Дневник Луция Констанция Вирида – вольноотпущенника, пережившего страну, богов и людей

«Это случилось в последних днях перед календами сентября», – поразмыслив, он назвал точную дату, я вздрогнул, внезапно вспомнив – именно в этот день мы пели осанны императору и молились за спасение столицы, теша себя немыслимыми надеждами. И вот как оно получилось.

Курион попросил подробностей.

«Изволь, – коротко отвечал Флавий Констанций, помню, он долго всматривался в лица собравшихся, прежде, чем заговорить. – После прошлогодних переговоров Аларих обязался уйти от Рима в Иллирию, где его воинство и размещалось прежде».

«Прости, отец магистр, – неожиданно перебил его Евсевий, использовав для обращения к военачальнику те слова, которые обычно употребляет слуга, – мы ничего не знаем об итогах тех переговоров, просвети нас, поелику возможно».

И снова в его устах зазвучали слова, времен царского Рима. Но Флавий Констанций, кажется, не обратил на это особого внимания.

«Вкратце история такова. После прежней уплаты дани Алариху, подлый вождь готов нарушил договор и вернулся из Иллирии в Италию. Стал требовать еще больше денег, рабов в свои войска, а так же территорий для поселений в Далмации и Норике. Наш август поклялся, что ни под каким предлогом не вступит более в переговоры с врагом отечества, но изгонит его силой оружия. Тогда я был первый раз послан в Паннонию к гуннам, и вернулся с войском в десять тысяч конных и пеших».

При слове «пеших» у куриона явственно округлились глаза, кто-то тоже кашлянул удивленно. Чтоб гунны и ходили пешком? Но перебить еще раз Евсевий не посмел.

«Когда гунны прибыли, Аларих испугался, отказался от золота и рабов, стал просить лишь земли и гражданства для тех готов, что пришли с ним. Конечно, август не стал договариваться. Тогда нечестивый перешел все границы и, захватив Остию, наш главный порт, осадил Рим снова. Хуже всего, префект столицы, Приск Аттал, перешел на сторону варвара и стал марионеткой в его руках. Аларих назвал его новым императором и попытался осадить и Равенну, дабы низложить нашего августа».

Взрыв возмущения при этом уподобился вздоху отчаяния. Флавий Констанций продолжал:

«Август получил еще подкрепления из Романии, от наших восточных друзей и соседей, им он повелел перекрыть поставки зерна на север Италии из Африки. Начался голод, готы вынуждены были бежать прочь, на север, император и Рим были спасены».

Я содрогнулся. думаю, не только я один. Курион переглянулся со священником, Клементий кусал губы. Рука моя дрогнула, как ни старалась следовать за словами магистра армии, но посадила кляксу. Я промокнул бумагу и взял другое перо.

«Готы стали грызться меж собой: Аларих хотел идти в Африку, но Аттал желал продолжения осады, пусть войско и поредело. Тогда вождь готов скинул свою марионетку и отослал его посох августу, вновь предложив переговоры, – Флавий Констанций немного помолчал, как бы решая, что лучше рассказать дальше. Продолжил так: – Император колебался, он и хотел встретиться и понимал, что переговоры ни к чему не приведут, – и тут же прибавил: – Не верьте тем, кто говорит, будто август встречался с подлым готом. Ясно, не верьте! – он снова помолчал и заговорил иным тоном: – А вскоре и сами готы подняли мятеж. Все начало этого года Аларих подавлял его, но весной снова пошел на Рим».

Снова тишина, которую никто не посмел нарушить. Перо оказалось дурным, я взял еще одно, последнее. Помню, промелькнула торопливая мысль: надо ощипать гуся, пока не за кем записывать. И от этой мысли содрогнулся, вдруг вспомнив, что поднял руку на сакральное животное – во всяком случае, в этот миг.

Наконец, Флавий Констанций произнес:

«Я рассказал всю предысторию. Теперь вернусь к августу».

Кажется, не один я не понял, что магистр армии имел в виду не императора, но месяц, называемый в честь первого из их числа. Пусть Октавиан и не желал, чтоб его называли таким образом.

«Готам никто не препятствовал. Их путь с севера полуострова до самой столицы занял около декады, вряд ли больше. Простецы приветствовали Алариха, города сдавались ему, плебс ликовал, – странно, что он не смотрел в этот момент на меня, кажется, я густо покраснел при этих словах, будто являлся причиной всех италийских бед. – Мерзкие плебеи принимали вождя варваров как помазанника божьего, как спасителя, как… – он захлебнулся словами и замолчал. Затем продолжил: – Когда Аларих подошел к Риму, его уже встречали. Подлые людишки… они…».

