Нечаянный дар. Мистические и просто необычные истории

Женя в городскую элиту никак не попадала. Помнится, мама просила тётю Катю, с которой они, несмотря на размолвку мужей, при встречах разговаривали, сшить для Женечки платье на выпускной вечер – всё-таки институт окончила. Тётя Катя отказала – якобы, работы невпроворот. «Конечно, много ли с нас возьмёшь, – обиженно поджимая губы, рассказывала потом мама. – Она за платье двадцатку берёт, а обычным-то портнихам пятёрки за глаза хватает». И заказала платье «обычной» портнихе, которая потом оказалась совсем не простой: до войны работала костюмершей в Мариинке. После эвакуации в Ленинград не вернулась, потому что нашла свою судьбу здесь. Шила не хуже Прибыловой, но плату брала умеренную.

– Ну, вот мы и приехали, – сказал дядя Гриша, осторожно останавливая машину. Женя вышла «на волю». Огляделась, узнала дом Прибыловых. Большой, нарядный, обведённый высокой бетонной завалинкой, он как на постаменте стоял. А вот и яма, вернее – траншея, через дорогу от него. Мартовское солнышко жарило вовсю, топя снега, и вода, проделав в них желобки, резво сбегала на дорогу. А поскольку дом стоял ниже неё, то, проковыряв в рыхлых, осевших сугробах себе путь, ручейки через дыры в заборе весело устремлялись по огороду прямо к «постаменту». Но как они попадали в подвал сквозь этот монолит?! Женя постеснялась задать такой вопрос дяде Грише, тем более попросить его показать подвал.

– Вот видишь, видишь, – суетился он возле неё. – Вода камень точит. Сделай что-нибудь, дочка. Уж мы тебя отблагодарим… Тётя Катя сошьёт тебе что-нибудь вне очереди.

Женя, не обращая внимания на его трескотню, вернулась к злополучному объекту, прикинула – так разрыть здесь могли только из стройтреста №1. Напротив дома Прибыловых ещё с войны стояли бараки – для эвакуированных строили, потом там жили приезжие рабочие. В 60-е их снесли, землю кое-как выровняли. Очень долго думали: парк ли разбить на этом пустыре, стадион ли соорудить. Начали строить новую музыкальную школу, почти вывели цоколь и… заморозили стройку. Дядя Гриша перестраховывается – как бы его «упакованный» фундамент не сгнил, подумала Женя, а тут всё открыто, и никто в ус не дует: надо этим заняться…

Пошли к машине. Дядя Гриша снова что-то говорит, говорит, едва сумела вставить, куда надо ехать.

«Работа, грит, любит дураков, – подкинула Жене Мнемозина из заброшенного своего уголка разговор родителей. Говорил папа:

– Думаю, чего это он возится? Ну, пусть вещь не стандартная, но не рояль же! (Сам папа и рояль мог бы сделать – на Дальнем Востоке работал на фабрике пианино) – И вот крутит… себе на уме… эскиз изучает. Мол, чертежа точного нет, надо всё продумать, прикинуть. Весь рабочий день прикидывал и на второй принялся дурака валять… Взял я эскиз (папа был бригадиром столяров, потому и решал, кому чем заниматься), за два часа сделал эту подставку для музея. А он мне на ухо шепчет: «Вот потому и ездят на тебе! Сложную вещь – ты за бесценок. По времени-то ерунда получается – нате вам, пожалста! И вдругорядь нам работы подвалят, а под расчёт – всё те же копейки. Охота за так вкалывать!». Ты, говорю, ни за так, ни за как работать не хочешь. А деньги в бригаде всем поровну делим. Работа, грит, дураков любит. И пошёл к своей тумбочке вразвалочку – полдничать. Его и так вширь прёт… Такой вот умный: на чужом горбу – да в рай. Чтобы здесь бригада за него пахала, а дома – жена».

– Ты что – не слышишь, что ли? – извлёк Женю из объятий Мнемозины вопрос спутника. – Отец-то, говорю, всё стучит?

– Стучит.

Папа подрабатывал дома, как и тётя Катя. Он делал рамы для окон, при случае и багеты для картин, а ещё двери, сундуки, этажерки и прочую мебель. Всем, кто просил. Но не за такие деньги, как Прибыловы. Дядя Гриша тоже изредка «постукивал» дома – только если кто соглашался заплатить, как он говорил, по совести. И брался лишь за вещи совершенно простые, не больно-то надрывался – ни физически, ни творчески. Зато всем обещал сделать «вне очереди» и без труда это обещание выполнял – никакой очереди и в помине не было. Но за «скорость» платили втридорога. А папа даже трюмо, шкафы для одежды, украшенные резьбой по дереву и точёными фигурками, отдавал по цене стандартных, магазинных. И заказов у него всегда было на месяц-полтора вперёд.

