Столп огненный

Эбрима не верил в распятого бога. Он притворялся, что верит, поскольку так было гораздо проще, и его, конечно, окрестили, когда привезли в Испанию, но на самом деле его вера была иной. Белые не догадывались, что духи везде и повсюду, что они во всем – в чайках, в западном ветре, в апельсиновых деревьях. Наиболее могущественным же среди духов был речной бог; Эбрима знал это наверняка, потому что вырос в селении, стоявшем на берегу реки. Разумеется, в Севилье река была другой, от потока, на котором он вырос, его отделяло неведомо сколько миль, однако и здешними водами повелевал тот же могучий дух.

Едва он вступил в реку, бормоча священные слова, на душу снизошло спокойствие, и он позволил воспоминаниям подняться на поверхность из глубин сознания. Он вспомнил своего отца, сильного мужчину с черными шрамами от ожогов на смуглой коже, оставленных каплями раскаленного металла; вспомнил мать, с обнаженной грудью половшую сорняки на грядках; вспомнил сестру, державшую на руках малыша, племянника Эбримы, которого ему не суждено увидеть взрослым… Никто из них никогда не слыхивал даже названия того города, где Эбрима ныне коротал свои дни, но все они чтили одних и тех же духов.

Речной бог утешил печали раба. А под конец обряда он наделил Эбриму прощальным даром – силой. Эбрима вышел из реки, позволяя коже обсохнуть, и увидел, что солнце уже поднялось высоко; теперь он знал, что сможет терпеть и далее, хотя бы недолго.

3

В воскресенье Барни отправился в церковь вместе с Карлосом, тетушкой Бетси и Эбримой. Со стороны, подумалось ему, их компания, верно, смотрелась странновато. Карлос казался слишком молодым, чтобы быть главой семьи, несмотря на широкие плечи и густую бороду. Тетушка словно замерла между юностью и старостью: седые волосы никак не сочетались с приятными глазу округлостями фигуры. Эбрима нарядился в поношенные одежды Карлоса, но шагал, выпятив подбородок, и выглядел одетым подобающе для посещения храма. Сам Барни мог похвалиться рыжей бородкой и золотисто-карими глазами, отличительной чертой Уиллардов, а серьга в его ухе притягивала недоуменные взоры, в особенности взоры молодых женщин, – почему он эту серьгу и носил.

Севильский собор намного превосходил размерами собор в Кингсбридже, и это говорило о сказочных богатствах испанского духовенства. Вдоль главного нефа, невообразимо высокие своды которого терялись в полумраке над головой, тянулись боковые проходы, по два с каждой стороны, а от них отходили приделы, отчего возникало ощущение, что храм простирается в ширину на столько же, на сколько тянется ввысь. Пожалуй, внутри собора легко поместилась бы любая другая церковь города. Добрая тысяча прихожан, столпившаяся у алтаря, выглядела немногочисленной горсткой; их голоса, присоединявшиеся к молитвам священников, таяли в обширном пустом пространстве под сводами. Сам алтарь поражал обилием золотой резьбы, которую еще не довели до конца, после семидесяти пяти лет работы.

Церковная служба позволяла очиститься от грехов – и предоставляла возможность провести время с пользой. Эти службы посещали все горожане без исключения, а прежде всего те, кого считали отцами города. В храме они могли без помех и затруднений переговорить с теми, с кем в иных обстоятельствах предпочли бы не встречаться. А девушка из почтенной семьи могла поболтать с холостым мужчиной, не запятнав свою честь недостойным поведением, – хотя, безусловно, родители таких девушек все равно пристально за ними следили.

Карлос облачился в новый камзол с меховым воротником. Он признался Барни, что намеревается сегодня потолковать с отцом Валентины Вильяверде, девушки, на которой хотел жениться. Он откладывал этот разговор целый год, понимая, что деловое сообщество Севильи наблюдает, справится ли он с управлением отцовской мастерской, но теперь решил, что прождал достаточно. Появление Санчо Санчеса означало, что люди оценили его усердие – и нашелся тот, кто готов отобрать у него мастерскую; возможно, не одного Санчеса снедает этакое желание. В общем, сейчас подходящее время, чтобы сделать предложение Валентине. Если та согласится, он, Карлос, не просто получит девушку, которую любит всем сердцем, но и войдет, благодаря женитьбе, в число уважаемых горожан, что защитит его самого и мастерскую от хищников вроде Санчеса.

Семейство Вильяверде они встретили, едва миновав огромные западные врата собора. Карлос низко поклонился, приветствуя Франсиско Вильяверде, затем с широкой улыбкой повернулся к Валентине. Барни отметил про себя, что у девушки бледная кожа и золотистые волосы; она смахивала скорее на англичанку, чем на испанку. Карлос, изливая Барни душу, поделился мечтой – построить после свадьбы для Валентины высокий дом, где будет прохладно в самую нестерпимую жару, с фонтанами и садом со множеством раскидистых деревьев; тогда, прибавил он, никакое солнце не опалит румянца на ее щеках.

Валентина лучезарно улыбнулась в ответ. Отец и старший брат, не говоря уже о матери, свирепо охраняли девушку, однако это нисколько не мешало ей выказывать удовольствие от встречи с Карлосом.

Барни решил, что пора позаботиться о себе. Он оглядел толпу, высматривая Педро Руиса и его дочь, Херониму; Руисы ходили в церковь вдвоем, ибо мать Херонимы скончалась. Юноша заметил отца с дочерью, протолкался к ним сквозь толпу прихожан и поклонился Педро, который никак не мог отдышаться после короткой прогулки от своего дома до собора. Педро слыл умным человеком и нередко заводил с Барни ученые беседы, например, расспрашивал, может ли такое быть, что Земля вращается вокруг Солнца, а не наоборот.

