Эпитафия

Мне не удается ответить ей, все слова остаются во мне, не находя никакого резона выходить. Как же она может быть той самой, если сама же разворачивает, между нами, пропасть? Даже сейчас, своим истерическим криком она обжигает душу страшной яростью, пытаясь клеймить на всю жизнь. В её объятиях ожоги не приносили страданий, но всё остальное время я не мог сдерживать стон от нестерпимой боли. Из меня вырвалось только одно предложение, страшным криком, изуродованным лицом и сжатыми всей силой кулаками.

– ВЕРНИ МНЕ МОЮ ЖИЗНЬ!

Её взгляд – глубокое страдание от обезвоживания и отдышка после первого порыва. Глаза залиты кровью, она едва себя сдерживает, чтобы не накинутся, не разорвать на куски.

– Ты просто дикий, обросший монстр. Я ТЕБЯ НЕНАВИЖУ!

Всё синхронно замерло, время постепенно замедляясь застыло. Только её истерзанный мучениями крик стал повторяться, искривляя свой тон и скорость до неузнаваемости.

Двойной щелчок. Совсем ничего не изменилось, смерть всматривается в происходящее.

Небо начало трескаться и опадать на застывший город в виде тоненькой скорлупы. Полностью пропал прекрасный, светлый день, небом воцарила бесконечная тьма. Где-то вдали развивается могучий шторм, вырывая и захватывая в круговорот всё на своем пути. Наконец и вокруг нас заплясали предметы, цветы с лавочек начали вырываться и улетать в эпицентр шторма, только мы с Еленой не подверглись силе шторма. Две статуи, держащие друг друга взглядом.

Грозный, чёткий, наполненный великого могущества голос Смерти захлопнул всю аномалию в привычное мне ничто, одной фразой.

Abiens, abi!

XXI

Впервые за долгое время моё великое убежище опустело полностью до последней вибрации. Никаких чудовищных чувств, разрушительных мыслей, абсолютное ничто в котором я неограниченно свободен! Здоров, моей душе не грозит осложнение! До чего же блаженно прибывать в таком сладостном покое, осознание порождает восторг, восторг преобразуется в силу и уже она ищет выход, изливаясь первородным, ликующим хохотом.

– Аха-ха-аха. Наконец-то я победил эту гнилостную любовь, вырвал надоедливый зуб! – Во мне ехидной ликует какая-то, доселе не известная мне сущность, ссыплет восторженность за восторженностью. – Да, как же долго мне пришлось ждать, но оно свершилось! Пусть катиться она к чёрту, там ей самое место, теперь только она будет страдать! Наконец то я смогу жить, наслаждаться и просто существовать в своё удовольствие.

–Радуйся, ребёнок.

Лицо Смерти исказило до безобразия резкое отвращение, она быстрым движением отвернулась и оставив мне возможность слышать ушла, растворившись в тумане вечности. Её голос нанёс колкий удар ядовитой скорбью, отравив кровь, посеяв во мне сомнение о величестве этой победы.

– “Здравствуйте дорогие пассажиры, мы рады видеть вас на борту авиарейса JetRed. Вылет состоится через пять минут в направлении Чикаго–Нью-Йорк, время перелета – два часа.”

Я был готов дернуть за нить, но что-то меня остановило, сдержав уже продуманное движение. Клубок жадно поглотил весь взгляд, и я вижу – нить, что раньше вела к Елене и есть весь клубок и он всё ещё не распутан до конца. Из этого клубка выглядывают и другие нити, но все они в итоге сливаются в Елену, вся жизнь вымощена только одной дорогой. Душу, меня, окутал страх-туман, душит. Больше всего я хочу надеяться, что Елена больше не появиться в этих воспоминаниях, мне до тошноты больно будет её увидеть… Глубокое одиночество и горькое потрясение, прятавшееся так долго в клубке по нити, прокралось в меня, начало разрушать твердую радость, превращая великую стену в самую обыкновенную грязь и теперь я сам полностью в этой грязи. Чему я радуюсь? Жизнь ещё не закончена, всю её я ещё не успел узреть, а значит пока рано решать счастливой она была или напротив, несчастной…

– “Здравствуйте дорогие пассажиры, мы рады видеть вас на борту авиарейса Aerofloot. Вылет состоится через пять минут в направлении Нью-Йорк–Москва, время перелета – девять часов.”

