История моей жизни. Открывая мир движениями пальцев

Осязание истории

Следующей важной вехой в моей жизни стала поездка в Бостон, в институт для слепых, в мае 1888 года. Я отчетливо помню наши приготовления, отъезд с матушкой и мисс Салливан, само путешествие и, конечно же, прибытие в Бостон. Эта поездка разительно отличалась от путешествия в Балтимор двумя годами ранее! Я уже не была беспокойным, возбужденным ребенком, требовавшим внимания ото всех едущих в поезде, чтобы не заскучать. Нынче я спокойно сидела рядом с моей учительницей, сосредоточенно внимая ее рассказам о происходящем за окном. Она описывала необозримые хлопковые поля, холмы и леса, прекрасную реку Теннеси, смеющихся негров, которые махали нам с перронов на станциях, а между станциями разносили по вагонам шарики воздушной кукурузы. Напротив меня сидела моя тряпичная кукла Нэнси, в новом платьице из клетчатого ситца и летней шляпке с оборочками, сверкающая бусинами глаз. Иногда я отвлекалась от рассказов мисс Салливан, вспоминала о Нэнси и брала ее на руки, но чаще успокаивала свою совесть, говоря, что кукла, наверное, спит.

У меня больше не будет случая упомянуть о Нэнси, поэтому расскажу о грустной судьбе, постигшей ее вскоре после нашего приезда в Бостон. Нэнси вся была измазана землей из-за пирожков из песка, которыми я ее упорно кормила, хотя она никогда не проявляла к ним особой любви. Прачка в институте Перкинса тайком взяла ее, чтобы искупать. Однако бедная Нэнси не смогла это пережить. Когда я взяла ее в руки в следующий раз, она представляла собой бесформенную кучу тряпок, и я бы даже ее не узнала, если бы не две укоризненные бусины глаз.

Когда поезд прибыл на Бостонский вокзал, это показалось мне волшебной сказкой, ставшей явью. Далекое «когда-то» превратилось в «сейчас», а «за тридевять земель» превратилось в «здесь».

Как только мы добрались до института, я тут же нашла друзей среди слепых детей. Меня несказанно обрадовало, что они знают «ручную азбуку». Беседовать с другими на своем языке было чистым наслаждением! До того момента я была иностранкой, разговаривавшей через переводчика. Хотя мне потребовалось некоторое время, чтобы осознать, что мои новые друзья слепые. Я знала, что не могу видеть, хотя другие могут, но не могла поверить, что эти приветливые милые дети, легко принявшие меня в свои игры, тоже слепы. Я почувствовала удивление и боль, когда заметила, что они, так же как и я, во время разговоров кладут руки поверх моих и что читают книги пальцами. Я знала, чего лишена, знала, куда мы едем, но при этом считала, что раз они могут слышать, то наверняка должны обладать чем-то вроде «второго зрения». Я была совершенно не готова к тому, что многие дети были лишены этого драгоценного дара. Но при этом они были так счастливы и довольны жизнью, что мои сожаления растаяли в процессе нашего общения.

День, проведенный со слепыми детьми, позволил мне почувствовать себя совсем как дома даже в новой обстановке. Дни пролетали быстро, и каждый последующий приносил мне новые приятные переживания. Я никак не могла поверить, что за стенами института лежит огромный неизведанный мир: для меня Бостон был началом и концом всего сущего.

Находясь там, мы съездили на холм Банкер-хилл, где я получила свой первый урок истории. Мне рассказали о храбрецах, отважно сражавшихся прямо на том месте, где мы стояли, и это меня сильно впечатлило. Я взобралась на памятник, посчитав все ступени, и поднималась все выше, раздумывая о солдатах, которые залезали на эту длинную лестницу, чтобы стрелять в стоящих внизу.

На следующий день мы отправились в Плимут. Это была моя первая поездка на пароходе, первое путешествие по океану. В нем было столько жизни и движения! Правда, сначала я приняла гул машин за рокот грозы и расплакалась, опасаясь, что, если пойдет дождь, мы не сможем устроить пикник. В Плимуте больше всего мне был интересен утес, к которому пристали пилигримы – первые переселенцы из Европы. Я потрогала его руками, и, наверное, поэтому прибытие пилигримов в Америку, их труды и великие дела показались мне живыми, родными. Добрый джентльмен подарил мне маленькую модель «Утеса пилигримов» прямо там, на холме. Впоследствии я часто ощупывала его изгибы, расщелину в центре и вдавленные цифры «1602» – а в голове проносилось все, что я знала об истории переселенцев, высадившихся на диком берегу.