– Так у верстака и окочурится когда-нибудь, – ухмыльнулся Дядя Гриша. Женю покоробило от затаённого злорадства в его голосе. И память снова возвратила её к тому родительскому разговору – словно носом ткнула. Женя вдруг ясно увидела: мама за время папиного монолога не проронила ни слова и выглядела почему-то виноватой. Ну да, это про дядю Гришу тогда папа говорил – «на чужом горбу в рай», про него. Тогда они и раздружили. А про «одноклассника», наверное, и раньше знал. Но он был чужаком в мамином селе, Григория держался – тот помог ему «втереться» (тоже дяди-Гришино выражение) в плотницкую артель шабашников. А потом перетянул сюда, в районный городок, – «рыба ищет, где глубже – человек, где лучше».

Стройтрест №1 недавно переехал в новое здание – выстроил себе «контору» в центре города. Следы недавней новостройки ещё «украшали» обочины подъездных путей. «Благоустройство территории у вас всегда в последнюю очередь», – вспомнила Женя разнос на оперативке второго секретаря райкома партии, курировавшего строительство. Управляющий трестом только дышать стал погромче… Как с гуся вода!

Пока поднимались на второй этаж, Женя решила – лучше идти к главному инженеру: молодой, деловой, и техника в его ведении. Едва успела секретарша доложить Колосову о них – вышел сам, пригласил в кабинет. Женя в двух словах обрисовала, с чем пришли. Колосов, поразмыслив немного, извинился:

– Сегодня – ну никак! У нас один экскаватор в ремонте, второй – на сдаточном объекте. И завтра занят будет – аврал. – Виновато улыбнулся. – Давайте послезавтра.

Женя вопросительно посмотрела на дядю Гришу.

– А мы так и напишем в газете, – сурово отчеканил тот, в упор глядя на главного инженера. – Да не в нашей районной, в областную напишем. Так ведь, Евгения Владимировна?

Женя замерла от неожиданности.

– Мало она вас песочила и за гостиницу, и за больницу (почитывает, значит, местную прессу дядя Гриша)?.. Хорошо вас областное начальство «умыло» по следам наших выступлений за ваше качество?!

Колосов поник головою – да, достала она их тогда с этими объектами соцкультбыта. Оба с управляющим по «строгачу» получили.

– А теперь ветерана обижаете! Я всю войну прошёл, чтобы вы, сопляки, надо мной изголялися?!

Жене мгновенно вспомнилось – на войне он был от силы полтора месяца. Его «годки» захватили самый её конец. Их посадили в эшелон и повезли. Перед самой границей кардинально поменялось направление. Однажды утром они проснулись и поняли, что поезд идёт не на запад, а на восток: Япония решила, что пришла её пора отщипнуть от обкусанного было с другого края пирога. Но к прибытию новобранцев и с ней уже почти управились. Разъединый раз нюхнул он пороху – попал под обстрел. Служил в обозе поваром – сам об этом не раз говорил в застолье (они, дети, как обычно, крутились рядом). «Все – в укрытие, – рассказывал он, похохатывая. – А мне куда? На грузовике стою, рядом котёл с кашею – рисовая была, с американской тушёнкой. Прыг туда и крышкой, как смог, накрылся. Светопреставление кончилось, вылезаю, счищаю кашу с сапог, – показал выразительным жестом, как шмякал её обратно в котёл. – Ну, говорю, кому добавки?..

– Я весь израненный, два раза контуженный, – продолжал своё «светопреДставление» дядя Гриша. Рванул на груди модную куртку. Лицо его вдруг расквасилось, из глаз голубиными яйцами посыпались слёзы, побагровевшие пухлые щёки забились в чечётке. – Вы меня истребить хочете?!

Казалось, он сейчас займётся в истерике. Колосов быстро придвинул к себе телефон, отдал распоряжение о срочной дислокации экскаватора и характере новых работ. Женя с брезгливой тоской наблюдала, как «ветеран пытается сдержать рыдания».

– Потом сразу же назад, на сдаточный! – Положив трубку, главный налил в стакан воды из графина и протянул его Прибылову. Тот принялся пить маленькими сосущими глотками – будто нарочно у занятых людей время отнимал. Женя, изнемогая от стыда, встретилась взглядом с Колосовым и увидела, что он всё понимает и её в происходящем не винит. Сказала «спасибо» и быстро пошла к двери….. (?

