История моей жизни. Открывая мир движениями пальцев

В то время мы с мисс Салливан гостили у семьи мистера Уильяма Уэйда в Холтоне (Пенсильвания). Их сосед, мистер Айрон, был хорошим латинистом и согласился давать мне уроки. Он обладал на редкость милым характером и обширными знаниями. В основном он учил меня латыни, но часто помогал с арифметикой, которая казалась мне скучной. Он также прочел мне In memoriam Теннисона. До этого я читала много книг, но никогда не рассматривала их с критической точки зрения. Только тогда я впервые поняла, что значит узнавать автора, его стиль, как я узнаю дружеское рукопожатие.

Поначалу я неохотно учила латинскую грамматику. Тратить время на анализ каждого встречающегося слова (существительное, родительный падеж, единственное число, женский род), когда его значение ясно и понятно, казалось мне нелепым. Но потом мне стала доставлять истинное наслаждение красота этого языка. Я читала отрывки на латыни, понимая лишь отдельные слова, и старалась догадаться о смысле всей фразы.

На мой взгляд, нет ничего прекраснее, чем мимолетные, ускользающие образы и чувства, которые дарит нам язык, когда мы только начинаем с ним знакомиться. Мисс Салливан сидела на уроках рядом со мной и чертила на моей руке по буквам все, что говорил мистер Айрон. Когда пришла пора возвращаться в Алабаму, я только-только начала читать «Галльскую войну» Цезаря.

Глава 17

Дуют ветра со всех сторон

Летом 1894 года я приняла участие в съезде Американской ассоциации содействия обучению глухих устной речи в Чатокве. Там решили, что я отправлюсь в школу Райта-Хьюмейсона в Нью-Йорке, куда я и поехала в октябре в сопровождении мисс Салливан. В этой школе можно было использовать высшие достижения в области вокальной культуры и обучения чтению по губам. Помимо этого, в течение двух лет я изучала в школе географию, арифметику, французский и немецкий.

Моя учительница немецкого, мисс Рими, умела пользоваться ручной азбукой, так что, после того как я наработала некоторый словарный запас, мы с ней разговаривали по-немецки при каждой возможности. Спустя несколько месяцев я понимала почти все, что она говорила. Еще не закончился мой первый учебный год, а я уже читала «Вильгельма Телля». Пожалуй, в немецком я преуспела больше, чем в других предметах. Французский давался мне хуже. Мадам Оливье не знала ручной азбуки, поэтому обучала меня устно. Я с трудом читала по ее губам, так что учеба шла гораздо медленнее. Однако я вновь прочла «Мнимого больного», и это было забавно, хотя не так увлекательно, как «Вильгельм Телль».

Мой прогресс в освоении устной речи и чтения по губам оказался не таким быстрым, как ждали и надеялись я и учителя. Я хотела говорить, как другие люди, и учителя считали, что это вполне достижимо. Однако, несмотря на нашу упорную работу, эта цель нам тогда так и не далась. Полагаю, мы слишком высоко метили.

Арифметику я продолжала воспринимать как сеть ловушек и капканов и предпочитала догадки, а не логические рассуждения, к вящему неудовольствию учителей. Если мне не удавалось догадаться, каким должен быть ответ, я делала поспешные выводы, и это лишь усугубляло трудности.

Впрочем, хоть эти разочарования временами и заставляли меня приуныть, я с неослабевающим интересом продолжала заниматься. Особенно привлекала меня физическая география. Я с радостью открывала для себя тайны природы: как, согласно яркому выражению из Ветхого Завета, дуют ветра с четырех сторон небес, как пары восходят ввысь от четырех концов земли, как реки пробивают путь сквозь скалы и горы корнями опрокидываются и каким образом человек может преодолеть силы, большие, чем он.

Два года, проведенные в Нью-Йорке, были очень счастливыми, и я вспоминаю их с истинным удовольствием. Лучше всего я запомнила наши ежедневные прогулки в Центральном парке. Мне нравилось туда приходить и слушать его описания. Каждый день парк представлялся по-особенному красивым.

Весной мы бывали на экскурсиях по разным интересным местам. Плавали по Гудзону и бродили по его зеленым берегам. Базальтовые столбы поражали меня своей простотой и диким величием. Среди мест, которые я посетила, были Вест-Пойнт, Тарритаун, дом Вашингтона Ирвинга. Там я прогулялась по воспетой им «Сонной лощине».

Преподаватели школы Райта-Хьюмейсона пытались сделать все, чтобы их ученики имели все преимущества, которыми пользуются те, кто не лишен слуха. Они стремились пробудить немногие дремлющие воспоминания и вывести их из темницы, куда их загнали обстоятельства.