Мое воображение в красках рисовало их великий подвиг! Я влюбилась в этих людей, считая их самыми храбрыми и добрыми. Как же удивлена и разочарована я была годы спустя, узнав, что они преследовали других людей. И, хотя мы прославляем их мужество, эти поступки заставляют нас сгорать от стыда.

В Бостоне я познакомилась также с мистером Уильямом Эндикоттом и его дочерью. Их доброта ко мне стала зернышком, из которого проросло в дальнейшем множество приятных воспоминаний. Мы приезжали в их красивый дом в Беверли-Фармс. Я помню их великолепный розарий, помню, как их собаки, маленький курчавый и длинноухий Фриц и огромный Лео, подошли познакомиться со мной, как самый быстрый конь Нимрод тыкался носом в мои руки в поисках сахара. Там был пляж с плотным и гладким песком, сосем не похожим на колючий, рыхлый, смешанный с ракушками и водорослями песок в Брустере. Мистер Эндикотт рассказал мне о больших кораблях, отправляющихся из Бостона в Европу. После этого я виделась с ним много раз, и он всегда оставался моим добрым другом. Когда я называю Бостон Городом добрых сердец, я всегда думаю о нем.

Глава 10

Запах океана

Институт Перкинса закрывался на лето, так что было решено, что мы с мисс Салливан проведем каникулы у нашего дорогого друга, миссис Хопкинс, в Брустере, на мысе Код.

Я провела всю жизнь в глубине материка и никогда не дышала соленым морским воздухом. Но когда я прочитала об океане в книжке «Наш мир», то удивилась и загорелась желанием коснуться океанской волны и ощутить рев прибоя. Мое детское сердечко возбужденно забилось, когда я поняла, что мое заветное желание вскоре сбудется.

Как только мне помогли переодеться в купальный костюм, я вскочила с теплого песка и бросилась в прохладную воду. Я ощущала колыхание мощных волн, которые поднимались и опускались. Вода буквально дышала жизнью, и это пробудило во мне пронзительную радость. Однако в одно мгновение мой восторг превратился в ужас: нога запнулась о камень, а волна окатила меня с головой. Я пыталась найти хоть какую-то опору, но, сколько бы ни вытягивала руки, сжимала в ладонях лишь воду и клочки водорослей, которые волны швыряли мне в лицо. Мне стало страшно. Все мои отчаянные усилия были тщетны. Надежная твердая почва ушла из-под ног, и тепло, воздух, жизнь, любовь скрылись за буйной всеобъемлющей стихией… Когда океан вволю наигрался мной, он выбросил меня обратно на берег, и мисс Салливан тут же заключила меня в объятья. О, это уютное долгое ласковое объятие! Как только я достаточно оправилась от испуга, чтобы заговорить, я тут же спросила: «Кто положил в эту воду столько соли?»

Когда я оправилась от первого опыта в воде, то решила, что мне понравится сидеть в купальнике на большом камне в черте прибоя и ощущать волны, накатывавшие одна за другой. Они разбивались о камни и осыпали меня брызгами с головы до ног. Я чувствовала шевеление гальки, легкие удары камешков, когда волны опускались на берег, который сотрясался под их неистовой атакой. Даже воздух дрожал от их ярости. Волны откатывались, чтобы собрать силы для нового нападения, и я всем телом ощущала мощь мчащейся на меня водной лавины.

Я с трудом уходила с берега. Ничем не загрязненный, кристально свежий воздух напоминал неторопливое глубокое размышление. Никогда не теряли для меня своего очарования и ракушки, галька, обрывки водорослей со вцепившимися в них крохотными морскими животными. Однажды моя учительница показала мне странное создание, которое она поймала на мелководье. Это был краб. Я ощупала его и страшно удивилась, что он носит свой домик на спине. Я решила, что из него выйдет отличный друг, и уговорила мисс Салливан переместить его в норку возле колодца. Я не сомневалась, что там он будет в полной безопасности. Однако на следующее утро я обнаружила, что мой краб исчез. Никто не знал, куда он делся. Я была разочарована, но постепенно осознала, что очень жестоко насильно забирать бедное существо из его стихии. А потом я обрадовалась, решив, что он, наверное, вернулся в океан.

