Странный наследник Пушкина. Рассказы

– Пушкин сошел с ума от множества женщин, – возразил он.

– Ты прав, но Пушкин посвятил ей одно из самых страстных стихотворений всей своей поэзии, – объяснил я с неожиданной уверенностью.

– Она, наверно, была очень красивой, – предположил Дуранд, и я заверил его, что не зря ее фотография висела на стене в аудитории, где мы слушали лекции по русской литературе.

– Выпьем за ней, – почти крикнул Дуранд, беря одну из кружек пива, которые только что принесла нам официантка.

– Давай!, выпьем, – повторил я, поднимая свою.

Дальше я начал первый глоток и не останавливался, пока не опустошил третий кувшин, когда у меня закружилась голова, и я предложил Дуранду пойти домой, убежден того, что пришло время столкнуться сначала с негодованием владельцев ресторана, а затем с прямолинейностью патрульных, у которых теперь появилось дополнительный повод для того, чтобы предъявить нам обвинение: чрезмерное употребление алкогольных напитков в общественных местах. Тогда я молился, чтобы вся эта авантюра не дошла до кого-либо в консульстве, а также представлял себе радость, с которой на следующее утро нанятый милицией парикмахер превратит мой волосяной покров, имеющий модную среди негров прическу с густыми длинными волосами, в блестящую лысину, прежде чем нас отпустят… Однако через полчаса мы уже были в своей комнате, и я заснул, спокойно слушая объяснение Дуранда о том, что произошло в конце ужина, о той поистине поразительной сцене, которую я видел полчаса тому назад, когда он сделал знак официантке подойти со счетом, а потом заплатил ей, даже с чаевыми, такую сумму, которая утроила количество нашей стипендии.

На следующее утро я проснулся с головной болью и ощущением того, что мне приснилось кое-что, подобное на очень нехороший сон. Однако, сколько бы я ни вызывал его в памяти, я не мог найти никаких деталей, которые заставляли бы меня считать этот сон кошмаром. Мне только вспомнилось, как я очутился в одной полутемной галерее, где, двигаясь по ней и созерцая висящие на ее стенах картины, с необъяснимым страхом осознал, что на всех картинах всегда появилось одно и то же лицо: лицо Анны Керн, той молодой женщины, которая поразила Пушкина своей наивностью и красотой. Как будто меня заперли в одной камере, где я был обречен вечно посмотреть выставку Энди Уорхола.

Этот сон стал своего рода предчувствием. Или, вернее, предсказанием. Потому что через несколько дней наш профессор русского языка повел нас в Русский музей и во время этой экскурсии мое внимание больше всего привлекли не картины Репина или Серова, а лицо и взгляд одной девушки, очень похожей на Анну Керн, которая присоединилась к нашей группе, привлеченная отзывами удивления моих соотечественников.

Она была хороша собой, высока, с длинными ногами, и заманчиво смотрела на меня своими черными глазами. Ее сопровождала улыбающаяся рыжая, и я сразу понял, что эти девушки не советские. Они не говорили по-русски. Но, к счастью, могли обшаться на ломаном испанском языке. И, выходя из Русского музея, по-испански с французским акцентом они не отказались немножко погулять по городу с нами, с Дурандом и со мной. Затем, когда холод заставил нас искать какое-то убежище, Дуранд сразу нашел дверь одного кафе. Там мы вчетвером попили кофе с водкой, и полностью познакомились друг с другом. Рыжую звали Даниэла, и была библиотекаршей. Другая представилась как Лоана, и была студенткой какого-то парижского университета, где изучала историю искусств. Обе жили в Париже. Обе тоже выиграли приз какого-то конкурса, спонсируемого какой-то франко-советской ассоцияцией дружбы, и состоявшего в посещении выбранного ими российского города. Они ужасно встревожились, когда Дуранд, представившись, ляпнул, что мы двое были очень опасными разбойниками и что мы замысли ограбление Русского музея через два дня.

– Опасный бандит ты, Мартин? – шепотом спросила Лоана, пытаясь найти правду в моих глазах.

– Это шутка Хабиэра, – ответил я, улыбаясь, чтобы успокоить ее.

– Я очень испугалась! – призналась она с видимым облегчением.

– Если бы ты смог украсть одну русскую картину, то какую бы ты взял? – Даниэла спросила Дуранда.

– Сначала мне надо бы узнать ценность каждой картины, а потом выбирал бы самую ценную, – объяснил он.

– Не думай карманами, выбирай своей душой, – приказала девушка.

– Тогда я украл бы картину «Запорожцы пишут письмо турецкому султану», – выбрал Дуранд и прибавил: – А ты?

– Я бы выбрала картину «Девочка с персиками», – сказала рыжеволосая.

– А ты? – спросил я Лоану.

– Меня впечатлила вся живопись Левитана, и особенно картина «Березовый лес».

– Ты любишь гулять по лесу, не так ли? – еще раз спросил я, предполагая ее ответ.

– Очень, – ответила Лоана, и улыбнулась, глядя мне в глаза.

