Письма с Истра

Она поднесла страницу к близоруким глазам и прочла всего несколько строк; ее слова я так и не смог расслышать. Выдержав недолгую паузу, он усмехнулся, хотел сказать что-то малоприятное, но, встретив удивительною сосредоточенность в ее взгляде, лишь заметил:

– Нам пора. Ну же, пойдем.

– Да, пойдем, – она медлила, никак не решаясь расстаться с журналом. Хотя и брать с собой тоже не спешила. Листала и листала глянцевые страницы: дошла до конца и вернулась к началу.

– Пойдем? – нетерпеливо спросил он.

– Подожди, – ответила она. Долгая пауза протянулась между вопросом и ответом. – Удивительно, как же красиво. А вот она мне кажется, чем-то похожа…

И она снова протянула ему журнал, раскрытый на той же самой странице, что и несколько минут назад.

– Может, – произнес он. И прибавил: – Наверное. Какая разница, – и взглянув первый раз за долгое время в ее глаза, глухо извинился. Она ничего не ответила, снова и снова разглядывая страницу. Потом вздрогнула, возвращаясь из грез. Ее спутник уже складывал пластиковые пакеты в большую сумку с оторванной ручкой, перед этим аккуратно завязывая их, и когда наполнил доверху, застегнул молнию и повесил сумку на плечо.

– Пойдем, – сказал он едва слышно, кладя руку на ее плечо.

Она повиновалась. Закрыла журнал и осторожно положила его поверх мусорной кучи.

Ветер затрепал обложку. Она увидела это, вернулась и положила журнал сызнова. И, взяв пластиковые пакеты в обе руки, медленно пошла по улице. Я заметил, как она несколько раз обернулась через плечо, а затем прибавила шагу. Через мгновение оба скрылись за углом. А ветер, сменив направление, вновь принялся трепать обложку дорогого глянцевого журнала.

В четырех стенах

«Приветствую тебя, Виталий!»

Написав эти слова, он откинулся на спинку стула и посмотрел в окно, незаметно для себя постукивая ручкой по столешнице. Мысли теснились в голове; вечером, укладываясь спать, он заготавливал первые фразы послания; из-за этого разволновался и долго лежал в темноте, слушая тиканье ходиков. И сегодня, едва он написал обычное приветствие, недреманные думы столпились снова.

Колпачок ручки отлетел в сторону; он нагнулся, поднял и отложил в сторону. Механически вытер пот со лба – в комнате стояла невыносимая жара. Зачеркнув заглавие, он аккуратно отрезал бумажным ножом испорченную полоску от листа. Скомкав, бросил в стоявшую рядом корзину.

«Горячий привет из Новолужска, Виталий!»

Да, так будет лучше. Проще.

«Горячий в буквальном смысле: в квартире +35, за окном +40, а то и больше, термометр перешагнул последнюю отметку и его, кажется, зашкалило. И так уже третью неделю кряду. Июль в этом году выдался на удивление жарким.

«И, как следствие, – летняя мода наших Новолужских красавиц столь же из ряда вон выходяща. Не каждый день увидишь, как в салон автобуса заходит девушка в одном только купальнике, изредка стыдливо завернутом простыней, которую у нас гордо именуют парео. У вас, конечно, подобное нормально, и изучать крем глаза откровенную моду девиц уже перестали…».

.Он снова смахнул пот со лба. Привстав, нагнулся над столом, глядя в окно: нет ли на небе хотя бы одного облачка. Но выцветшие небеса были пусты и сухи, обжигающее солнце выпарило из них всю влагу.

Внизу, как раз, когда он оторвал взгляд от небес, по улочке прошли две девушки лет двадцати. До его слуха донесся их оживленное щебетание.

Он вздохнул и сел за стол. Ручка быстро царапала новые строки, на мгновение он оторвался от написанного. Все же, большое вступление, надо переходить к главному.

«Удивительно, что и наиболее консервативная часть населения – перешагнувшая пенсионный порог – тоже начинает изменять освященной веками традиции. Меня это порой поражает, хотя… пожалуй, не настолько, как я выразился поначалу, но слова это одно, а встреча с пенсионеркой, облаченной в молодежные джинсы в обтяжку и трепаную майку с надписью на английском – совсем другое».

Он перевернул лист, сожалея, что, как бы он ни старался и не мельчил, места для всего, передуманного и вспомненного за ночь, оставалось слишком мало. Но ведь он перед этим отрезал дюйм.

«Сам знаешь, не одно поколение нашей страны было воспитано принципом: будь таким, как все. Он вошел в наше восприятие на уровне подсознания. Этим удачно пользуются, к примеру, рекламные компании, продвигающие на рынок тот или иной товар. Или СМИ. Ничего удивительного, что мы всегда готовы согласится со всем, что нам возгласят из телеящика, несмотря на порой очевидную лживость сообщения, даже понимая это, мы все равно буквально принуждены согласиться с ним. И лишь потом, когда те же средства массовой информации доведут до нашего сведения, сколь лживы и глупы были их собственные недавние репортажи, лишь тогда мы поверим нашему я. Мы слишком часто соглашаемся, Виталий, особенно в последние годы. Соглашаемся, забывая, что когда-то считали, будто у каждого из нас есть право выбора, дарованное теми, кто не оставляет нам шанса воспользоваться им».