Глава 11

Большая охота

Когда я вернулась домой осенью, мои душа и сердце были переполнены счастливыми воспоминаниями. То разнообразие впечатлений, которое принесло мне пребывание на Севере, поражает меня до сих пор. Казалось, это было начало всех начал. Сокровища нового прекрасного мира лежали у моих ног, а я наслаждалась нескончаемым потоком знаний и удовольствий, которые встречались мне на каждом шагу. Я брала все. Моя жизнь была наполнена движением, как у крохотных насекомых, один день которых вмещает в себя весь век. Я повстречала множество людей, которые общались со мной, чертя знаки на моей руке, и тогда бесплодная пустыня, где я прежде жила, вдруг расцвела, как розарий.

Следующие пару месяцев я провела с семьей в нашем летнем коттедже, расположенном в горах, в двадцати километрах от Таскамбии. Неподалеку оттуда находился заброшенный карьер, где когда-то добывали известняк. От горных ключей веселыми водопадами с камней сбегали три ручейка, пытаясь преградить им путь. Высокие папоротники скрывали известняк склонов, а местами преграждали путь потокам и загораживали вход в карьер. Густой лес поднимался до самой вершины горы. Там раскинулись роскошные вечнозеленые деревья, стволы которых напоминали мшистые колонны, а с ветвей свисали гирлянды плюща и омелы. Еще там росла дикая хурма, которая источала сладкий аромат. Он проникал в каждый уголок леса и неизъяснимо радовал сердце. Где-то от дерева к дереву тянулись лозы дикого мускатного винограда, превращаясь в беседки для бабочек и других насекомых. Для меня было наслаждением проводить сумерки в этих зарослях и дышать изумительными запахами, поднимавшимися от земли в конце дня!

Наш коттедж был больше похож на крестьянскую хижину, но стоял в необыкновенно красивом месте – среди дубов и сосен на вершине горы. Посреди дома располагался длинный открытый холл, по обе стороны которого находились маленькие комнатки. Вокруг дома была широкая площадка, продуваемая горным ветром, напоенным душистыми ароматами леса. Мы с моей учительницей проводили на этой площадке большую часть времени – ели, играли, учились. Крыльцо возле задней двери дома было построено вокруг огромной орешины. Деревья росли так близко к дому, что я могла коснуться их из окна и почувствовать, как их ветви колеблются от ветра, или поймать падающие наземь листья.

Наше имение называлось Ферн-Кворри – и туда приезжало множество гостей. Сидя по вечерам у костра, мужчины беседовали об охоте и рыбной ловле и играли в карты. Они рассказывали о своих трофеях, о том, сколько диких уток и индюков они в последний раз подстрелили, какую «огроменную форель» выловили, как одурачили ловкого опоссума, выследили хитрую лисицу и загнали самого быстрого оленя. Наслушавшись их историй, я не сомневалась, что, попадись им лев, тигр, медведь или еще какой-нибудь дикий зверь, ему было бы несдобровать. «Завтра на охоту!» – гремел прощальный клич перед тем, как гости расходились. Мужчины устраивались на ночь прямо в холле, перед нашими дверями, и я ощущала дыхание собак и охотников, спавших на импровизированных постелях.

На рассвете меня будил запах кофе, бряцание ружей, снимаемых со стен, и тяжелые шаги мужчин, расхаживающих по холлу и рассчитывающих на удачу в этом сезоне. Я чувствовала и топот коней, на которых они приехали из города. Всю ночь кони стояли на привязи под деревьями и теперь громко ржали, желая пуститься вскачь. И тогда охотники садились на коней, и, как поется в старинной песне, «бравые охотники, звеня уздечками, под щелканье хлыстов, уносились, гикая и громко вопя, вперед пуская гончих псов».

Потом мы начинали готовиться к барбекю – так называли жаркое из дичи, которое готовили на открытой решетке над углями. На дне глубокой земляной ямы разжигали огонь, сверху крест-накрест клали большие палки, на них вешали мясо и поворачивали на вертелах. На корточках вокруг костра сидели негры и отгоняли длинными ветками мух. Аппетитный запах мяса пробуждал во мне дикий голод задолго до того, как приходило время садиться за стол.

Охотники возвращались, когда суета приготовлений к барбекю была в самом разгаре. Усталые и разгоряченные, они появлялись по двое, по трое на взмыленных лошадях и с утомленными собаками… И все до одного без добычи! Каждый утверждал, что видел по меньшей мере одного оленя, но, как бы быстро ни гнались за зверем собаки, как бы точно ни целились ружья, все время что-то случалось: то хрустела веточка, то щелкал курок. Подозреваю, что дело обстояло в точности как в истории про маленького мальчика, который сказал, что почти видел кролика, потому что видел его следы. Но вскоре они забывали о своем разочаровании. Мы садились за стол, только ужинали не олениной, а обычной свининой или говядиной.