Хватит с меня этой пустоты, она слишком многое из меня выедает, жесточайшим образом доказывая, что я – ничто! Чего же я жду, нежели страх сдерживает руки, не давая дёрнуть нить… Нужно, разве можно не сопротивляться, позволено ли живому существу стремиться к смерти?.. Во всяком случае, такие существа и дезертируют в неживых. Страх, во тьме начинают мелькать вестники шторма. Здесь на долго нельзя оставаться, лучше убежать в жизнь и спрятаться там, переждать. Наверняка еще множество самого разного и невероятного поджидает меня впереди. У нити горький цвет и испускаемый ею свет мог бы стать новым видом пытки… Я собираюсь в горсть, крепчаю. Эхо того ликования освобождает от оцепенения. Нить в руках, я готов. Это моя жизнь и мне стоит её познать, пока есть время.

XXII

Моя жизнь резко изменилась, оборвался её бешеный темп и карусель теперь несётся без меня, даже не заметив, что кое-кого потеряла. Эта жизнь стала непривычно странной, её невозможно описать из-за полной пустоты, но всё хорошо, душу больше ничто не терзает. Не знаю сколько прошло времени с того переворота, две недели или только одна. Дело в том, что время стало чем-то неописуемо долгим, томным как живая очередь. Впервые я стал так чутко перебирать родной дом взглядом, раньше он вовсе не привлекал внимания, оставался малозначительным, а теперь я не могу не замечать живущую в нем скорбную скуку.

Но все хорошо, я стараюсь тратить каждую минуту своего дня на дело и ни о чем не думаю. Забегаю в кафе и не думая делаю заказ, без плана и цели брожу по железобетонным дворам, бесцельно пиная ногами камень, хожу в спортзал просто повторяя все движения за другими, остерегаясь мыслей. Мысли, они повернулись против меня, поэтому их нужно избегать. Важнее всего музыка, она мой самый верный паладин, самый верный защитник. Дома я стараюсь не появляться как можно дольше, только сон в этом жутком месте, ничего больше.

Сейчас я в городе, нужно купить льняное полотно, доски, грунт и клей. С этим скромным набором у меня появиться ещё одно не хитрое занятие – уже дома я смогу отвлекаться от мыслей и готовить к работе холсты, но только если нечто удержит меня дома.

Теперь спортзал, что может быть лучше? Громкая музыка выбивает всю чепуху из головы, не нужно ни с кем говорить, никому не важно, кто ты и что из себя представляешь. Просто повторяю упражнение за упражнением и ничего больше от меня не требуется. Люди приходят и уходят, а я продолжаю испытывать на прочность своё тело, мне незачем уходить.

И вот пора возвращаться домой. Нет. Пойду другой, длинной дорогой. Сделаю несколько кругов, может четыре? Медленным шагом, ещё слишком рано возвращаться.

Час ночи, я вернулся домой и ощущаю, как в нем задвигались соскучившиеся по мне тени. Сразу в постель, нужно как можно скорее приблизить утро, уход из дома. Только прилёгши я ощутил весь проделанный телом за день труд, ноги звенели и подпевали стону всех остальных частей меня. Сон накатывается, это хорошо.

Передо мной красный ковёр ведущий из моей берлоги, и я иду по этому ковру, держа под руку незнакомую девушку. Мы идём прямо, гордо, я знаю этот путь – дорога в тот самый, жуткий лес, в котором мы сс… Ней… И встретили тупик. Периферийным зрением вижу её, она пристально следит за нами, подобно хищнику, выжидая момент для атаки. Нужно бежать! Не могу, я не управляю своим телом, просто пленник в нём. Всё так же держа незнакомку под руку, мы входим в лес, мне страшно, вдоль ковра виднеются следы самого опасного и мерзкого зверя этого леса… Его следы выглядят в точности, как оттески моих губ… Я – мерзкий царь дикого леса, уничтожив для себя мир людей, шагаю на свою инаугурацию.

Паденье, взлёт. Всего лишь сон, тяжелый, душный сон! Не подвластный себе я бросился за холсты, снова моей рукой проводит кто-то другой, великий. Нет, это не Леонардо, сейчас пишет Врубель или Ванг Гог. В моей власти только смотреть со стороны, как на холсте появляется лицо мужчины. Левая сторона его лица омерзительно искривлена гневом, глаз пылает агонией, пугая зрачком точкой и на этой, левой худощавой щеке глубоко выжженое клеймо – поцелуй. Правая сторона в противовес левой прекрасна, детские линии вместо морщин, нежная как у ангела кожа, глубокий, широкий зрачок в океане святых вод, из этого глаза сочиться тоненький ручеек, пробегая по румяной, пухленькой щеке.