Флавий Констанций закашлялся и попросил воды. Курион поднес ему плошку, тот жадно выпил, остатки плеснул на пол.

«Вино у вас кислое, – пробормотал тот и произнес: – Что дальше? Я уже сказал. Подлый плебс, не желая сражаться или боясь нового голода, открыл ворота. Что он хотел? Пощады? Так получил по высшей мере!»

Он снова закашлялся, долго, трудно. Было видно, сколь тяжка ему роль рассказчика, пусть и не очевидца, магистр армии в те дни укрывался в Равенне. Курион предложил ему еще вина, но тот отказался.

«Три дня варвары грабили Вечный город, – срывающимся голосом заговорил Флавий Констанций – Три дня жгли и разрушали самые прекрасные здания, убивали самых доблестных граждан, десятки сенаторов и всадников погибли, почтенных матрон насиловали, отцов города вешали на воротах и площадях. Даже сестра августа, Галла Плацидия, оказалась у безумца в заложницах, что говорить о других! Горожан забивали как скот. Пожар в городе вышел не менее чудовищный, как во времена Нерона, множество людей погибло в огне, который они даже не пытались тушить. А когда готы поняли, что хлеба в городе не осталось, они покинули Рим и отправились на юг, оставив горожан скорбеть о близких и сожалеть о павшей столице. Только церкви не тронул деспот, хоть тут вспомнил, что является первейшим христианином».

Курион, немного помявшись, видимо, и его тишина оглушала и не давала ясно мыслить, спросил, что стало с тем готским легионом, который проходил мимо них месяц назад. Флавий Констанций не мог уверенно сказать даже, к какой стороне тот примкнул в итоге. Рассказал лишь, что войска Романии, отправившиеся на помощь дяде тамошнего владыки, подошли к Равенне и уничтожили готские отряды, находившиеся окрест города; после освободили и Рим от засилья варваров.

«Весь север Италии в ужасе и смятении, – продолжал магистр армии. – Готы бесчинствуют, хуже всего то, что простецы примыкают к их отрядам и сами грабят и убивают. Свергают статуи и, как я слышал, даже оскверняют храмы. Август приказал одним ударом покончить с бесчинствами – для этого и отправил наше посольство к царю гуннов Донату, – он так и поименовал вождя этих кочевых племен, – дабы просить помощи, исполнив долг федерата империи. А после мы примемся и за Алариха».

Курион начал говорить: мол, сколько еще народу сгинет тем временем, но осекся и опустил очи долу. Странно он себя вел в присутствии магистра армии, ровно и не ровня ему. Флавий Констанций ничего не ответил Евсевию, помолчал недолго, затем сказав, что хочет отдохнуть перед последними днями пути, тем самым выпроводил всех собравшихся за порог. Последним, низко склонившись, вышел я и затворил дверь. Но на пороге меня пробрала страшная дрожь, я долго стоял подле входа, не в силах ни унять ее, ни двинуться дальше. После придя домой, кинулся на постель и неожиданно разрыдался, чего со мной не случилось со смерти Марии.

Третий день перед нонами января, 27 год правления Флавия Гонория (3 января 411 года н.э.)

Все последующее время не смог написать ни строчки, не хватило ни сил, ни духа. Будто догорело во мне что, но разве только во мне. После отъезда Флавия Констанция городок притих, улицы опустели, и разве в церкви стало, против обыкновения, больше прихожан. Слушали заунывные молебны отца Клементия и молчали, прежнего хорового пения, столь привычного иными днями, я не слышал, в полуденный час проходя мимо старых стен. Даже на базаре торговаться стали куда тише, полушепотом.

Через несколько дней после отъезда я решился и пересмотрел свои тогдашние записи, аккуратно переписав их в этот свиток. Забыл внести одну деталь – посольство Флавия Констанция уехало другим днем затемно, перед утренней стражей – с некоторых пор мы живем по часам нашего гарнизона. Перед отъездом магистр армии имел недолгий разговор с Видигойей, трудно сказать, о чем именно они говорили. Но могу сказать одно с уверенностью, слова военачальника столь глубоко ранили нашего центуриона, что перенести их он уже не смог. Несколько дней сотник ходил мрачнее тучи, а после оделся во все белое, ровно покойник, и, запершись, бросился на меч. Оставил после всего три слова в записке: «Простите и прощайте». Ему всегда была свойственна лаконичность в речах.