Когда они подъехали к дому Прибыловых, экскаватор уже сделал своё дело и разворачивался к дороге. Знакомый экскаваторщик махнул Жене рукой – и в знак приветствия, и на прощание. Дядя Гриша весело засуетился вокруг траншеи.

– Видишь, как ловко с той стороны землю срезал? А на нашу ссыпал. Теперь к нам не потекёт… – И снова, и снова говорил, какие все они молодцы: и экскаваторщик, и Колосов, и Женя, и, конечно, он сам. Как всё быстро, «без разговоров» сделали. – Ну, а теперь тётю Катю за бока – пускай поит-кормит.

Женя едва сумела отговориться. И чтобы не отвозил её в редакцию – просила не беспокоиться: остановка автобусная рядом.

Вышла на дорогу, а навстречу ей… весна! Надо же, только разглядела, ласку солнышка ощутила, щебетание птиц услышала. Как там у Пришвина? Четыре этапа: весна солнца, весна воды, весна звуков, весна цвета… Март – весна воды. Сколько её пробежало по этой земле! Говорят, дважды не ступишь в одну и ту же. А её, Женю, Мнемозина взяла да и окунула в водицу прошлого – как в помоях прополоскала. Из-за таких вот дядигриш, гениев шкурного инстинкта – где больными прикинутся, где контуженными, где обиженными – настоящим ветеранам иногда бросают в лицо молодые: «Те, кто в самом деле воевал да выжил, от ран давно поумирали…». Господи, и этот человек мог бы стать её отцом! По журналистской привычке выстраивать ассоциативные ряды припомнила притчу о том, почему нерадивому мужу Бог даёт жену работящую… Ясно почему – для равновесия. Но Бог – не буквоед какой-нибудь, иногда и свои «инструкции» нарушает, варьирует, экспериментирует. Ах, как вовремя вернулся папа с Дальнего Востока – сорвал один такой экспериментик. Не то плакать бы маме со всем семейством горючими слезами. «Паровозом», как тётя Катя, она вряд ли смогла бы быть. Да и папе с тётей Катей, случись такой поворот судьбы, не сладко пришлось: раздавила бы стяжательством. Нет, Господи, без особой нужды не отступай от своих правил!

МАДОННА МЕСТНОГО УЕЗДА

На крыльце в ослепительном полуденном свете стоит женщина с младенцем на руках. Она ещё совсем юная – румянец во всю щёку. Тёмный плат слегка укрывает её пышные волосы. Руки, обвивающие упитанное дитя, кажутся такими тонкими, что вот-вот не выдержат – разомкнутся. В ногах у неё притулились два ангелочка с загадочно-лукавыми мордашками…

Нет, это не описание «Сикстинской мадонны» Рафаэля. Такой я впервые увидела тётю Катю с её погодками Шуркой и Славкой пяти и четырёх лет и совсем ещё маленьким Витюшкой.

Я смотрю на эту «картинку» снизу вверх – крыльцо высокое, а я почти такая же, как погодки, которые потом станут товарищами по играм моим младшим братьям.

Болтневы переехали в наш городок из сельской глубинки. Купили дом наискосок от нас и тут же начали строиться заново. Рядом со старым деревянным домиком быстро выросли кирпичные стены. Когда переехали в новый дом, старый снесли. То, что от него могло пригодиться, увезли на соседнюю улицу, где приобрели пазьмо – так тогда называли участок земли под застройку. Там поставили ещё один дом – для бабушки, матери тёти Кати, которая не захотела оставаться одна, без помощи молодых, в деревне. Вторая бабушка, мать дяди Коли, жила с ними. Но и на её имя застроили дом – уже третий по счёту.

К тому времени Шурка окончил техникум. Славка – среднюю школу, и подоспела пора обоим им идти в армию. На счастье, в военкомате решили, что служить они будут вместе, в одном подразделении. Да счастье то было недолгим. Только тётя Катя съездила к ним «на присягу» – вслед пришла телеграмма. И снова они туда поехали уже вместе с дядей Николаем – за гробом. Погиб Славка.

– В командировку его послали за горючим, – рассказывала потом соседям тётя Катя, – в кабине трое их было: водитель да капитан, а Славочка наш посерёдке. Трасса ходовая – машин много, все – на скорости. И откуда ни возьмись – встреч КамАЗ, так и врезались… Водителя сразу насмерть, капитан выпрыгнуть хотел, только высунулся – дверцу-то и захлопнуло взрывной волной – бак загорелся. Голову ему напрочь…

– Оторвало?!

