Странный наследник Пушкина. Рассказы

Странный наследник Пушкина. Рассказы
Хорхэ Планчэ Кобас

В книгу входят роман «Странный наследник Пушкина» и повесть «Алла, или Мои последние дни в Москве». Герой романа – пожилой мужчина, который вспоминает о его студенческой жизни в России, когда восхищение красотой Анны Керн вовлекает его в ряд интересных ситуаций. «Алла, или Мои последние дни в Москве» – это история о любви Джорджа и Аллы и о том, как они были вынуждены расстаться, когда их любовь оказывалась сильнее всего.В книгу включены также два рассказа: «Охота» и «Путь изгнанника».

Странный наследник Пушкина

Рассказы

Хорхэ Планчэ Кобас

© Хорхэ Планчэ Кобас, 2023

ISBN 978-5-0062-0357-0

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Странный наследник Пушкина

I

– Париж, конечно, стоит одной мессы, – согласился Дуранд и решительно вышел из раздевалки. Я пошел за ним и мы оказались в полутемном коридоре, в конце которого под слабым светом какой-то лампочки стоял один пожилой человек. Мы были в зеленных и слишком широких халатах, и друг над другом насмеялись из-за смешного вида, принятого нами с такой одеждой, когда сухой голос мужчины вернул нас к реальности и мы сразу поняли, что осталось очень мало секунд для начала жуткой миссии, которая заставила нас посетить такое мрачное место.

– Первый труп никогда не забывается, – объявил мужчина, задерживаясь перед одной из двух глыб, которые лежали на кушетках, преграждавших нам ход, и вдруг внутри у меня возник тот самый страх, испытаемый мной несколько дней назад, когда Дидиер пытался убедить меня о том, что только в одном морге возможно заработать быстро много денег.

– Мне ужасно побывать в больницах, – признался я со всей искренностью, но мой панамский приятель, продолжая свое подавляющее обьяснение, настойчиво повторял одну и ту же мысль: для нас негде получить быстрее хорошую сумму денег, чем в морге.

С таким же убеждением Дуранд и я направились в одну клинику, где мы представились как два иностранные студента медицины, желающие приобрести навык по рассечению трупов.

– Начнем работу, ребята, – сказал мужчина в то же время как с ловким движением обеих рук снял грязную простиню, с которой было покрыто то, что для нас должно быть незабываемым трупом.

Я, почему-то, был готов увидеть сухощавое тельце какой-то старухи с шеей сломанной ударом топора или что-нибуть еще ужаснее, как гнилое лицо одного алкоголика, умерщего от смертного тоха проказы. Однако, к моему удивлению, перед моими глазами появилась одна молодая женщина более походящая на спящую красавицу какого-то детского рассказа, чем на покойницу.

«Она жива», – подумал я с твердым подозрением, что такая сцена была придумана каким- нибудь шутником, который тихо ждал, чтобы засмеяться качающимися челюстями, миг когда женщина откроет свои веки и с ее воскресщими глазами посмотрит прямо в зрачки моего друга, кого наверно волновало такое же сомнение волнующее меня, и кто стоял у кушеток как бы не веря еще, что он перед одним трупом.

«Нет, она не мертвая», – сказал я самому себе, и перечислил три доказательства с целью оправдать мое неверие. Первым было полное отсутствие какого-то следа насилия в теле женщины, какой-то раны, при видении которой лучше понимать нелогическое поступление в морг такого тела. Другим было цвет ее лица, слишком белый для любого человеческого существа, ведь, в сущности, это как бы ненормальная белизна придавала ей вид фарфоровой кукли, при котором правдивость сцены очень ослабилась. И последним стало, просто-напросто, мое отрицание, мое несогласие с идеей, что жизнь была способна допустить такое недопустимое дело, такой позор, как преждевременно покинуть столь восхитительное тело.

