Письма с Истра

– Ничего. Все себе навыдумывали, любовь, страсть… ничего. Хотелось думать, мечтали, а потом. Прости, я ничего не чувствовала, нет, может сначала, как дура, тебя зацепила, и ты прилип и не хотел признаваться, что это все не так, не то.

– Потом был Стас.

Но она покачала головой.

– К Стасу я пришла уже чистой. Господи, как же быстро вы уходите, как же быстро. – Другим тоном, жестко: – Знаешь, я поняла, почему никто не пришел. Похороны, они постоянно. Не только у тебя, у всех. Все теряют, время такое, сорок лет. Родных, близких. Хоть немного передохнуть, ну надо же хоть чуть. И класс у нас… сколько же ушло, – рука дрожала, когда она стала загибать пальцы. – Смотри, Антон Хулапов, вот как шесть лет, потом Петя Оперман. Тоже спился, под машину попал. Даня Мортин, покалечился на мопеде, когда, лет десять назад, не знаю, что с ним сейчас. Что осталось. У него мать с ума сошла, а он сам… считай, его нет. Тень. Марина Волкова два раза пыталась покончить с собой, потом спрыгнула с семнадцатого этажа. Леся Сабрекова во время операции, какой-то подонок ножом в подворотне ткнул, а хирург уже в зюзю, Новый год, сука. Олег Седов. Он еще в двадцать четыре. Самый удачливый из всех нас, в казино работал, столько получал. Жена за четыре сотни подговорила своего любовника, чтоб задушил и….

– Настя Петрова из параллельного, – зачем-то добавил я. – Года полтора назад.

– Я не знала. Как?

– Напилась антидепрессантов. Не знаю, не поняла, что делает или…. Прости.

– Еще кто? – спрашивала так, словно чужая боль могла отогнать свою, хотя б на время.

– Гарик Сальников, в Чечне. Еще в первую. Как мой племяш. Ему даже цацку дали какую-то, посмертно. Мать сейчас в психушке.

– Кир, прекрати! – голос возвысился и опал. Марина вслепую нашла мои пальцы, сжала. – Прекрати, – и дальше: – Класс у нас не случился. Недружные мы, все порознь, и живем, и умираем. Стас приходил к Хулапову, уговаривал, приглашал, а что…. Он такой, он ведь не может, как другие. Я потому и полюбила. Все мы разбегаемся, все в углах норовим дождаться своего часа. Вот я… без него я тоже такая. За Стасом я как за каменной стеной жила, на него всегда и во всем. Он вытащит, поможет, вступится, отогреет. Он все делал. О тебе я такого сказать никогда не могла.

Мы встретились взглядами. Мне пришлось опустить глаза.

– Ты права. Не получается ни мириться ни ссориться. Тебя отпустил, Галину.

– А не надо было! – резко произнесла она. – Драться надо, цепляться, царапаться, хоть что-то делать, а ты отпустил. Сейчас я могла быть твоей.

Странный получался разговор. Коньяк шумел в голове, дорогой, но совершенно безвкусный, пахнущий не виноградом, нет, пылью какой-то. Я хотел сказать, насчет Стаса, да Маринка опередила.

– Просто он сильнее вас всех оказался, вот и не пришли. Способнее, не знаю, но сильнее, да. Кир, он ведь меня зовет. Иначе почему я почти каждую ночь его вижу. И взял он меня так же с ходу, без разговоров, повалил и взял, я пискнуть не успела. Я и люблю и боюсь его. Раньше боялась потерять, когда меня выпотрошили, думала, уйдет к другой, а теперь боюсь увидеть… Он ведь ждет меня там.

– Все они там ждут. Мне так кажется.

– Кир, ты хоть крещеный?

– Нет, конечно. Не могу я в церкви ходить. Все чужое. Да, все, – прибавил, подразумевая не только церковь. – Ведь мы выучились окончили школу в одной стране, а высшее образование получали уже в другой, ей, по сути, по духу, да по всему противоположной. Что же ты хочешь, такое многих сломает.

– Что проку винить кого-то, если червоточина в тебе.

– Она не разрастется, если не дать.

– Мой дядя из Питера, чего только ни пережил, а недавно общались, показывал фотографии класса выпуска сорокалетней давности. Почти все собрались. Понимаешь. А мы от себя уходим все время. И кого-то просим защитить и… и я такая же. Мне просто повезло со Стасом.

