Черный воздух. Лучшие рассказы

– В «конских широтах»[7 - «Конские широты» – штилевая полоса Атлантического океана (около 30 град. с. ш. и 30 град. ю. ш.), где вода намного теплее, чем в Северном море.] они по часу бы мучились, – пояснил Лэр. – Лучше уж так. Видишь вон те высокие облака? – спросил он, указывая на запад.

– Вижу.

– Стоят они над Оркнейскими островами. Над Оркнейскими… а может, и над Шетландскими, я уже ни в чем не уверен. Интересно будет взглянуть, сумеет ли это дурачье благополучно провести нашу лохань сквозь архипелаг.

Оглядевшись вокруг, Мануэль обнаружил поблизости всего около дюжины кораблей: очевидно, большая часть Армады ушла вперед, за горизонт. Но, стоило ему задуматься о последних словах Лэра (кому же, как не ему, штурману, вести корабль сквозь лабиринт северной части Британских островов?), Лэр закатил глаза, точно одна из тонущих лошадей, и мешком рухнул на палубу. Мануэль с еще парой матросов поспешили отнести штурмана вниз, в лазарет.

– Это все его нога, – сказал брат Люсьен. – Ступню размозжило, вот нога и загнила. Позволил бы он мне ее отнять…

К полудню Лэр снова пришел в себя. Не отходивший от него ни на шаг, Мануэль взял штурмана за руку, однако Лэр, нахмурившись, отдернул ладонь.

– Слушай, парень, – с трудом заговорил он. Душа его мерцала, точно синяя шапочка-пилеолус, едва прикрывающая спутанные волосы цвета соли с перцем. – Я тебя кой-каким словам научу. На будущее могут сгодиться. Слушай и запоминай: «Тор конлэх нэм ан диа».

Мануэль старательно повторил непонятную фразу.

– Еще раз.

Мануэль принялся повторять слова Лэра снова и снова, будто молитву на латыни.

– Добро, – кивнул Лэр. – Тор конлэх нэм ан диа. Запомни накрепко.

После этого он поднял взгляд к палубным бимсам над головой и на вопросы Мануэля отвечать отказался. Чувства на лице штурмана сменяли друг дружку, точно тени. Казалось, Лэр смотрит вдаль, в бесконечность. Но вот, наконец, он оторвал взгляд от потолка и вновь повернул голову к Мануэлю.

– Прикоснись ко мне, парень.

Мануэль коснулся Лэрова лба. Лэр с горькой улыбкой смежил веки. Голубой венчик пламени, оторвавшись от его темени, взвился вверх, миновал потолок и исчез.

Хоронили Лэра под вечер, в дымчатом, инфернально-буром зареве заходящего солнца. Брат Люсьен прочел над усопшим краткую мессу, бормоча так, что никто ничего не расслышал, Мануэль прижал к остывшему плечу Лэра оборотную сторону своего образка, отпечатав на коже крест, а после Лэра швырнули за борт. Глядя на все это, Мануэль дивился собственной безмятежности. Месяца не прошло с тех пор, как он кричал от гнева и муки при виде гибели товарищей, однако сейчас смотрел, как исчезает в серых, точно железо, волнах тот, кто учил его и защищал, с самому ему непонятным спокойствием.

Спустя еще пару ночей после гибели Лэра Мануэль сидел в стороне от уцелевших соседей по нижней палубе, спавших, сбившись в кучу, точно выводок котят. Сидел и наблюдал за венчиками лазурного пламени, мерцавшими над изнуренными телами матросов – глядел на них безо всякой на то причины, без каких-либо чувств. Устал он смертельно.

– Мануэль! – прошептал брат Люсьен, заглянувший в узкий проем люка. – Мануэль, ты здесь?

– Здесь.

– Идем со мной.

Мануэль поднялся и последовал за доминиканцем.

– Куда это мы?

Брат Люсьен покачал головой.

– Пора, – только и ответил он, сопроводив ответ длинной фразой на греческом.

У брата Люсьена имелся при себе небольшой, с трех сторон закрытый фонарь. Освещая им путь, оба добрались до люка, ведущего вниз.