– Никогда не чувствуете боязнь перед телом голой женщины, – посоветовал нас пожилой человек, и дальше, с новым движением своих рук, велел нам перевести труп к металлическому столу, находившемуся в центре палаты. И даже тогда, когда мои пальцы тронули женщину и узнали стянутость ее кожи, я не смел признать ее смерть. Мне было трудно понимать, что этот чуть не совершенный женский овал лица, и эти круглые и увлекательные груди, и этот захватывающий контраст между чернотой лобка женщины и белизной своих широких бедер, что все это пересталось существовать, что все это было как спектакль некоторых звезв вымерших тысячи лет назад, хотя и еше были способны ослепить наивных наблюдателей тверди с их мимолетними вспышками.

Только после того, как мужчина передал нам две пары резиновых перчаток с просьбой надевать их, и потом он сам вкладывал свои пальцы в другие перчатки, сомнения о смерти женщины оставили меня, однако все-таки я был очень смущен, когда в руках мужчины появилось что-то похоже на маленький топор, с помощью которого он стал открыть в женском животе одну узкую канавку откуда, как вино из бутылки, сразу возникла кровь. И возникновение крови как-то испугало меня. Смотря, как она красила со своим винным цветом белую кожу умершей женщины, правую руку в перчатке, с которой пожилой человек что-то искал внутри канавки, и тоже поверхности металлического подноса, где он немедленно положил все, что его пальцы могли найти в животе трупа, мне вдруг позакалось, что мы на самом деле совершаем убийство. Потому что мне пришла в голову очень невероятная мысль. Я стал подумать о возможности умереть дважды и считал, что этой женщине был передан такой дар. Так, причина ее первой смерти мне было неизвестной, но я знал одну вещь: она умерла еше раз из-за нас. Особенно из-за тщательной работы рук пожилого человека. Он руководил нашей преступной тройкой. И, после осознания этого, меня охватило очень сильное ощущение сочувствия, смешанное с каким-то любопытством. «Каков был цвет ее закрытых глаз? – мысленно спросил я. – Правда ли, что они больше никогда не будут смотреть ни на что?»

Итак, пока мужчина выполнял свою задачу, Дуранд и я как-то старались держать труп, думая, что мы были обязаны помогать ему в чем-нибудь, но все наши усилия оказались на самом деле бесполезными из-за того, что мы просто смотрели во все глаза и я сам еще не знаю, откуда мы собрали силы тогда, чтобы стать свидетелями такого разчленения. Возможно, больше чем держать труп, мы твердо цеплялись за его руки, чтобы не убежать оттуда. Хотя, в конце концов, меня тоже парализовал простой контакт с жесткой кожи покойницы. Может быть, и поэтому с видением всех внутренностей трупа вдруг у меня ожило воспоминание об одном вечере моего детства, когда я стоял в маленьком дворе бабушкиного дома и передо мной происходило очень жестокое, для меня, событие.

Вначале мне было интересно смотреть, как в одном углу двора и с помощью своих двух братьев мой отец неудачно пытался загнать одного поросенка. И как несколько минут позже им удалось поймать кричащего животного и, втроем, класть его на какой-то столик, где мой дед достиг замолчать его жалкие вопли после того, как он воткнул свой нож в свиную грудь. Мне тоже было интересно смотреть, как один из моих дядей успел собрать в какой-то посуде кровь, текущую из раны животного. И как потом мой отец и его братья стали снимать с другими ножами шкуру из тела поросенка, пока их отец, залив тело заколонного животного с дымящей водой, хвалился тем, что умел промыкать свиное сердце первым ударом ножа. Однако, когда черное тело животного выглядило столь белым, как известь, и мой дед, снова держа в руках свой острый нож, вскрывал живот поросенка, подвергая перед моими глазами все внутренности, это очень сильно поразило меня, поэтому, оставив свое состояние пассивного и молчаливого свидетеля, я разразился рыданиями, и никому не было возможно прекратить мою печаль: напрасно мой дед потребовал присутствия моей матери для того, чтобы она успокоила меня, напрасно моя мама сразу вошла со мной в дом, чтобы стереть из моей памяти кровавую сцену двора, напрасно моя бабушка наполнила мои руки орехами с того Рождества с целью заставить меня думать о чем-нибудь другом.