– Я бы пригласил тебя прогуляться по березовой роще, но сейчас зимой.

– Мне нравится гулять осенью, когда приятно ходить за грибами, дыша свежим воздухом и шутя с подружками…

Ее голос звучал славно, и мне показалось, что каждое слово Лоаны проникало до глубины моей души. Пока она говорила, лицо ее приняло ясное выражение тончайшей нежности, и, слушая ее, мне стало понятно не то, что буду скучать по этой девушке, а то, что я уже начал тосковать по ее темным глазам и ее спокойной улыбке.

– Ты еще не сказал, какую ты бы взял? – заметила рыжеволосая.

– «Купание красного коня», – ответил я и, почему-то, мной овладало редкое удовлетворение.

– Все уже согрелись, куда нам сейчас идти? – спросил Дуранд.

Мы не хотели расставаться с ними. И девушки, казалось, тоже не хотели разлуки. Хотя, как было очевидно потом, наиболее заинтересованными в поддержании такой близости были Лоана и я, потому что мы шли очень медленно, не обращаясь внимание на холодную погоду, толкая друг друга плечами через каждые три шага, пока Дуранд и Даниэла молча шли по нашим следам на снегу. Ночью девушки должны были идти на балет на льду, а потом отдыхать, чтобы посетить раннюю утреннюю мессу в любом городском соборе. И, по нашему расписанию, в то же утро, хотя субботное, мы с Дурандом должны были быть в институте до трех часов дня. Вот почему мы с Лоаной договорились встретиться в семь часов вечера в холле их гостиницы, которая, к счастливому совпадению, находилась совсем близко, в двух кварталах от нашего университетского городка, чтобы пойти на дискотеку.

Субботними вечерами меня убивало желание танцевать. Однажды в Гаване, чтобы удовлетворить такое желание, я осмелился зайти во знаменитый клуб «Тропикал». Но мне совсем не понравилась атмосфера того места: там словно собрались все отщепенцы столицы: бывшие заключенные с холодными оружиями под одеждой, горкие пьяницы, вот-вот упавшие на землю, наркоманы, проститутки низкого класса, и т. п. Им мало интересовалось танцевать. Среди них часто развязывались споры, вспыхивали драки. Поэтому, даже когда играли «Лос-Ван-Ван» или «Иракерес», я больше никогда не возвратился туда. Здесь, в Ленинграде, к счастью, ощутилась другая атмосфера. После рабочих дней, чтобы достать себе какое-то наслаждение, многие молодые люди стремились к танцу. И, танцуя в ночной дискотеке парка «Победа», который также находился недалеко от нашего университетского городка, я познакомился с несколькими молодыми женщинами, которые работали на близлежащих фабриках.

Мои первые дни здесь совпали с концом лета, и, несмотря на то, что я не был привык к ритму русской музыки, я смог удовлетворить свое пристрастие к танцам, посетив эту дискотеку. Тогда везде можно было слушать только русские песни и я подумал, что надо было к этому привыкнуть. Однако через несколько недель та ситуация изменилась коренным образом после возвращения африканских студентов по случаю начала учебного года. Они вернулись из разных городов Запада: Лондона, Парижа, Рима, Бонна, и, даже, капиталистической зоны Берлина, нагруженные заграничными новинками. Одной из таких новинок была музыка. Они привезли последние пластинки таких популярных групп тех дней, как «ABBA», «Boney M», «Bee G.», и вдруг самые слушаемые в то лето песни в Западной Европе стали напевать все и везде среди нас. Таким образом, все иностранные песни, что советское радио транслировало по каплям, вдруг можно было услышать весь день и на полную громкость из открытого окна любой комнаты в университетском городке. В те дни меня сильно поразили концерты, записанные вживую Бобом Мэнли во время его европейского турне в поддержку альбома «Exodus».

В те же дни появился в нашем здании один персонаж, которого со временем мы с Дурандом прозвали «Берией». Он был студентом второго курса истории и время от времени устраивал на первом этаже очень многолюдную дискотеку, на которой осмелился чередовать песни русских исполнителей с песнями американских и английских групп. И, выпив немного в баре гостиницы, мы вчетвером: Даниэла и Лоана, Дуранд и я, отправились именно на дискотеку Берии.

Когда я вошел на дискотеку в компании француженок – Дуранд пошел оберегать их пальто в нашей комнате, – я сразу же заразился энергией каких-то людей, прыгающих в центре танцевального зала, как Бобби Фаррелл, и присоединился к этой танцующей толпе, тащая за собой двух девушек. Вскоре после этого Дуранд вернулся, и более полутора часов мы прыгали без остановки. Только с перемирием таких минут, которые Берия посвятил одной из тех сладких или трагических баллад какой-то американской группы.