Да, Мануэлева палуба, хоть и находилась под батарейной, была вовсе не самой нижней палубой корабля: на поверку «Ла Лавия» оказалась гораздо, гораздо больше. Спускаясь вниз, Мануэль с братом Люсьеном миновали еще три палубы, без портов, так как находились они ниже ватерлинии. Здесь, в постоянном мраке, хранились бочонки с сухарями и пресной водой, ядра, канаты и прочие корабельные припасы. Миновали они и крюйт-камеру, куда каптенармус входил только в войлочных шлепанцах, дабы искра от сапожного гвоздя, воспламенив порох, не разнесла весь корабль в щепки. Затем они отыскали люк с трапом, ведущим еще ниже. Чем дальше вниз, тем уже становились проходы, и вскоре идти, выпрямившись во весь рост, сделалось невозможно. К немалому изумлению Мануэля, полагавшего, что они уже над самым килем, а то и в каком-то странном трюме, сооруженном под килем, даже эта палуба оказалась отнюдь не последней: оставив позади затейливый лабиринт черных от сырости дощатых переборок, оба снова спустились вниз. Давным-давно заплутавший, растерянный из страха потеряться и сгинуть в чреве корабля, Мануэль крепко вцепился в руку брата Люсьена. Наконец узкий коридор закончился, приведя путников к небольшой дверце. Постучавшись в нее, брат Люсьен что-то шепнул, и дверца отворилась. Неяркий свет, хлынувший в коридор, заставил Мануэля зажмуриться.

После тесноты коридоров помещение, куда они вошли, казалось невероятно просторным. То был «канатный ящик», расположенный в носу корабля, над самым килем. Столкновение с брандерами стоило «Ла Лавии» большей части якорного каната, и жалкие его остатки занимали всего-то пару углов. Помещение освещали свечи в небольших железных канделябрах, прибитых к боковым балкам. Пол под ногами был примерно на дюйм залит водой, и пламя свечей отражалось в ее зеркале крохотными белыми точками. Крутобокие стены блестели от сырости. Посреди помещения возвышался перевернутый ящик, покрытый куском холста. Вокруг ящика собралось около полудюжины человек: солдат, один из корабельных старшин и несколько матросов из тех, кого Мануэль знал только в лицо. Трилистники кобальтового пламени над их головами придавали всему вокруг явственный синеватый оттенок.

– Мы готовы, отче, – сказал один из собравшихся брату Люсьену.

Доминиканец подвел Мануэля к накрытому холстиной ящику, а остальные обступили его кругом. Тут Мануэль заметил у ближней к корме переборки, малость не достигавшей пола, пару огромных, лоснящихся бурых крыс, моргая, пошевеливая усами, взиравших на необычное оживление. Стоило Мануэлю нахмуриться, одна из них плюхнулась в воду, покрывавшую пол, и уплыла в брешь под переборкой. Извивавшийся хвост беглянки напоминал крохотную змею, что, несомненно, вполне соответствовало истинной ее сущности. Вторая крыса даже не сдвинулась с места – только сверкнула блестящими бусинами глазок, словно расплачиваясь за неприязнь Мануэля той же монетой.

Стоя за ящиком, брат Люсьен обвел взглядом собравшихся и начал читать на латыни. Начало Мануэль сумел понять без труда:

– Верую во единого Бога, Отца Всемогущего, Творца неба и земли, видимого всего и невидимого…

Голос брата Люсьена звучал властно, но в то же время умиротворяюще, с мольбою, однако ж и с гордостью. Покончив с Символом Веры, он раскрыл новую книжицу – ту самую, что всегда носил при себе, и продолжил читать по-испански:

– Знай, о Израиль: что у людей зовется жизнью и смертью, есть словно белые и черные бусы на нити, а нить та, что служит основой извечной смене белого черным, есть неизменное житие мое, связующее воедино нескончаемую череду малых жизней и малых смертей. Как ветер сбивает корабль с пути над бездной морскою, так и блуждающие ветры чувств влекут человеческий разум к бездонным глубинам. Но слушай же! Грядет день, когда свет сущий уймет все ветры, и обуздает всю нечестивую ползучую тьму, и благословит все обители твои непорочным сиянием, от венца пламенна нисходящим!

Пока брат Люсьен читал все это, солдат не спеша обошел помещение. Вначале он водрузил на ящик тарелку с разрезанным сухарем. За месяцы морского плавания сухарь успел изрядно зачерстветь, однако кто-то не поленился нарезать его на ломтики, а ломтики отшлифовать, превратив их в гостии, тонкие до полупрозрачности облатки медвяно-желтого цвета. Дыры, проточенные в сухаре червями, придавали каждой немалое сходство со старинной монетой, сплющенной и продырявленной, чтобы носить в ухе или на шее.