До моего отъезда из Нью-Йорка те светлые дни омрачила вторая величайшая печаль, которую я когда-либо испытала. Первой была смерть отца. А вскоре после него умер мистер Джон Сполдинг из Бостона. Лишь те, кто знал и любил его, могут понять, какое значение имела для меня дружба с ним. Со мной и мисс Салливан он всегда был необыкновенно ласков и добр и делал счастливыми всех остальных в своей милой ненавязчивой манере.

Его интерес к нашей работе позволял нам не терять бодрости и мужества. Его уход образовал в нашей жизни пустоту, которая никогда больше не заполнилась.

Глава 18

Первые экзамены

В октябре 1896 года я поступила в Кембриджскую школу для молодых леди, чтобы подготовиться к поступлению в колледж Рэдклифф.

Когда я была маленькой, мы бывали в колледже Уэллсли, и там я изумила своих друзей заявлением: «Когда-нибудь я поступлю в колледж… и непременно в Гарвард!» Меня спросили, почему же не в Уэллсли, а я ответила: «Потому что там только девочки!» Идея поступить в колледж захватила меня и пробудила жгучее желание добиться этого. Именно оно побудило меня, несмотря на противодействие многих моих мудрых друзей, соревноваться с девушками, обладающими зрением и слухом. Когда я покинула Нью-Йорк, это желание превратилось в ясную цель: было решено, что я отправлюсь в Кембридж.

У преподавателей колледжа не было опыта обучения учеников, подобных мне. Я могла общаться с ними, только читая с губ. На первом году обучения я изучала английскую историю, английскую литературу, латынь, немецкий язык, сочинения на свободные темы и арифметику. До того момента я никогда не изучала систематически какой-либо предмет, но с английским у меня не было никаких сложностей. Поэтому преподаватели поняли, что по этому предмету мне не требуется никакой особой подготовки, кроме критического анализа книг, включенных в программу. Я также учила французский и латынь, но лучше всего, несомненно, мне давался немецкий.

Однако, несмотря на подобную подготовку, в моем обучении возникли большие сложности. Мисс Салливан не могла переводить мне ручной азбукой все необходимые книги, а своевременно получать учебники, напечатанные шрифтом Брайля, было очень трудно, хотя мои друзья в Филадельфии и Лондоне делали все возможное, чтобы ускорить процесс. Вначале я сама переписывала по Брайлю мои латинские упражнения, чтобы заниматься с остальными девушками. Вскоре преподаватели привыкли к моей несовершенной речи, и отвечали на вопросы, и исправляли ошибки. Я не могла вести записи в классе, но дома писала сочинения и переводы на специальной пишущей машинке.

Мисс Салливан ежедневно посещала со мной классы и с бесконечным терпением писала буквами на моей руке все, что говорили учителя. Когда я делала домашние задания, ей приходилось читать и пересказывать мне книги, которых не было в выпуклой печати, а также объяснять мне значения новых слов. Трудно представить себе всю нудность этой работы. Единственными преподавателями, которые изучили пальцевую азбуку, чтобы заниматься со мной, были фрау Грёте, учительница немецкого, и директор школы мистер Джилман. Дорогая фрау Грёте понимала, насколько медленно и неумело она пользовалась этим способом, но все равно по доброте душевной дважды в неделю на специальных уроках она старательно писала у меня на руке объяснения, чтобы дать отдохнуть мисс Салливан. Хотя все были очень ко мне добры и полны готовности помогать, только ее верная рука превращала скучную зубрежку в удовольствие.

За этот год я освежила латинскую грамматику, прошла курс арифметики и прочла три главы «Записок о Галльской войне» Цезаря. Я читала и по-немецки, частью сама пальцами, частью с помощью мисс Салливан «Путешествие по Гарцу» Гейне, «Песнь колокола» и «Платок» Шиллера, «Из моей жизни» Гете, «Минну фон Барнхельм» Лессинга, «О государстве Фридриха Великого» Фрейтага. Эти книги доставили мне особое удовольствие, особенно чудесная лирика Шиллера. Мне было жаль заканчивать «Путешествие по Гарцу» Гейне, расставаться с его жизнерадостной шутливостью и прелестными описаниями ручьев, журчащих и сверкающих на солнце, холмов, покрытых виноградниками, затерянных уголков, овеянных легендами, этими седыми сестрами давно прошедших и чарующих веков. Писать так мог лишь тот, для кого природа есть «чувство, и любовь, и вкус».

Мистер Джилман занимался со мной английской литературой. Мы вместе прочитали «Речь о примирении с Америкой» Берка, «Жизнь Самуэля Джонсона» Маколея и «Как вам это понравится?» Шекспира. Точные замечания мистера Джилмана и его обширные познания в литературе и истории облегчили мою учебу и сделали ее намного приятнее, чем если бы я механически читала записи классных уроков.