Итак, в какой-нибудь момент вечера он поставил балладу «Пыль на ветру», и вместо того, чтобы прыгать, мы с Лоаной впервые станцевали, крепко обняв друг друга. И это страстное объятие, подкрепленное танцем, определенно нас объединило. Поэтому я не удивился, когда пьеса закончилась, а Лоана продолжала меня обнимать. Хотя именно тогда я уловил на ее лице тень какой-то грусти. Что-то случилось с ее настроением, пока мы танцевали. Однако я не хотел ни о чем ее спрашивать, чтобы не затмить удовлетворение, которое я испытал от того, что несколько минут держал ее тело в моих объятиях. Кроме того, это был всего лишь момент смущения или беспокойства, которое она испытала. Потом она снова стала той девушкой, которая застенчиво смотрела мне в глаза, когда мы болтали в кафе после посещения Русского музея. И мы весело танцевали, держась за руки, пока Берия не закончил танец.

После окончания танца Дуранд предложил проводить их обратно в гостиницу, и по дороге Лоана открыла мне причину этой минутной грусти: на следующий день им надо было уезжать в Москву, уже возвращаясь во Францию. Она сказала мне об этом, и потом поцеловала меня в губы. А дальше мы шли молча, пока не дошли до гостиницы, где снова поцеловались на прощание.

– Они уезжают завтра, – сказал я Дуранду, когда мы вошли в наше здание.

– Рыжая собирается выйти замуж в это Рождество, но твоя подруга отдала бы ее жизнь, чтобы остаться еще на несколько дней.

– Куда же ты идешь? – спросил я, когда увидел, что Дуранд не остановился, как я, перед дверью лифта.

– Собираюсь купить сигары у Ху Ли Анга, увидимся позже, – ответил он, и начал подниматься по лестнице.

Коридор на пятом этаже, а также кухня, были пусты. Не было слышно ни малейшего шума. Я подошел к своей двери и, войдя в комнату, почувствовал себя таким же пустым, как и она. Я не хотел ни о чем думать, но для меня это было невозможно: я бесконечно думал о Лоане. Я вспоминал ее черные глаза, ее застенчивую улыбку, ее нежность, когда она меня поцеловала. И, не выспавшись, лег спать, проклиная навязчивую зависимость Дуранда от сигар. Мне показалось, что с ним в комнате моя тоска не была ли так велика. А еще я проклинал отсутствие Магнитова. Или, другими словами, что вызвало то отсутствие: потребность ездить в родную деревню на выходные, чтобы встретиться с его семьей. С ними двумя в комнате я чувствовал бы себя менее подавленным. Я хорошо знал, что сначала Дуранд и Магнитов немного посмеялись бы надо мной, но стыд придал бы мне силы, чтобы забыть о Лоане. И потом они тоже умели бы дать мне какой-нибудь совет, сказать какие-то ободряющие слова. А перед сном Дуранд приглашал бы меня покурить в конце коридора, рядом с пожарной лестницей, где мы вспоминали бы совсем другой пейзаж, чем тот, что был виден в окно: горящий полдень при котором июльское солнце жарит кожу одной мулатки, ритмично идущей по какой-то улице, впадающей в море, как река света.

Я уже начал засыпать, когда услышал стук в дверь. И, думая, что Дуранд забыл взять свои ключи, я встал, чтобы открыть ему дверь. Однако человек, кто стучал, не был он.

– Впустишь меня? – прошептала Лоана, стоя в дверях.

Услышав ее сладкое французское произношение, какая-то смесь удивления и волнения не позволила мне сказать ни слова. Но я протянул руку девушке и притянул ее к себе. Затем я закрыл дверь и помог ей снять пальто. И только после этого я удостоверился в том, что она была одета в тонкой прозрачной ночной рубашке.

– Я чуть не замерзла, – пожаловалась Лоана, прежде чем залезть под моем одеялом.

После новогодного праздника наступило время экзаменов и то обширное пространство, в котором несколько дней назад мы шумно и весело танцевали, вдруг превратилось в очень сжатый читальный зал под властью абсолютной тишины, где с утра до вечера занимались почти все студенты здания. Не было времени до досуга. Мне лично хотелось сдать все экзамены хорошо. И в конце получилось просто удивительно. Одни пятерки. Дуранд был очень радом с этим результатом. Но меня огорчило одно желание. Я хотел увидеть Лоану. Я хотел еще раз обнимать ее тело. Итак возникла у меня в голове одна неожиданная идея: во что бы то ни стало ехать во Францию.

– Ты никому не говори об этом, – попросил меня Дуранд.

Я ожидал его прочного возражения. Я был убежден, что Дуранд будет отвергать мою идею наотрез. Как я, он прекрасно знал, что нам нельзя ехать за границу. Он тоже знал, как и я, о суровых последствиях неудачи любой попытки совершать такое нарушение. Первое из них было неугодным исключением из института и возвращением на родину. Однако Дуранд не возразил против моей идеи, совсем наоборот, он не только полностью согласился с ней, но и стал моим соумышленником. И вот это было другой чертой характера Дуранда: его особое поведение при сложных или даже опасных обстоятельствах, когда вместо избегать их, он чуть не бросился навстречу сложности или опасности.

– У меня еще какие-то деньги, но это не хватит, – сказал Дуранд.

– Я буду работать, – отметил я.

– Какая там работа! – чуть не крикнул он.

– Мне надо работать где-нибудь, – подчеркнул я.