В Ферн-Кворри у меня был свой пони, которого я назвала Черным Красавцем. Дело в том, что я прочитала книжку с таким названием, а блестящей черной шерсткой и белой звездочкой на лбу он очень походил на ее героя. Я провела множество счастливейших часов, катаясь на нем.

Если же кататься мне не хотелось, то мы с мисс Салливан с самого утра отправлялись бродить по лесам, терялись среди деревьев, идя не по дороге, а по тропкам, проложенным коровами и лошадьми. Часто мы забредали в непроходимые заросли, выбраться из которых могли только в обход. В коттедж возвращались с охапками папоротников, золотарника, лавра и роскошных болотных цветов, встречающихся только на Юге.

Иногда я собирала хурму с Милдред и младшими двоюродными сестрами. Я ее не ела, но любила ее тонкий аромат и обожала выискивать плоды в листьях и траве. Еще мы ходили за орехами, и я помогала малышам раскрывать скорлупу, высвобождая сладкие крупные ядрышки.

У подножья горы проходила железная дорога, и мы любили наблюдать за проносящимися поездами. Иногда мы слышали, как отчаянно гудит паровоз, тогда Милдред говорила мне, что корова или лошадь забрели на железнодорожные пути. Примерно в миле от нашего дома располагалось глубокое узкое ущелье, через которое был перекинут решетчатый мост. По нему было очень трудно идти, так как шпалы были такими узкими, что казалось, будто идешь по ножам, а еще располагались на довольно большом расстоянии друг от друга.

Как-то мы с Милдред и мисс Салливан заблудились в лесу и, даже проплутав несколько часов, так и не смогли найти обратной тропинки. Внезапно Милдред указала вдаль своей ручкой и воскликнула: «Вон же мост!» Никто не хотел идти там, но уже темнело, а решетчатый мост позволял срезать дорогу. Мне приходилось долго нащупывать ногой каждую шпалу, чтобы сделать шаг, но я не боялась и нормально шла, пока издали не донеслось пыхтение паровоза.

– Я вижу поезд! – воскликнула Милдред.

Он задавил бы нас в следующую минуту, если бы мы не спустились вниз по перекладинам. Поезд пронесся над нашими головами. Горячее дыхание машины опалило мое лицо, и я чуть не задохнулась от дыма и гари. Он жутко грохотал, эстакада раскачивалась и тряслась так, что мне казалось, что мы сорвемся и упадем в пропасть. На мост мы взобрались с невероятным трудом. Домой вернулись уже в полной темноте и обнаружили пустой коттедж: вся семья отправилась нас разыскивать.

Глава 12

Мороз и солнце

Практически каждую зиму после первого визита в Бостон я проводила на Севере. Однажды я побывала в одной из деревень Новой Англии, окруженной замерзшими озерами и широкими заснеженными полями.

Я помню, как меня изумило, что кто-то обнажил кусты и деревья, оставив лишь кое-где случайный сморщенный листик. Птицы улетели, а их пустые гнезда были полны снега. Земля словно замерла от этого ледяного прикосновения, душа деревьев спряталась в корнях, свернулась клубочком в темноте и тихо уснула. Жизнь затаилась, и, даже когда светило солнце, день «съежился, замерз, как будто стал он стар и обескровлен». Сухая трава и кусты превратились в букеты сосулек.

Зябкий воздух был предвестником грядущего снегопада. Мы выбежали из дома, чтобы ощутить первые крохотные снежинки на своих лицах и ладонях. Они плавно падали с небес на землю, разглаживая ее поверхность. Снежная ночь накрыла мир, полностью изменив знакомый пейзаж. Дороги замело, скрыв любые приметы, нас окружал белый простор с видневшимися кое-где деревьями.

Северо-восточный ветер, поднявшийся вечером, завертел снежинки в яростной метели. А мы сидели у большого камина и рассказывали смешные сказки, веселились, позабыв о том, что отрезаны от остального мира. Ночью ветер продолжал свирепствовать, скрипели и стонали балки, ветви деревьев бились в окна, и мне было жутко не по себе.

Снегопад прекратился только три дня спустя. Сквозь тучи пробилось солнце и засияло над бескрайней белой равниной. На каждом шагу возвышались сугробы самого фантастического вида – курганы, пирамиды, лабиринты.