Речь Берка позволила мне понять политику намного глубже, чем это могла сделать любая другая книга об этом предмете. Мой ум будоражили картины того тревожного времени, я узнавала о событиях и людях, находившихся в самом центре двух противоборствующих наций. Мощное красноречие Берка увлекало так, что я все сильнее поражалась, как могли король Георг и его министры не услышать предостережения о нашей победе и своем неминуемом унижении.

Не менее интересной, хоть и в другом ключе, была для меня «Жизнь Сэмуэля Джонсона». Все во мне тянулось к этому одинокому человеку, который всегда находил доброе слово и протягивал руку помощи бедным и униженным даже среди трудов и одолевавших его жестоких телесных и душевных страданий. Я радовалась его успехам и не обращала внимания на его ошибки. Меня удивляло не то, что он их совершал, а то, что они его не сокрушили. Однако, несмотря на великолепное владение Маколеем языком и его восхитительную способность излагать обыденное живо и свежо, я уставала от его пренебрежения истиной ради большей выразительности и от того, как он навязывает читателю свое мнение.

В кембриджской школе я впервые была окружена зрячими и слышащими девочками моего возраста. Мы жили вместе с несколькими из них в небольшом уютном домике рядом со школой. Я веселилась наравне со всеми, открыв для себя и для них, что слепой человек тоже может дурачиться на снегу. Некоторые из девочек научились разговаривать со мной, так что я ходила с ними на прогулки, мы обсуждали занятия и читали вслух интересные книжки.

На рождественские каникулы меня приехали навестить матушка и сестра. Мистер Джилман был так любезен, что предложил Милдред учиться в его школе. В итоге она осталась со мной в Кембридже, и последующие шесть месяцев мы не расставались. Меня наполняет тепло, когда я вспоминаю наши совместные занятия, как мы помогали друг другу.

Я проходила предварительные испытания в колледж Рэдклифф с 29 июня по 3 июля 1897 года. Я сдавала французский, немецкий, латынь и английский, а также греческую и римскую историю. Все предметы я сдала успешно, а по немецкому и английскому «с отличием».

Думаю, что нужно рассказать, как именно проходили эти испытания. Студент должен был пройти экзамены за 16 часов: 12 отводилось на проверку элементарных знаний, еще 4 – знаниям более сложным. Экзаменационные билеты Гарвард выдавал в 9 утра, и посыльный доставлял их в Рэдклифф. У кандидатов был известен только номер. Я была № 233, но анонимности в моем случае не вышло, потому что мне разрешили пользоваться пишущей машинкой. Также решили, что будет лучше, если во время экзамена в комнате я буду одна, чтобы шум пишущей машинки не помешал другим девочкам. Во избежание недоразумений у дверей стоял дежурный, директор зачитывал мне все билеты с помощью ручной азбуки.

В первый день состоялся экзамен по немецкому. Мистер Джилман сел рядом со мной и сначала прочел мне билет целиком, а затем фразу за фразой. Я повторяла вопросы вслух, чтобы удостовериться, что правильно его поняла. Вопросы были трудными, и я очень волновалась, когда печатала ответы на машинке. Затем мистер Джилман снова с помощью ручной азбуки читал мне то, что я написала, а я делала нужные, по моему мнению, поправки, и он их вносил. Но нужно отметить, что в дальнейшем таких условий во время экзаменов у меня больше никогда не было. В Рэдклиффе никто не читал мне мои ответы, и у меня не было возможности исправить ошибки, разве что я заканчивала работу задолго до истечения отведенного времени. Тогда я вносила исправления, какие могла вспомнить, допечатывая их в конце ответа в оставшееся время.

Я успешно прошла предварительные экзамены по двум причинам. Во-первых, потому, что никто не перечитывал мне мои ответы, а во-вторых, потому, что эти предметы были отчасти знакомы мне до начала занятий в кембриджской школе. В начале года я сдавала экзамены по английскому, французскому и немецкому языкам и истории, для которых мистер Джилман использовал гарвардские билеты предыдущего года.

Все предварительные экзамены обычно проходили подобным образом. Самым трудным был первый из них. И еще я запомнила день, когда нам привезли билеты по латыни, потому что вошел профессор Шиллинг и сообщил мне, что я отлично сдала экзамен по немецкому. Это меня необычайно воодушевило, и дальше я печатала ответы со спокойствием на душе.