Затем солдат вынул из-за ящика пустую стеклянную бутылку с отсеченным верхом, превращенную в нечто наподобие чаши, и до половины наполнил ее из фляжки тем самым кошмарным вином, что хранилось в трюмах «Ла Лавии». Доминиканец все читал и читал, и солдат, убрав фляжку, обошел собравшихся одного за другим. У каждого на руках имелись незаживающие кровоточащие порезы, и каждый, растравив ранку, протягивал к поданной бутылке ладонь, роняя в вино по нескольку капелек крови. Вскоре вино потемнело настолько, что Мануэлю, не в пример остальным, видевшему голубое зарево их душ, начало казаться бархатно-фиолетовым.

Покончив с этим, солдат поставил бутылку на ящик, возле тарелки с гостиями, а завершивший чтение брат Люсьен, бросив на него взгляд, произнес нараспев последнюю фразу:

– О светильники огненны! Озарите же глубину пещер разума, осияйте возлюбленных ваших, свет неземной и тепло им даруя, дабы стали мы с вами едины!

Взяв с ящика тарелку, он начал обходить собравшихся и каждому класть в рот гостию.

– Тело Христово приимите. Тело Христово приимите.

Мануэль с хрустом разгрыз и разжевал гостию, выточенную из сухаря. Теперь-то он, наконец, понял, что происходит. Все это – божественная литургия, поминальная служба по Лэру и по всем остальным, по всем до единого, ибо все они обречены на погибель. Там, за выгнутой наружу стеной, за отсыревшим бортом – пучина морская, жмет, давит на доски обшивки, стремится проникнуть внутрь. В конце концов все они, поглощенные морской стихией, отправятся на корм рыбам, после чего их кости украсят дно океана, куда Господь почти не заглядывает. При этой мысли у Мануэля горло перехватило, да так, что он едва сумел проглотить разжеванный сухарь.

– Кровь Христову, пролитую за вас, – начал было брат Люсьен, поднося к губам половинку бутылки, но Мануэль остановил его и вынул «чашу» из рук доминиканца.

Солдат шагнул к Мануэлю, но брат Люсьен отогнал его взмахом руки, преклонил перед Мануэлем колени и перекрестился, только не как положено, а наоборот, по-гречески, слева направо.

– Ты есть кровь Христова, – сказал Мануэль, поднося к губам брата Люсьена половинку бутылки и наклонив ее так, чтоб доминиканец смог сделать глоток.

То же самое он проделал для каждого из остальных, не исключая солдата.

– Вы есть кровь Христова.

В этой части литургии никто из них ни разу в жизни участия не принимал, и некоторые с трудом сумели проглотить вино. Обнеся «чашей» всех, Мануэль поднес ее к губам и допил все до дна.

– В книге брата Люсьена сказано: свет сущий благословит все обители твои непорочным сиянием, от венца пламенна нисходящим, и тогда все мы станем Христом. Да, так и есть. Выпили мы, и теперь мы – Христос. Глядите, – он указал на оставшуюся крысу, поднявшуюся на задние лапки, а передние сложившую перед собой, словно молится, не сводя с Мануэля круглых блестящих глазок, – даже звери все чувствуют!

Отломив кусочек гостии, он наклонился и протянул его крысе. Крыса, приняв угощение, отправила его в пасть и прикосновению Мануэля противиться тоже не стала. Стоило ему выпрямиться – кровь прилила, прихлынула к голове. Огненные венцы полыхали над теменем каждого, тянулись ввысь, лизали потолочные бимсы, озаряя канатный ящик неземным светом…

– Он здесь! – вскричал Мануэль. – Он коснулся нас светом, глядите!

С этим он прикоснулся ко лбу каждого по очереди, и собравшиеся вытаращили глаза, в изумлении дивясь виду пылающих душ, указывая пальцами на головы друг друга. Окутавшиеся непорочным белым сиянием, все они обнялись, обливаясь слезами, в бородах их засверкали улыбки невероятной ширины. Отражения свечного пламени заплясали по залитому водою полу тысячами огоньков. Вспугнутая, крыса с плеском шмыгнула в брешь под переборкой, а люди хохотали, хохотали, хохотали без умолку.

Мануэль обнял брата Люсьена. Глаза доминиканца сияли от счастья.