Он хотел зачеркнуть последнюю строчку, слишком уж она выдавала его чувства. Рука не поднялась. Да и потом, ему очень хотелось закончить давно царапавшую разум мысль.

«Но чаще всего нам приходится выбирать – если нам все же даровано такое право – между чем-то очевидным: очень плохим, но неизвестным, и просто плохим, но привычным и потому кажущимся почти домашним. Почти всегда заранее известен результат такого выбора, хотя случаются забавные казусы, всего ведь не предусмотришь».

Лист неумолимо подходил к концу, пора бы и закругляться.

«Так что да, сейчас почти все женщины выбрали брюки: кто по веянию моды, и желанию стать как все, кто, напротив, из необходимости самовыражения, а кто ради попытки самоутвердиться в новой среде: тяжело разговаривать с начальником, который больше времени уделяет стройным ножкам».

Оставалась четверть листа, надо либо доставать другой, либо завершать письмо. Он выбрал второе и еще мельче продолжил:

«Мои дела, последнее время, стали сдвигаться с мертвой точки. Я говорил тебе в прошлый раз, что подрядился в одно техническое издательство на перевод нескольких статей по истории подлодок. Интересно, но то, что я вперся в это издательство с улицы, вовсе не смутило редакцию, будто так обычно у них и происходит. Не знаю, а вдруг действительно так – издательство не шибко известное, всего две комнаты».

Он хотел написать: «мне даже обещали аванс», но это было уже явной неправдой. Как и половина написанного в предыдущем абзаце. Если сравнивать с прошлыми посланиями, фальшь особенно ощутима. Но он плохо помнил прежние письма к Виталию. И продолжал дописывать оставшиеся строчки:

«Книга, как обещали, выйдет не раньше, чем через год, но», – он зачеркнул «но», написав: – «…небольшим тиражом. Ведь это сборник статей для специалистов. Все равно, я очень доволен. Надеюсь на дальнейшее продвижение своих дел. И, конечно, желаю тебе того же».

«Засим прощаюсь. Как всегда, остаюсь к твоим услугам. И смею надеяться исключительно на лучшее». Отер лицо платком. А затем вымарал последнюю фразу так, чтобы ее невозможно было прочесть.

Конверт лежал на столе, уже заполненный. Он сложил лист вчетверо и вложил в конверт. Заклеивать не стал, все равно сегодня никуда не пойдет. Затем поднялся из-за стола и побрел готовить обед, после занялся делами по дому: насколько позволяла ему его врожденная болезнь. Поменял струну на шторе и устроил небольшую постирушку. За делами он так утомился, что на ночь забыл принять снотворное и прописанное врачом болеутоляющее; несмотря на это, заснул сразу, и просыпался всего дважды, ничего не чувствуя, просыпался и засыпал, ощущая лишь легкие объятия Морфея, не дававшие привычной боли приняться за его искалеченное тело.

Утром он пробудился необычно рано, – сказалась спокойная ночь, —чувствуя себя полным сил. Позавтракав и приняв таблетки, подошел к столу, вынул из конверта письмо, – аккуратно, ведь конверт ему пригодится еще не один раз, – и, развернув его, спокойно, как делая нечто, давно привычное, порвал на мелкие клочки и бросил в корзину для бумаг. Она была уже полна, стало быть, придется выходить на улицу дважды: вынести мусор во двор, и купить на рынке хлеба, сахара, молока и картошки. В этот месяц удалось немного сэкономить, а уже завтра он должен получить пособие по инвалидности. Хорошо бы именно завтра.

Но завтра будет совсем другой день. А он никогда не строил так далеко своих планов.

Сменив майку, – погода за сутки не изменилась, – спустился с шестого этажа: лифт по-прежнему не работал. Боль все еще не грызла его, спуск получился быстрым: ни разу он не остановился, чтобы перевести дух. Выбросив мусор, он подумал, что, может быть, стоит даже немножко прогуляться, как говорил про себя, на сэкономленных вчера барбитуратах. Просто чтоб посмотреть «декольтацию» о которой писал Виталию, бывшему знакомому по переписке, во вчерашнем «послании».

При мысли об этом, на душе сделалось легче, и он начал свой бесконечный подъем с легкой улыбкой на устах.

Беглец

На последние деньги он снял проститутку. Девчушка, совсем юная, еще нет восемнадцати, привела его в коммуну беженцев; в комнате разгороженной фанерными щитами, они занимались сексом под гнусавый французский рэп. Встречался со шлюхами он впервые, все познания об отношениях к ним и с ними черпал из старого кино. Все одно не удержался и целовал грудь. Кажется, ей нравилось. После, когда он расплатился неловко и собрался уходить, предложила остаться, раз все одно некуда идти. А тут своя душа, поговорить на родном можно. Он молчал, не зная, что сказать, тогда заговорила она. История глупа как мир, но он все одно выслушал до конца и только потом вышел в черноту улицы.

