давит страх, как клопа. Христина тычет шваброй в ближайшего паука, наворачивает его вместе с паутиной на щетину и бежит в ванную, пока тот не очухался. За ней тянется шлейфом верещание паучьих детенышей. Она кидает паука на дно ванны, включает душ и мощным напором заталкивает в сливное отверстие. Торжествует, и снова бежит в комнату.

Христина вся покрыта обрывками паутины, капли яда оставляют на её руках борозды и набухающие волдыри, но она раз за разом возвращается к гнезду и вытаскивает по одному пауку, пока их визг не замолкает под ванной, где в лабиринте труб копятся волосатые трупы. Остался всего один. Он не пытается убежать и не издает ни звука. Либо он смирился со своей участью, либо тупой его мозг просто не способен переварить происходящее. Паук жует муху, которая не успела спрятаться. Проталкивает её жирный зад лапой, но молчит. Не слышно даже чавканья. Тишина разлилась благоговейная.

Христина не может больше ждать. Она несет паука в ванну, пока тот балансирует на древке швабры. Его могучее тело не помещается на щетке, но он старается не доставлять девушке проблем. Христина швыряет его в ванну и в изнеможении опускается на пол, облокотившись дрожащим от напряжения локтем на унитаз. Паук безучастен. Дожевывает муху.

Тогда Христина начинает молиться. Не ради благословения и даже не для очищения. Просто по старой привычке, как учил отец. Громко, с выражением, воздев очи к потолку.

– Перестань, – просит паук. Он закончил есть, и обратился человеком. Шляпа, галстук и тяжелые ботинки с трудом помещаются в ковчеге ванны.

Христина обрывает песнь на полуслове и ждет чего-то.

– Перестань, – повторяет паук и поднимается во весь рост. Отцовские ботинки ему жмут, зато шляпа в самый раз.

– Я люблю тебя, – шепчет Христина.

– Убей меня, – просит паук.

Кто-то сует Христине в руки нож, но она валится набок, откидывает его в сторону и закрывает лицо руками. Тишина разлилась невыносимая.

Паук присаживается на край ванны и касается педипальпой её плеча.

– Убей меня.

«Убей, убей, убей» – вторят из-под пола мухи и жуки. Эхо катится по коридору и исчезает в спальне.

– Убей, убей, убей, – повторяет Христина, как умалишенная. Чтобы заполнить тишину.

– Я прошу, – подчеркивает паук – ты тут не при чем.

Христина отнимает руки от мокрых щек и смотрит с надеждой на лицо, где несколько пар человеческих глаз соседствуют с одинокой парой паучьих.

– Я прошу, – говорит паук.

– Я люблю тебя, – шепчет Христина – люблю тебя.

Подбирает нож и… не может. Хочет – так отчаянно, так безнадежно! Колотит паука в грудь кулаками, обнимает его, целует. Пытается впитать хоть каплю этой незримой любви, которая бьется на кончике языка и никак не находит выхода. Где-то совсем рядом маршируют стрелки часов, истекая нарастающим возбуждением, еле сдерживая короткие сонные вздохи. Электрическим зарядом пронеслось мгновение длиною в вечность. Все меньше времени остается на двоих, и это знание разрывает Христину на части. Можно кричать, можно снова плакать, можно убить и его, и себя – умереть не так уж и страшно. Но тишина, рано или поздно, вернется. Вернется и проглотит, где бы Христина ни пряталась.

– Я прошу, – говорит паук.

Она бьет его ножом в грудь и успевает заметить краем глаза, как тают шляпа и ботинки, галстук и благодарные глаза.

– Там еще один остался, – сказал отец. Нет, это сказал паук, прежде чем его смыло напором душа в трубу.

Молоко нежности свернулось на углях её памяти.

Нет, другое…

Когда все было кончено, Христина заставила себя пригладить волосы, одеться и натянуть кеды. Вышла во двор, искрящий теплыми лучами заходящего солнца. Никого не было видно, а самое главное – никого не было слышно. Радостно. Воздух обволакивает, успокаивает. Христина встала на обычное место – на углу дома, за кустами блестящей зелени – и закурила. Сквозь листья тянулась полупрозрачная кружевная канитель паутины. Одинокой, брошенной. И оттого особенно красивой. Девушка погрузила ладонь в самое сердце паутины, которая тут же наслоилась на пальцы, как перчатка. Она поднесла руку к лицу и осторожно слизнула немного липких нитей. Никакого вкуса. Тогда она коснулась языком темного пятна на бугорке под большим пальцем. Несколько минут назад на этом месте лежало распластанное тельце комара, что изводил её ночами. Вот и все.

Сейчас он покоится на подоконник в спальне, подрагивая единственной целой лапкой. Умирая. Остальные Христина обрезала под корень маникюрными ножницами.

Двадцать первый день

Все хотят знать больше, чем могут переварить. Правда, которой не хватит места внутри, покроется со временем гнильцой и личинками – они полезут наружу и распугают окружающих.

– Что же сучилось? – спрашивал плюгавый мужичок-психолог детского реабилитационного центра.

Христина сказала тогда: «Терпением вашим спасайте души ваши».

– Ты можешь все рассказать нам, мы защитим тебя, – вкрадчиво вторила дама в зеленом платье, заполняя попутно документы.

Христина сказала: «Блаженны изгнанные за правду, ибо их есть Царство Небесное».

И мужичок, и дама быстро махнули на неё рукой. Следов побоев нет, по женской части все в порядке, хотя и не девственница. Худа, но до измождения далеко. Обычное дитя фанатика.

– Люби меня, как я люблю тебя, – прокаркал на прощание отец.

Он стоял в подвале и смотрел сквозь пелену слез, как приставы выносят старый шкаф. Трухлявая дверца дернулась и повисла на хлипких петлях. Тогда один ладный парень в спецовке сорвал её и бросил, чтобы не мешала на ходу.

Пахнуло могильной сыростью, а удар рыхлого дерева об пол был подобен колоколу, отпевающему детство Христины.

Люби меня, как я люблю тебя.