Глава 19

Любовь к геометрии

На второй год пребывания в школе я была решительно настроена добиться успеха. Но в первые же несколько недель столкнулась с непредвиденными трудностями. Мистер Джилман поддержал меня в том, чтобы посвятить этот год точным наукам. Так что я с энтузиазмом взялась за алгебру, геометрию, физику и астрономию, а также за греческий и латынь. К несчастью, многие нужные мне книги не были выпущены шрифтом Брайля к моменту начала занятий. В классах, где я занималась, было слишком много людей, и преподаватели не могли уделять мне повышенное внимание. Мисс Салливан пришлось читать мне все учебники ручной азбукой и вдобавок переводить слова учителей, так что впервые за одиннадцать лет ее милая рука была не в состоянии справиться с непосильной нагрузкой.

Задачи по алгебре и геометрии нужно было делать в классе и там же решать задачи по физике. Пока мы не купили брайлевскую доску для письма, я этого делать не могла. Я не могла смотреть за начертанием геометрических фигур на классной доске, поэтому мне приходилось накалывать их на подушке прямыми и кривыми проволочками с заостренными концами. Я держала в голове теоремы, буквенные обозначения на фигурах и заключения, а также весь ход доказательств. Стоит ли говорить, насколько трудно это было! Когда я теряла терпение и мужество, то вела себя так, что мне теперь очень стыдно об этом вспоминать. Хуже всего было то, что этими моими поступками потом попрекали мисс Салливан. А она была единственной, кто мог сгладить шероховатости и спрямить крутые повороты.

Но постепенно количество трудностей стало уменьшаться. Наконец прибыли учебные пособия и книги с выпуклой печатью, и я с новым рвением погрузилась в учебу. Правда, нудные алгебра и геометрия продолжали сопротивляться моим попыткам понять их. Я уже упоминала, что у меня совершенно не было склонности к математике, вдобавок мне никогда не объясняли тонкости ее разделов. Хуже всего дело обстояло с геометрическими чертежами и диаграммами, потому что я никак, даже на подушечке, не могла понять связь между их частями. Только занятия с мистером Кейтом помогли мне составить более-менее ясное представление о математических науках.

Но не успела я порадоваться своим успехам, когда произошло событие, которое все вдруг изменило.

Незадолго до того как прибыли мои книжки, директор школы стал упрекать мисс Салливан, что я слишком много занимаюсь, и уменьшил объем заданий, невзирая на мои бурные возражения. Изначально мы решили, что, если понадобится, я буду готовиться к колледжу пять лет. Однако то, что я успешно сдала экзамены в конце первого года, убедило мисс Салливан и мисс Харбо, заведовавшую школой, что я смогу подготовиться за два года и это не составит мне особого труда. Мистер Джилман сначала согласился, но, когда у меня возникли сложности с некоторыми заданиями, стал настаивать, чтобы я осталась в школе еще на год. Меня такой вариант не устраивал, я хотела поступать в колледж со своим классом.

17 ноября я плохо себя чувствовала и не пошла на занятия. Моя учительница знала, что это всего лишь легкое недомогание, однако, когда об этом услышал директор, он решил, что я на грани психического срыва. Из-за этого он изменил расписание моих занятий, что не позволяло мне сдать выпускные экзамены вместе с моим классом. Разногласия между мистером Джилманом и мисс Салливан привели к тому, что матушка забрала меня и Милдред из школы.

Спустя некоторое время мы решили, что я продолжу заниматься под руководством частного преподавателя, мистера Мертона Кейта из Кембриджа.

Наши уроки продолжались с февраля по июль 1898 года. Мистер Кейт приезжал в Рентам, располагавшийся в сорока километрах от Бостона, где мы с мисс Салливан жили у наших друзей Чемберленов. Он занимался со мной всю осень по часу пять раз в неделю. Сначала мистер Кейт объяснял мне то, что я не поняла на предыдущем уроке, а потом давал новое задание. Я же передавала ему греческие упражнения, которые выполняла дома на пишущей машинке. На следующий день он возвращал мне их исправленными.

Так протекала моя подготовка к колледжу. Я обнаружила, что заниматься одной мне гораздо приятнее, чем в классе. Не было ни спешки, ни недоразумений. Преподаватель спокойно объяснял мне то, чего я не понимала, так что я училась быстрее и лучше, чем в школе. Хотя математика все еще доставляла мне больше трудностей, чем остальные предметы. Помню, как я мечтала, чтобы она была хотя бы вполовину сложнее литературы. Однако мистер Кейт мог сделать интересными даже занятия математикой. Он учил меня рассуждать четко и ясно, держать ум наготове, делать спокойные и логичные выводы, а не прыгать сломя голову в неизвестность, приземляясь невесть куда. Он был неизменно ласков и терпелив, какой бы тупой я ни казалась, а временами, поверьте, моя тупость истощила бы долготерпение Иова.