Я – снова я. Держу в руках кисть, стою напротив полотна – “Ненависть влюблённого.”. Уже даже не рассвет, за окном кипит жизнь, кисти и полотно лучше всего побороли мысли, даже без помощи музыки.

XXIII

Я снова очутился в густой тьме, она необычайно пуста, злобна, только и желает найти способ выгнать меня из себя. Смерть так и не вернулась, без неё это место стремительнее пытается меня поглотить, я осознаю один процесс – расщепление. Все, что мне удается ощутить – это тонкая, едва заметная скорбь. Мир живых запел, отвлекая от глупых поисков хоть чего-нибудь, где ничего не может быть.

– Ваше имя?

– Власов Виталий Леонидович.

– Ах, это ваш сын, соболезную… Вы можете им гордиться, кажется все наслышаны о нём. –Пауза, шелест бумаг. – Поставьте подпись здесь и здесь, чтобы подтвердить перенимаемую ответственность за тело.

Голос отца порождает нечто, схожее с дежавю, но только схожее, оно масштабнее… Шуршание, хлопок закрывшейся двери автомобиля. Зарычал мотор и запела музыка, от которой меня заколебало приятной дрожью… Эта музыка, подлинное и чистое я, именно ей пропитаны сладкие дни моей жизни! Отец говорит, негромко, не стараясь перекричать музыку.

– Мне и в голову не приходило, что это была наша последняя встреча. Всё хорошо сын, мы едем домой… – Долгая, глубокая пауза в пару километров дороги. – Да, я должен тобой гордиться, тебе удалось достичь невероятного! Оставил след в истории, сорвал с неба звёзды, твоё имя гремело в тысячах городов, но… Но для меня это не стоит твоей смерти, и я знаю, насколько это глупо, ведь от смерти не убежать и глупо так жадно считать прожитые недели… Прости, больше всего я сожалею, что мы так ни разу и не поговорили. Даже не знаю почему я всегда строил из себя серьезного строгого отца… Больше всего в жизни, я хотел стать твоим другом, но в твоих глазах, наверняка остался холодным, бессердечным человеком, который и не желал быть отцом…

Он замолк, тяжелый ком сдавил горло и молчание стало необходимо, чтобы собрать силу в горсть. Невероятно тяжело слышать такие речи и ещё тяжелее молчать… Есть ли слово, описывающее это мучительное, скорбящее желание сделать невозможное, упущенное? После длинной паузы в десятки километров, силы вернулись и снова прозвучал добрый, дружеский голос.

– Нам так повезло с Артуром, он настоящий друг семьи и много раз это доказывал. Без него сейчас было бы очень тяжело, во всех смыслах. Жена… Твоя мама и бабушка с ума сходили, смотря на картины по телевизору они вспоминали все причинённые когда-либо обиды, каждый свой порок и сокрушались над тем, что так давно минуло… Артур сумел утешить их, объяснив, что это и есть тот талант, что вознёс тебя к славе – бесконечность смыслов, способная показать зрителю тысячи сюжетов одной только картиной. Надеюсь, ты и вправду не держал на нас зла, мы ведь простые люди, причиняющие боль и оскорбления по глупости, а не из злого умысла. Почему я всю жизнь был идиотом и только когда стало слишком поздно заговорил с тобой, показывая, насколько расположен к чувствам, человеческому теплу?..

Голос захлебнулся в соленой воде, и музыка заиграла много громче, скрывая… Скрывая за собой рыдания. Скорбь в душе обернулась ледяным айсбергом и только это тёплая, уносящая вверх музыка одаряла самым странным видом наслаждения, счастья. Стоит вернуться в жизнь, времени становиться все меньше и меньше, к счастью, клубок уже значительно уменьшился, его тоже осталось немного.

XXIV

Утром меня осенило, ведь я так упорно добивался свободы не ради гордого одиночества или во имя красивой трагедии, вовсе нет. Сразу за этой мыслью я договорился встретиться с Маргаритой, её голос сиял, она ждала моего звонка. Во мне тоже появился свет и улыбка на лице, весь день мне не нужна была музыка и смог позволить мыслям течь своим руслом. Наконец-то я нашёл лекарство и мои фантомные боли уйдут раз и навсегда.

