Письма с Истра

В аэропорт меня доставили в автозаке. Когда дверь камеры открылась, и меня прикладами допихали до машины, я ничего не чувствовал. Так только говорится, что в эти минуты вся жизнь проходит перед глазами – у меня она осталась в глубинах памяти. Дверь разверзлась черной бездной и тут же захлопнулась. Кажется, путь длился долго, не помню, словно отключился на все это время. Вспоминается лишь легкая мелодия из кабины и охранник, он изредка выглядывал в оконце, забранное решеткой, вздыхал, размышляя о своем. Машину сносило с дороги, дорога от «Белого камня» была плохо вычищена, – или это я выдумываю сейчас, глядя на пустоту, разверзшуюся меж захлопнувшейся дверью и дверью открывающейся?

В аэропорту меня долго вели черными ходами, вот это я запомнил, а затем доставили на середину большого зала, пустого, неприятно гулкого, я страшился говорить в нем, лишь молчал, как казалось, вжавшись в пол, ожидая… да уже непонятно, чего именно. Полковничий чин передал меня другому полковнику, чужой формы, оба расписались на бланке, пожали, как-то буднично, друг другу руки. Меня спросили о чем-то, я молчал, глядя на ботинки, лишенные шнурков. И затем уже повели к самолету. Маленькому двухмоторному моноплану, человек на шесть от силы: кроме меня вывозили еще кого-то. Летели долго, снова долго, полковник пытался расшевелить меня, предлагал шампанское, – напрасно. Я упрямо молчал, он довольствовался беседой с другим изгнанником, уже в самолете начавшим наслаждаться каждой минутой новой жизни. Захмелев, он все равно продолжал пить, повторяя один и тот же тост: «За свободу!», его слова не оставляя во мне следа, проходили насквозь, будто нейтрино, исчезая за кормой самолета.

Дальше была встреча, восторженные, с какой-то долей остервенения пожимавшие руки и обнимавшие нас, меня особенно, ведь я так и не отогрелся в пути. Стал потихоньку понимать, что произошло, но не верил. Не хотел верить, что все кончилось вот так быстро и просто. Ожидал другого, кажется, и в минуты встречи в аэропорту, все еще видел покинутый автозак под вспышками блицев, под рев и вскрики толпы. Он и после не давал мне покоя, когда меня перестали водить из одной студии в другую, где-то около двух или трех недель спустя. Первое время спрессовавшись, не оставило внутри меня заметного следа, кроме ощущения постоянной неловкости, комканых слов и непонятных предложений. Меня что-то спрашивали, я что-то говорил, сейчас все это кажется бредом, тяжелой болезнью, от которой до сих пор с трудом отходишь.