Сквозь заносы прокопали узкие тропинки. В теплом плаще с капюшоном я вышла из дома, и морозный воздух тут же обжег мне щеки. Мы с мисс Салливан с трудом добрались до соснового леса за широким пастбищем, частью по расчищенным тропинкам, частью через небольшие сугробы. Белые и неподвижные деревья стояли перед нами, как фигуры из мрамора. Я не чувствовала аромата сосновых иголок. Лучи солнца освещали ветки, которые осыпались бриллиантовым дождем, когда мы их касались. Свет был таким пронзительным, что проникал даже сквозь завесу мрака, окутавшую мои глаза.

Шли дни, и сугробы начали таять от солнечного тепла, но не успели они исчезнуть, как пронеслась другая снежная буря – и за всю зиму я так и не ощутила голую землю под ногами. Между вьюгами деревья теряли свой бриллиантовый покров, и подлесок совсем обнажился, однако озеро не таяло.

Той зимой мне больше всего нравилось кататься на санках. Берег озера местами круто вздымался, и мы съезжали по этим откосам. Надо было сесть на санки, потом нас подталкивал мальчишка – и вперед! Мы неслись к озеру между сугробами, перескакивая рытвины, и затем по его сверкающей поверхности плавно скользили к противоположному берегу. Радость и блаженство переполняли меня! На один неистовый счастливый миг мы рвали цепь, приковывавшую нас к земле, и, взявшись с ветром за руки, пускались в божественный полет!

Глава 13

Я больше не молчу

Весной 1890 года я научилась говорить.

Я с самого детства стремилась издавать звуки, понятные другим. Я старалась использовать голос, держа одну руку на горле, а другой воспринимая движение губ. Мне нравилось все, что способно издавать шум, особенно я любила ощущать лай собаки и мурлыканье кошки. Еще я любила класть руку на горло певца или на рояль, когда на нем играли. Перед тем как лишиться зрения и слуха, я немного выучилась говорить, но после болезни не могла этого делать, потому что не слышала сама себя. Я целыми днями просиживала на коленях у матушки, трогая ее лицо: меня развлекало движение губ. Я тоже шевелила ими, хоть и позабыла, что такое разговор. Близкие рассказали мне, что в то время я плакала и смеялась, а еще какое-то время издавала звуки-слоги. Но я не общалась, а лишь упражняла голосовые связки. Тем не менее было слово, значение которого я помнила. «Вода» я произносила как «ва-ва». Однако даже оно становилось все менее внятным, пока я совсем не перестала что-либо произносить, научившись рисовать буквы пальцами.

Я давно осознала, что общаются как-то по-другому. Однако не думала, что глухого ребенка можно научить говорить, поэтому испытывала неудовлетворение от своих методов коммуникации. Когда целиком зависишь от ручной азбуки, чувствуешь скованность и ограниченность. Я постоянно ощущала досаду, пустоту, которую следует заполнить. Мои мысли бились, как птицы, стремящиеся лететь против ветра, но я продолжала пытаться пользоваться губами и голосом. Близкие не поддерживали это мое стремление, боясь, что вскоре я страшно разочаруюсь. Но я не поддавалась им. Вскоре произошел случай, который позволил преодолеть эту преграду. Я услышала о Рагнхильде Каата.

В 1890 году меня навестила миссис Лэмсон, одна из учительниц Лоры Бриджмен. Она только что вернулась из Скандинавии и рассказала мне о Рагнхильде Каата, слепоглухонемой норвежской девочке, которая сумела заговорить. Не успела миссис Лэмсон закончить рассказ об успехах Рагнхильды, как я уже загорелась желанием их повторить. Я не успокоилась до тех пор, пока мисс Салливан не отвезла меня за помощью к мисс Саре Фуллер, директрисе школы Хораса Манна. Эта очаровательная и милая леди предложила меня обучать, и мы начали наши занятия 26 марта 1890 года.

Метод мисс Фуллер заключался в следующем: она легонько проводила моей рукой по своему лицу, чтобы я почувствовала положение языка и губ, когда она произносила звуки. Я подражала ей с пылким рвением и в течение часа научилась артикулировать шесть звуков: М, П, А, С, Т, И. В общей сложности мисс Фуллер дала мне одиннадцать уроков. И не смогу забыть свои удивление и восторг, когда я произнесла первое связное предложение: «Мне тепло». Правда, я сильно заикалась, но то была настоящая человеческая речь.