Улица уже освещается фонарями, я иду на встречу к ней, ровно, без ропота. Она старательно принарядилась, никогда я ещё не замечал столько усилий для одной лишь встречи, сам бы точно не решился на такой подвиг. Мы встретились стоим друг напротив друга, мой взгляд косит куда-то мимо, её всецело меня проглаживает. Она открылась для объятий, я, не раздумывая нырнул по инстинкту. Маргарита пылкая, влекомая, я же рационально холоден и все равно повторяю те выученные объятия любви с невероятной точностью, как если бы на самом деле был влюблён. Взявшись за руки, всё по той же привычке мы идем, ничего даже близко схожего с той страстью не разгорается в груди, странно. Остановились, её глаза дрожат блистая, неужели чтобы разжечь в другом страсть достаточно самому хранить холод?

Мы остановились возле её подъезда, снова этот дрожащий, трепетный взгляд пытается насытиться моим холодом, он колется и только с большим рвением бросается в ледяную пустыню. Неожиданный выпад, поцелуй. Вместо наслаждения я успеваю точно просчитать движения, нахожу отличия её поцелуя и не могу понять, отчего же он не работает. Никакого огня внутрь не перебралось, только колючий холод, но я всё равно повторяю все выученные, искусные поцелуи, пылкие объятия, даже дыхание и тон голоса не естественный, а против сознания имитированный. Она зовёт меня к себе на ночь, что угодно только не мой, через край полный кошмаров дом.

Её хорошо обставленный, не менее одинокий чем мой дом, оказался холодным и свежим и только постель заметно теплее. Она более не способна сдерживать в себе поток горячих чувств, выпускает их, не скрывая и я – агент под прикрытием, до последней секунды отыгрываю свою роль. Но эти объятия, вскидывающиеся тела не приносят моей душе забвения, ещё больше напоминая, что мой долг искать. Мы вместе лежим, она думает, что мы, как одно целое, а я думаю мы, как неудачно подобранные, разные пазлы. Собирается с силами, копит слова и молчит. Два, три кротких взгляда, и она говорит, что любит меня и на лице написана искренность, в голосе соответствующее словам, но настоящее ли? Я же смеюсь внутри себя над этой наивностью, детской шалостью и её жалким непониманием таких великих слов. Смеюсь, но отвечаю другое.

– Я тебя тоже.

И вот, лежу в нашем тепле, на моей груди её невесомая головка, наверняка надеющаяся, что в этот раз угадала, который ларец таит в себе желанное её сердцу. А я готовлю свои мысли к утру, уже знаю, что скажу, осталась только форма.

– Прости, это была ошибка.

Но зачем тогда я так долго продолжал свою игру, добрался так далеко и сбросил карты? Потому что это утоляло мою боль и тешило жалкое себялюбие. Всё это освобождало мои мысли пока продолжалось, каким бы глупым, иллюзорным не было, и впилось с новыми силами, как только закончилось.

XXV

Моё любимое ничто, в нём гудит невидимая буря, зарождая тревогу и причиняя колкую боль, закрутив в своем потоке всего лишь одну острую мысль, ловко задевая меня за самое слабое. Я не обращал внимания на звуки из жизни долгое время и только сумев привыкнуть к пытке, услышал тихий плачь, несколько человек, и совсем неразборчивый шёпот. Никто не осмеливался говорить, их боль была сильнее любых речей и не тушилась никакими словами. Тяжёлые шаги, добавился ещё один шёпот, невесомые шаги нескольких ног. Плачь уходит за стену, полностью обращаясь тишиной, ко мне приближаются тяжелые шаги, это Артур. Он присел совсем близко ко мне и говорит не громко, только для меня.

– Привет дружище, вот мы и вернулись домой. Тебя и вправду нарядили к любому празднику, красавец, я таким красивым приходил только один раз в жизни, при приёме на нашу поганую работу. В общем, твою последнюю волю не решились исполнить из-за волнений верующей части семьи, не огонь тебя поглотит, но земля. Знаю, ты не в обиде, хоть и постоянно мне напоминал о том поле… Я навсегда запомнил твои слова: “Любые похороны, это не праздник мёртвого, а последний каприз живых к усопшему. Ведь только живым не все равно.” Кажется, ты в этом был прав, раз последнюю волю перевернули с ног на голову и ради чего? “Чтобы бог забрал твою душу к себе”, как будто богу есть особенное дело до нашего, земного быта, того, какую шапку мы носим, что едим и каким образом наше тело разлагается, испустив дух… Зато все твои согласились на ту самую, крылатую эпитафию, что ты написал в завещании ещё в те времена, когда мы в школу ходили, помнишь? “Прошу винить в моей смерти, мою жизнь.” Навсегда запомню, с каким лицом его читала твоя мама.