Барни, впрочем, интересовался не столько взглядами сеньора Руиса, сколько его дочерью.

Он улыбнулся Херониме во все тридцать два зуба. Лицо девушки будто озарила ответная улыбка.

– Вижу, мессу служит друг вашего отца, архидьякон Ромеро, – сказал Барни. Поговаривали, что этот церковник – особа, приближенная к королю Фелипе, и Барни знал, что он частенько посещает дом Руисов.

– Отец обожает спорить с ним о богословии, – проговорила Херонима, состроила гримаску и понизила голос: – Он преследует меня.

– Ромеро? – Барни настороженно покосился на Педро, но тот раскланивался с соседом и потому на мгновение оставил дочь без бдительной опеки. – Что-то я не пойму. Как именно он вас преследует?

– Говорит, что надеется на мою дружбу после того, как я выйду замуж. И касается моей шеи. У меня от него мурашки по коже.

Должно быть, архидьякон воспылал греховной страстью к Херониме, подумалось Барни. Что ж, его можно понять; разве сам Барни не испытывал схожие чувства? Разумеется, вслух ничего подобного юноша говорить не стал.

– Отвратительно! – воскликнул он. – Похотливый священник – это мерзко!

Тут его внимание привлекла фигура, поднимающаяся по ступеням пресвитерия, – в белом одеянии и черной накидке монаха-доминиканца. Значит, будет проповедь. Барни присмотрелся. Монах, высокий и худой, с бледным лицом и густой копной волос, был ему незнаком. На вид монаху было около тридцати, обычно в таком возрасте проповедовать в соборах еще не разрешали. Юноша припомнил, что видел этого монаха и раньше, на службе, и подивился мимоходом, сколь истово тот возносит молитвы, будто обуянный религиозным экстазом, повторяя вслух латинские слова и обратив лицо к небесам. Он сильно отличался от большинства других священников, которые выглядели так, словно волочили тяжкое бремя.

– Кто это? – спросил Барни.

Ему ответил сеньор Педро, снова удостоивший благосклонности ухажера дочери.

– Это отец Алонсо, наш новый инквизитор.

К Барни подошли Карлос, Бетси и Эбрима, которым, похоже, тоже стало любопытно посмотреть на проповедника поближе.

Алонсо заговорил о лихорадке, сгубившей по зиме сотни горожан. Он уверял, что это кара Господня. Мол, жителям Севильи надлежит усвоить преподанный урок и очистить свою совесть. Пусть задумаются, какие ужасные грехи они совершили, раз Бог настолько разгневался и наслал на них такое наказание.

Ответ прост, продолжал инквизитор. Они приютили среди себя нечестивых язычников. Перечисляя кощунства и прегрешения еретиков, молодой проповедник распалялся на глазах. Слова «иудей», «мусульманин», «протестант» он произносил, будто выплевывая, как если бы сами эти слова были ядовитыми.

Но о ком он говорит? Барни немного знал историю Испании. В 1492 году Фердинанд и Изабелла – los reyes catolicos, католические короли – потребовали от проживавших в стране иудеев либо безоговорочно обратиться в христианство, либо покинуть Испанию. Позднее перед столь же однозначным выбором поставили мусульман-мавров. Синагоги и мечети перестроили в христианские церкви. А что касается протестантов, лично Барни в Испании таких не встречал.

Словом, юноша счел было эту проповедь пустым сотрясением воздуха, однако тетушка Бетси встревожилась.

– Это плохо, – сказала она негромко.

– Почему? – не понял Карлос. – В Севилье ведь нет еретиков.

– Если начинаешь охоту на ведьм, у тебя должны быть ведьмы на примете.

– Где он отыщет еретиков, если их попросту нет?

– Оглядись. С него станется назвать мусульманином Эбриму.

– Но Эбрима же христианин! – возмутился Карлос.

– Скажут, что он тайком исповедует прежнюю веру. Это грех отступничества, куда более страшный, чем язычество.

Барни подумалось, что тетушка может быть права: черная кожа Эбримы наверняка заставляет монахов подозревать раба в чем угодно.

А Бетси продолжала:

– Педро Руис, – она кивнула в сторону сеньора Руиса и его дочери, – читает сочинения Эразма и спорит с архидьяконом Ромеро о богословских вопросах.

– Но ведь Педро и Эбрима ходят к мессе! – упорствовал Карлос.

– Алонсо скажет, что они предаются языческому разврату у себя дома, за плотно закрытыми ставнями и крепко запертыми дверями.

– Ему понадобятся свидетели.

– Зачем? Еретики сами сознаются.

Карлос озадаченно покачал головой.

– С какой стати?

– Ты признаешься в чем угодно, если тебя раздеть догола и связать так туго, что веревки начнут рвать кожу и отделять плоть от костей…

– Перестань! – Карлос вздрогнул. – Я понял, понял!

Интересно, спросил себя Барни, откуда Бетси известно о пытках, применяемых инквизицией?

Алонсо между тем призывал горожан, всех и каждого, присоединиться к новому крестовому походу против неверных, кои скрываются прямо среди них. Когда он завершил свою проповедь, началось причастие. Вглядываясь в лица прихожан, Барни думал, что эта проповедь многих заставила обеспокоиться. Все они были добрыми католиками, но желали спокойной жизни, а вовсе не крестового похода. Подобно тетушке Бетси, они чуяли неприятности впереди.

Когда служба закончилась и священники торжественно прошли по нефу, Карлос сказал Барни:

– Идем, потолкуем с Вильяверде. Мне не помешает дружеское плечо.