Признаться, это событие еще больше выбило меня из колеи. В то время мы как раз собирали налоги с окрестных хозяйств, неделю после смерти Видигойи я ходил, точно побитая собака, плохо понимая, что со мной, даже, что делаю и, главное, зачем это. Курион, сам слег, неудивительно, что трястись в повозке мне приходилось в компании лишь Арминия, теперь ставшего центурионом, двух его помощников – Гезалеха и Румлуха – и городского мытаря, моего тезки Септимия, рода аристократического, но растерявшего и земли, и влияние, и богатства еще во времена Константина, поднявшегося было при Юлиане, на волне восстановления язычества, но после вернувшегося в прежнее существование. Надо думать, что Септимий с младых ногтей относился с недоверием к церкви, и это еще мягко сказано. Отправляясь с нами, встречаясь с агриколами, горожанами, из тех, кого знал, но кто позабыл или еще не знал о скверном его языке, мытарь немедля начинал злословить; самым очевидным объектом оказывалась церковь и ее обитатели. Не то, чтоб Септимия не любили, но желчью своей он, нестарый еще человек, всех от себя успешно отвратил и теперь сношался лишь с себе подобными ярыми противниками Христовых заветов. А их, после страшного известия, кажется, прибавилось. Или мне так показалось, или они стали встречаться чаще и говорили уже вслух, понося нынешние порядки и уложения.

Мения оказалась совершенно подавлена смертью супруга, несколько недель я не видел ее вовсе, а когда встретил – не узнал, женщина, пусть и немолодая, но миловидная, превратилась в собственное жутковатое отражение: бледная лицом, с потеками[14 - Так в тексте] под глазами, она бродила по поселению, ровно помешавшаяся. Девочки шли следом, присматривая за матерью, неожиданно она останавливалась, и начинала бить себя в грудь, глухо постанывая. Тогда они приходили на помощь уводили мать в дом. Зимой она сильно заболела, настолько, что больше недели отказывалась есть.

После болезни Мения немного пришла в себя, но и только – днями сидела за пряжей возле окна, превратившись в собственную тень. Хорошо, за ней было, кому присматривать, иначе б и ее потеряли.

Не переменился, кажется, только Клементий. Служить стал чаще, к себе строже относясь. Все ждал со дня на день прохождения колонн гуннских воинов, вот только их ни осенью, ни зимой так и не случилось. В середине декабря пошли сильные снегопады, дороги занесло совершенно, всякая связь с миром прервалась. А когда метели поутихли, пришли морозы, да такие, что Клементий начинал мессы, закутавшись в огромную медвежью шкуру, накинутую поверх нескольких шерстяных рубашек или надетую как готский сагум[15 - Род пелерины.].

И только когда пришло время платить по счетам, в самом конце декабря, морозы поутихли, снова пошел легкий снежок. За это время мы потеряли еще двоих – Анастасию, рыбачку, дочь покойного Виомадия, замерзшую у лунки, и ее супруга Альбофледа, гота-ветерана, ушедшего через неделю, перед самым коном лютых холодов. Прежде он служил вместе с Видигойей и, будучи первым среди друзей сотника, тяжело пережил его уход.

После похорон, отложенных до того времени, как лопата снова стала вонзаться в окаменевшую землю, жизнь принялась возвращаться в привычное русло. Ничего не происходило, ни плохого, ни хорошего, и это принесло определенное облегчение. Казалось, страшное известие, ставшее первопричиной всех наших несчастий, потихоньку начало улетучиваться из памяти. Люди ходили друг к другу в гости, как прежде, поздравляя с наступлением нового года.