– Я здесь, Мариш.

– Ты тоже далеко. Всегда там, даже когда к нам приходил. Сидел в сторонке и молчал. Зачем?

– Мне нравилось общество, а…

– А последние годы вовсе перестал. Мы с тобой видимся первый раз за… даже не помню за сколько.

– У меня мама ушла…

– Да раньше, раньше. Сжался, скукожился. Как все. Я думала… – едва слышно: – Ты ведь меня любил. А сейчас?

– Я все равно здесь, Мариш. До меня всего ничего – две остановки на автобусе.

– И десять на метро.

– Вот видишь, ты помнишь.

– Только это и помню. Прости, Кир, я… я тогда к сестре ночевать, если… – я поднялся, следом неохотно поднялась и Марина. Сжала руку. – Не уезжай совсем.

– Я рядом, – она только кивнула в ответ.

– Я это помню, – на миг мне показалась, хочет обнять, нет, коснулась плеча и стала собираться, поджидая моего ухода.

Вильно

Экран показывает все ту же заставку: лабиринт без начала и конца, разворачивающийся перед глазами. Бесконечные коридоры, тупики, закоулки. Каменная кладка стен кажется нелепицей: тяжелые кирпичи с белой цементной прослойкой меж ними при взгляде сбоку исчезают – третье измерение у них отсутствует. Невыразительный потолок и пол лишь усиливают картину общей фальши, глаз на них не задерживается, следит за поворотами и тыкается в новые и старые стены лабиринта, наползающие со всех сторон. Изредка возвращается надпись «старт» на английском. Пройдя сквозь нее, экран неумолимо наталкивается на стены тыкается в каждый угол, из которого заведомо нет выхода, то и дело возвращаясь к надписи «старт», находящейся где-то в самой сердцевине этого неустанного блуждания

Юрис сидит рядом на стуле, торопливо делает какие-то записи на листках бумаги, комкает их и бросает в угол, где находится корзина для бумаг. Попадает он редко, большая часть листков падает на истрепанный ковер, рисунок которого уже невозможно различить.

Я встаю с треногого табурета и иду в кухню. Юрис редко ей пользуется, по-хорошему, она нуждается в добросовестной уборке. Но хозяину квартиры некогда заниматься подобными мелочами, на это нужен нежный и заботливый помощник. Но он не женат и не спешит расстаться со своей свободой. Порой очень трудно оторваться от экрана.

Холодильник девственно пуст, на полках я нахожу полбатона белого хлеба и четыре темных «Монарха» с чудовищной градусностью – на пиво эта субстанция уже мало похожа.

– Юр, у тебя пожевать что есть?

Пауза. Глухой недовольный голос.

– Посмотри наверху, в шкафчике. Там лапша осталась, как раз на тебя. А ты прямо с вокзала?

– С аэропорта. Так быстрее.

– Быстрее, – он хмыкает. – Во сколько тебе обошлось это удовольствие?

– Скорее, необходимость…. Да разве сейчас в деньгах дело.

Он не отвечает. Я открываю дверцы навесных полок, которые в сумме и дают тот самый «шкафчик». Надо зажечь свет, ничего не видно.

Выхожу из кухни, так ничего и не взяв. Перекушу потом, когда Юрис закончит поиски.

После кухни, – словно по контрасту – комната представляет собой удивительный беспорядок, но я знаю, этому разгрому уже много лет. Когда я последний раз приезжал к Юрису, года три назад, квартира его была точно в таком же состоянии. Из раскрытого шкафа торчат пустые плечики, сброшенная наспех одежда валяется на кровати, частью на полу и живописной грудою набросана в самом нутре левого отделения. Повсюду раскиданы видеокассеты, книги и журналы технического содержания, какие-то бумажки покрывают полки, столешницу, валяются на кровати вперемешку с одеждой; большей частью это записки самого Юриса. По углам лежат пыльные кучи железок, оставшихся от прежних компьютеров. Люстра светит тускло, один из трех ее рожков не работает, за слоем повсеместно присутствующей пыли на стекле не видно лампочек.

Юрис все пишет.

– Поставил себе?

– Нет, потом поем.