Роттердам красивый город, средневековые дома перетекают в технополисы, их окружают парки и бульвары, спускающиеся к реке и протягивающимися к гигантскому порту, где сходятся пути сотен кораблей в день. Столица Южной Голландии распласталась вдоль Ньиве-Маас, сонная, неспешная на востоке, круглосуточно гомонящая всеми языками мира на западе. Самый неевропейский город – треть населения выходцы из стран второго и третьего мира. Где, как не тут, просить убежища. Куда еще его могла вывести кривая судьбы.

Сразу вспомнился старик афганец из очереди. Узнав, что его сосед выходец из России, немедля перешел на русский, назвал молодого человека, «шурави», своим другом, стал расспрашивать о родных, о родине; не понимая и половины из сказанного, кивал головой, прибавляя что-то на пушту, наверное, для убедительности. Услышав, что отец воевал за перевал Саланг, крепко обнял спутника. «Как жалко, что ушли», – не переставал повторять.

– Вы сами прогнали.

– Да, прогнали, – соглашался старик. – Но вы знаете нас, мы такие, вы должны быть остаться. Вы купили нас душой, мы не понять сперва, мы как дети, – и помолчав: – Мне страшно. Вы должны быть остаться. Так правильно.

– Нас больше нет.

– Россия сейчас великая, сильная, она должна вернуться.

– Тогда зачем я здесь? – но афганец, не слушая, продолжал говорить о своем. Подошедший чиновник молча раздал анкеты, беззвучно закрыл за собой дверь, оставляя собравшихся наедине с мыслями. В очереди на получение статуса больше всего выходцев из Полинезии, немало турок и курдов, разом объединенных и не заметивших этого, а еще жителей покоренных метрополией земель: Карибов, Южной Америки, Африки, Азии…. Небольшая рекреация полнилась людьми со всего света. Здесь хоть и принимали по предварительной записи, но до вечера мало кто успевал войти в заветную дверь. Еще меньше получало разрешение заполнять новые анкеты и формы для получения статуса беженца. Но никто не уходил, верилось в избранность каждому, и каждый, поддерживая словом или жестом соседа, считал, что этим помогает вышним силам вразумить не менее вышние – местную бюрократию.

Он усмехнулся: старик афганец поэтому и приставал к нему все время, что таким образом пытался вымолить местечко среди каналов. Их не раз сводила судьба, и всякий тот приветствовал «шурави», сажал рядом и расспрашивал, говоря о своем. Совсем как только что покинутая им молоденькая шлюха. Беженка в бегах, тайком проживавшая в Роттердаме уже больше года. Кажется, ей и в голову не приходило просить разрешения, устраивало то, что имела. Узнав, что с ним, она и предложила остаться в том же качестве – молодой человек улыбнулся в ответ. И вышел в непроглядную ночь – отсюда недалеко, через реку. Начало и конец пути. Всего-то два месяца.

После третьего допроса, его квартиру перевернули вверх дном, забрали ноутбук, с которого он печатал в соцсетях свои размышления, прихватили запасной жесткий диск, пару флешек, гипсовый бюст Наполеона, бабушкины часы и немного денег. Дознаватель, шуровавший в исподнем, предупредил, чтоб был готов к новому вызову – ведь наверняка они найдут еще какую крамолу в изъятом. Уже ночью, когда следователи покинули дом, приехал брат, успокоил маму, после обыска места себе не находившую. Наутро, на свежую голову, предложил ему выехать в Голландию, просить убежища. На него посмотрели, как на сумасшедшего, но к вечеру, после нескольких внятно предупреждающих звонков, непонятно от кого, уже не спорили. Даже мама, боявшаяся больше всего каких-то перемен. Она теперь даже в кухонных разговорах перестала поминать власти, собирать чеки из магазинов, пересчитывать расходы. А вдруг и это подошьют, кто знает. Дедушку ведь тоже взяли за острое слово на десять лет, ровно такая же десятка «за попрание основ» грозила теперь внуку. Как будто ничего не переменилось.

Друзья, с которыми он встречался незадолго до отъезда, шутили на счет предполагаемого убежища – хороший повод прогуляться по кафе-шопам. Он пожимал плечами: связей нет, знакомств ни там, ни тут, вот разве у брата друг бежал еще в тринадцатом туда, даже адрес организации сохранился. Почему и он следует стопами неизвестного. Название странное – «Либеро», он вспоминал, как в итальянских боевиках карабинеры, бегавшие по этажам в поисках боевиков, кричали это слово. На манер американского спецназа. Но в волонтеры встретили достойно, завалили проспектами, выдали адвоката, вернее, приставили одного из своих, на котором еще человек двадцать-тридцать просителей, нашли место в коммуне. Денег, купленных от продажи авто брата и бабушкиных медального самовара и сервиза должно было хватить на месяц, а там…