Странная, у нас, римлян, традиция, платить налоги в канун новогодья. Вот и сейчас, когда пережившие лютые холода горожане накрыли столы и стали устраивать лукулловы пиры или хоть их подобие, почитая оные за обыкновение всех италиков на всякое празднество. Тем более, у христиан закончился пост, они отметили день рождения бога-сына, приходящееся аккурат на возрождение убиенного Сетом Осириса. И только старик курион скупердяйничал, нет, не по обыкновению своему, Евсевий хлебосолен, но из опасений непредвиденных поборов, которые непременно случатся, стоит только мытарям из столицы диоцеза прибыть в нашу глушь. Остальные его не слушали, напротив, приглашали за стол, когда курион пытался напомнить гуляющим о священном долге перед императором и отечеством. Кто-то ругал Евсевия, а кто-то и самого августа, на что курион только морщился. Рассказ Флавия Констанция о падении Рима, задел и свербел в сердце у всякого выслушавшего. Вот и мне было неприятно вернуться к заметкам и соотносить год с этим императором, как верно, писцам времен Нерона или Гелиогабала. Но если тогда август действительно почитался как помазанник божий, как покровитель всего Рима, то сейчас…. Христианство не оставило возможности для государя стать хотя бы подобием высшего существа, разве посмертно, и только в качестве святого, – а это куда ниже даже святого духа. Прежний ореол величия вокруг персоны августа померк, его род свергнут с небес обратно на землю, но как истинный римлянин может относится к пусть и великому, но человеку на престоле? Кажется, только полубог может стать императором в нашей стране, остальным сие неподвластно. А это значит, о государе будут говорить, только поминая дела его – и либо морщиться при имени, либо поносить, как это делают многие, стоит только заговорить о нынешнем августе.

В другой раз напишу дату «от основания города», пусть и мало, кто пользуется этой системой счета.

Тринадцатый день перед календами февраля (20 января)

Гунны пережили самые холода спокойно, кажется, у них снова пополнение. Хотя мне трудно об этом судить, они, как и прежде, не общаются с горожанами. Разве с Хельгой, непостижимым образом нашедшей общий язык с этими странными людьми. Впрочем, сейчас и она перестала подходить к женам и наложницам, холода лучше переживать с близкими, а с чужаками стоит говорить, когда возникнет насущная необходимость, пока же таковой, хвала Юпитеру, не случалось. Хоть и в этом месяце морозы нас тоже потрепали, но не так зло и совсем недолго. Но все равно, эта зима выдалась куда крепче всех, мной памятных, да и старик курион тоже не мог припомнить подобной. Хотя последнее время он стал жаловаться на память – и почему-то на покойного Афанасия, в свое время отбившего у него супругу. В начале календ февраля он приболел, а едва придя в себя, вдруг затревожился отсутствием мытарей из диоцеза, будто их немедленное появление только и могло его утешить. Никто не понимал, что на него нашло. Евсевий пытался объясниться на свой лад, говорил, что налоги должны быть уплачены вовремя, что недоимки снимут с города и его правителя по самому суровому счету, что закон нарушать нельзя. После чего у него снова открылся жар, на какое-то время курион угомонился.

Ноны февраля (5 февраля)

Когда прошлый раз я писал о странном приступе благочестия у Евсевия, к которому с подозрением отнеслись даже его близкие, по неосмотрительности забыл приписать, насколько порядочным человеком он являлся. Меня подобное вовсе не удивило, в отличие от сына Созия – Евсевий и прежде гроша себе не брал, полагая неприличным обирать горожан, тем более, в непростые времена. Пусть христиане обосновывали это внутренней потребностью в их боге, мне подобное казалось как раз самым искренним проявлением широты римской души. Мы такой народ, ничего не поделать, щедры к ближнему и, даже понося отечество, всегда стоим за него горой, вплоть до последнего. Многие чужеземцы не понимают, отчего так устроен наш мир, видя в величии наших общественных сооружений лишь показную щедрость отцов города и желание прослыть другом народа, раздаривая крохи со своего стола беднякам и от особой необходимости строя то или иное здание, за посещение которого ни один гражданин, начиная с раба и заканчивая сенатором, не платит ни гроша. Тот же Видигойя, называвший себя исключительно римлянином, никак не мог постичь, что понуждает богатых мира сего расплачиваться за тех, кто их положения не достиг. Взять старшего брата Евсевия, построившего последнюю каменную терму у нас, он даже брал в долг, чтоб закончить это сооружение. Да и сам курион разорился, выплачивая долги города – и ничуть не тужит об этом. Но наше общество действительно построено на очевидном принципе, что всяким полученным богатством следует поделиться с ближними и дальними. Этот стародавний, общинный еще принцип лежит в основе не только законов, нет, самосознания. Это сближает людей, скрепляет общество, подобно цементу, проливаемому на кирпичную кладку строения. Это позволяет бедным не голодать, а богатым не забывать о тех, кто менее удачлив, об отвергнутых, гонимых, о том, что Фортуна во всякий момент может передумать и перекроить судьбу человека заново.