Однако, если несколько лет назад рождественское событие вызвало у меня такое детское желание заплакать, в ту ночь в морге мной овладало ощущение страха, но не того смутного страха, который я страдал при разговоре с Дидиером, а другого, непомерного, потому что этот страх был сильнее, более личным, очень внутренным. И вместе с этим страхом я тоже испытывал тошноту, я даже не мог удержать поток рвоты, который чуть не бросил меня прямо на останки трупа. После этого, от стыда я не осмелился поднять глаза от подноса и встретить лицо Дуранда или взгляд пожилого человека, и просто всмотрелся в какие-то сгустки крови, павшие на поднос, или, вернее, в какие-то небольшие куски видны среди кишок маринованного огурца, с которым мой друг и я пытались смягчить водку, выпитую в одном кафе перед тем, как медленно и задумчиво пересечь березовую рощу, где располагалась клиника.

Пожилой человек нисколько не возмутился с этим. Он, с таким же серьезным и мирным выражением, что мы встретили на его лице несколько минут назад, тоже всмотрелся в маленькие куски огурца. А потом, наверно предчувствовав неминуемый прилив нового потока рвоты, мужчина указал мне одну дверь и я побежал к ней. Таким образом я оказался в небольшом внутренном дворе, непроезжем из-за скопившегося снега, и тут же, около двери, мне пришлось рвать еще раз.

«Сейчас встану и вернусь к ним, как ни в чем не бывало», – подумал я несколько минут спустя, но все же не сделал ничего, я чувствовал себя столь расслаблен, что не мог вставать. И точно не знаю, сколько времени я пробыл на такой позиции: присев на корточках у этой двери и как-нибудь наслаждаясь приятным чувством холода от близости к снегу, но помню, что мне показалось очень долго, когда слышал чей-то голос.

– Ну, что же, ты сдался? – кто-то спросил меня.

– Ничего подобного! – ответил я.

– Чем она, эта Лоана, заманила тебя? – снова спросил хозяин голоса.

– Она очень похожа на Анну Керн, – подтвердил я.

– В городе сотни девушек похожи на нее, – отметил мой странный гость.

– Я хочу увидеть ее, – сказал я, думая, откуда явился он.

– Ты не влюблен, ты просто с ума сошёл! – заметил мой собеседник.

– Я хочу увидеть ее, – повторил я.

– Но тебе же запрещено за границу путешествовать, – вспомнил мне невидимый человек.

– Мне запрещено многое, – добавил я.

– А ты не боишься? – шепнул он.

– Чего? – спросил я.

– Если бы тебя схватят перед тем, что успел переехать через Берлин, они бы смогут тебя выгнать из института и вернуть домой, – предупредил меня он.

– Не схватят, – с уверенным тоном голоса, отрицал я. Однако, овладая необыкновенной ясностью, тут же я увидел себя арестованного какими- нибудь немецкими милициянерами, которые обвиняют меня не только в ношений фальшивого паспорта, но и в попытке, уезжая во Францию, превратиться в политического изгнанника, в другого кубинца, пытающегося убежать от диктатуры Фиделя Кастро.

– С кем, черт возьми, ты разговариваешь? – спросил меня другой голос, и я сразу же узнал силуэт Дуранда, который призывал меня встать, протягивая одну руку.

После этого, с помощью моего друга, я покинул двор и несколько минут спустя мы вдвоем перешли через березовую рощу, чтобы войти в переулок, который вел до станции метро.

– Игорь необыкновенный тип, – сказал мне Дуранд.

– Какой Игорь? – спросил я.

– Танатолог, – ответил он.

– Почему ты так думаешь? – снова спросил я.

Но Дуранд не ответил на мой вопрос и через несколько секунд мы ходили в полной тишине.

– Я рассказал ему все, – сказал он вдруг.

– Все? – удивлен, я не мог извежать нового вопроса.

– Все, – подчернул Дуранд. – Что мы изучаем русскую литературу и, на самом деле, нам не нужна никакая хирургическая практика, что нам нужны деньги, много денег.

– А что он говорил? – я не оставил свою неизбежную роль Порфирия Петровича.