– Оторвало. И она покатилась. Потом еле нашли в кювете. И оказался мой сыночек зажатый меж двух мертвецов – ни туда ему, ни сюда. А машина горит… Живой в машине сгорел.

Она поджимала губы, вздыхала, всхлипывала, но глаза оставались сухими. Без неё соседки судачили меж собой. Мол, не больно жалеет Славку. Что греха таить, озорник был, задира. Выпивать рано начал. Николай-то сам не пьёт, а самогонку на глазах у мальчишек гонят. Шурка вроде на это дело не падкий, а Славка пристрастился.

Какое-то время спустя к ближайшим соседям Болтневых заглянула по делу знакомая из пригорода, услышала от них тёти-Катину версию и возразила:

– Не так всё было. У моей двоюродной сестры сын с этими ребятами… ну там же служит. Он по-другому в письме написал. Помните, она к ним «на присягу» ездила?.. Так не с пустыми руками! Бутыль самогону привозила – отмечать, значит. Они там перепились, передрались, и Славку-то в этой драке убили. А Шурка в это время в наряде был, как узнал – с ним нервная горячка сделалась. В госпитале отлежал – да его в другую часть перевели… Это ж надо такое напридумывать – голову в кювете нашли… Живым сгорел… Господи, и поворачивается же язык!

В это время я училась в институте в другом городе. Приехала на каникулы – встретилась с отслужившим уже Шуркой и ещё с одним парнем с нашей улицы. Мы стояли на перекрёстке, болтали ни о чём, смеялись, но когда мой взгляд падал на Шурку, меня пугали его глаза – они были не с нами. Кстати, парень он был хоть куда – высокий, широкоплечий и лицом пригож, прямо добрый молодец из сказки. Только был тот молодец словно заколдованный. Уже после каникул в институте узнала от земляков – Шурка Болтнев застрелился из охотничьего ружья.

– Ему всё казалось, что он в Славкиной смерти виноват, – рассказывала мне потом подробности мама со слов самой же тёти Кати. – Он да мать. Зачем самогон тот привезла?! И он – знал же, каким Славка во хмелю бывает. Да разбить надо было ту бутыль или вылить! Винил больше себя – не смог младшего брата уберечь…

Говорят, время лечит. Но тут чем больше его проходило, тем дальше от реальности уносило парня в горе.

– Ему казалось, что она так же переживает, как и он, – горестно продолжала мама. – Однажды взял ружьё и говорит: «Мама, я тебе помогу, а потом сам…». Она – крадучись, в бабкин дом недостроенный, да там и спряталась. Он понял, где она. Пришёл и чуть ли не на её глазах ружьё стал пристраивать. И ей невдогадь?! Не кинулась к нему, не повисла на руках… Людей не позвала и сама не уговорила. Чай, были у них и допреж разговоры – и слов-то нужных не нашла… Уползла улита под кровать. За себя испугалась больше, чем за него.

– Так, может, думала, что он не всерьёз?

– Как не всерьёз?! Ружьё – это тебе что? Леденец на палочке?.. Теперь вот остались с Витюшкой-дурачком. Вон посмотри – опять в похороны играет.

Тот самый упитанный младенец, с которым на руках я впервые увидела тётю Катю, страдал болезнью Дауна. Характерная маска с возрастом ещё чётче обозначилась на его лице. Но сам Витюшка был довольно крупным и для этой болезни, и для своих семнадцати лет. Раньше он просто любил бродить по соседним улицам, что-то бормоча себе под нос. Теперь, после вторых похорон, целыми днями сидел на куче песка возле дома и строил… кладбище. Вот роет свежую могилку, достаёт из-под скамейки «реквизит» и, тяжело ступая, идёт вокруг кучи, изображая то отпевание – попа с кадилом, то духовой оркестр с «ударными» – крышками от кастрюль. Потом садится у «могилки» и плачет над замызганной безволосой куклой, завёрнутой в белую тряпку. Закапывает её и втыкает в бугорок связанный из палочек крест.

Господи, как же это всё пережить родителям?! Николай Болтнев на похоронах старшего сына, говорят, оглядел народ замутнённым слезами взором и изумился:

– Старух, старух-то сколько! И все – живые!

А Катерина была, как полумёртвая. Но уже после девяти дней они оба сели в свою «Ниву» и поехали за добычей: что-то где-то перекупали, потом перепродавали втридорога. Тогда это ещё не называлось бизнесом, а считалось позорным делом – спекуляцией.