Хотя нет, зря я помянул богов. Наше общество зиждется на доверии и благочестии, не могу не привести слова Цицерона, писавшего, что для римлянина на первом месте интересы государства, на втором семьи, и лишь на третьем личные. Сейчас, здесь, в отрыве не только от величественного Рима, но даже от нашего диоцеза, мир сжался до размеров вот этого городка. И курион платит за всех не потому, что хочет выглядеть лучше, к чему, если его и так знают все? – не потому, что желает подать бедным во избежание оскорблений, никто против него слова дурного не скажет, но исключительно из принципов морали, являющейся первоосновой нашей жизни.

И незачем поминать Нерона. Из всякого правила есть дурные исключения. А вольноотпущенники, вроде меня, попадая в порядочное общество, всегда жаждут померяться пусть не знатностью, но хоть чем-то, и пример Нарцисса будет кстати.

Да и то – Рим далеко, он будто истаял за горизонтом. Видигойя прав в другом, мы это и есть Рим. Мы, провинция, далекие и близкие, мы едины в том, чего сам позолоченный Рим давно запамятовал. Хотя бы о железных кольцах сенаторов.

Третий день перед календами марта (27 февраля)

Злоязыкий Септимий снова явил себя, на этот раз во всеуслышание. После очередной мессы он подошел к церкви и стал вспоминать, какой чудных храм Юпитера стоял на этом месте. Когда же его попытались прогнать, он отскочил от прихожан и вдруг вопить об их грехах. Прокляв пришлую семью богов, Септимий заявил: именно от отступничества и случились последние наши несчастья – готы, Рим, император, голод позапрошлого года и морозы этого. Приплел и болезни, поразившие город последнюю неделю, от которых скончались еще двое – младший сын Румлуха, полутора лет и старуха Мария Квиринала, ведунья, пусть и христианка, но как многие подозревали, тайно поклонявшаяся Салюте, жаль, что богиня здоровья и благополучия, ее обошла стороной. Впрочем, ей уже исполнилось семьдесят.

На Септимия зашикали, но и только, горожане растерялись и вдруг стали внимать его пространным, путаным, но яростным речам, слушали до тех пор, пока не подоспел Клементий. Вырвавшись из церкви как лев из клетки, он бросился к Септимию, вытолкал его прочь, но тут уже на самого священника зашикали. После чего вмешались солдаты, расталкивая горожан, начали наводить порядок на форуме. Жители расходились, но явно неохотно. Септимий просто сиял, как только отчеканенный сестерций.

А гунны, что гунны, они на все взирали со стороны.

Шестнадцатый день перед календами мая (16 апреля)

В начале весны с приходом распутицы начались болезни; сам слег недели на две, едва дыша от кашля, который начал утихомириваться только совсем недавно, а до того жар и ломота совершенно измучили, настолько, что порой видел не то во сне, не то в бреду Марию и Энея. Супруга все повторяла последнее свое слово, сказанное перед уходом, а я слушал, будто не понимая. Поскольку семьи подле меня никого давно не было, за мной ухаживала Анастасия, жена Клементия – пусть и повитуха, но отвары она готовить умела. После ее ухода под подушкой я нашел крестик и листок бумаги, но не молитва архангелу или святому, – старый палиндром «Sator Arepo tenet opera rotas», по поверьям приносящий удачу, благополучие, выздоровление и все подобное еще язычникам. Может, и он помог.

Анастасия ухаживала и за другими, не всегда удачно. Болезнь выкосила троих – ребенка Игнатия-водовоза и пожилую чету Корнелиев, их сын Квинт служил помощником куриона. Чтоб избежать больших жертв, отец священник велел неустанно молиться и каждую неделю звонить в колокола. Рано или поздно, говорил он, это должно помочь. Рано или поздно, надо полагать, любая болезнь бы отступила, эта не стала исключением.

После зарядили дожди, а когда пришло время первых посевов, наведались готы. Небольшой отряд человек в сорок, проезжал мимо по дороге в столицу диоцеза, нынче изрядно запущенную. Арминий, против обыкновения, ворота им не открыл, но спустился сам. С командиром отряда говорил долго, выведывая обстановку вокруг города, настроение готских племен – отряд прибыл с севера, миновав границу империи, даже не заметив этого, заставы на ней давно исчезли, сохранившись лишь на главных дорогах. После спросил о судьбе Рима, таким голосом, будто говорил о покойнике, отчасти так и было. Перед тем, как рассказать все горожанам, Арминий пришел к куриону, тот послал за мной.