Жёлтый

Из раза в раз я пытаюсь пробиться сквозь эту дилемму к взаимоотношениям Промилле с людьми. Долгое время мне кажется, что именно проблемы с женщинами и родителями (не высказываемые моим клиентом, но оттого не перестающие быть реальными) составляют настоящий запрос Канцлера. Признаюсь, я до сих пор считаю, что так оно и есть.

Промилле, стоит отдать моему клиенту должное, признает наличие шероховатостей в отношениях с близкими людьми и негативное влияние этих шероховатостей на качество его жизни. Однако всё в глазах Канцлера меркнет перед противостоянием желания обладать собственной книгой и нежелания писать ее.

Сравнение случаев Канцлера Промилле и Вениамина Громомужа

На страницах этих заметок упоминается другой мой клиент из числа писателей. Я именую его Вениамином Громомужем. Случай Вениамина имеет место в моей практике задолго до нашего с Канцлером знакомства (к обстоятельствам которого пора бы уже перейти). Я отлично помню историю Громомужа. В ней есть изрядное сходство с казусом Промилле.

Родители Вениамина увлекаются православием, когда сын ходит в среднюю школу, и превращают воспитание ребенка из светского в религиозное. Этим они наносят юному Громомужу тяжелую психологическую травму – мальчик, до того добрый, ласковый, общительный, становится озлобленным, отчужденным, скрытным и, что больше всего огорчает отца и мать (в отличие от родителей Канцлера, высокопоставленных), невосприимчивым к церковным канонам.

Уровень религиозности Промилле мне оценить трудно. Мы говорим о влиянии запоздалого православного воспитания на его жизнь, однако обсуждение своих нынешних взглядов на религию в интересы Канцлера не входит. У меня складывается впечатление, что Промилле вырастает свободным от церковной догматики, и я при всём толерантном отношении к вере (под которой понимаю скорее индивидуальную духовную практику, чем евхаристическое общение со сварливыми пожилыми прихожанками православных храмов) нахожу в этом большую победу моего клиента над собой и обстоятельствами.

Последствием агрессивных попыток родителей перевести воспитание детей-подростков на религиозные рельсы становится ослабление способностей Канцлера и Вениамина к устной коммуникации. У последнего эта особенность выражена наиболее ярко. Он буквально утрачивает способность говорить, когда диалог уходит от функциональных предметов. В таком случае Громомуж молчит, даже если хочет пообщаться с симпатичным собеседником.

Промилле, кажется, способен чесать языком бесконечно, но иногда на него тоже нападает словесный столбняк (особенно когда речь заходит о новых впечатлениях или увлечениях). Канцлер может говорить о достоинствах и недостатках (чаще о последних) давно известных ему книги, фильма или, скажем, ресторана. Живо мой клиент рассказывает и о велопрогулках (он занимается ими лет десять). Однако свежие впечатления Промилле выдавливает из себя прямо-таки на морально-волевых качествах и с чувством вины по отношению к собеседнику. Ощущение вины для Канцлера настолько необычно, что мы по обоюдному согласию останавливаемся на этой теме подробнее.

Мой клиент поясняет, что непреодолимое желание делиться новыми впечатлениями говорит о некомпетентности и невоздержанности. Эти качества он особенно презирает.

– Каким образом желание рассказать про новый фильм свидетельствует о моей некомпетентности? – спрашиваю я.

– Вы посмотрели фильм недавно, – говорит Промилле. Его лицо напоминает трагическую античную маску (он негодует). – Значит, транслируете свежие впечатления. Может, скоро вас отпустит. И вы поймете, что фильм – ерунда. Но до того успеете загадить близким мозги своим восторгом. Некомпетентность редко идет в комплекте с ответственностью. Боливар не выдерживает двоих.

Анализируя собственные особенности, и Вениамин, и Канцлер вспоминают поведение родителей. Увлекшись православием, отцы обоих моих клиентов становятся горячечными самопровозглашенными проповедниками и с энергичностью, достойной лучшего применения, насаждают религиозные истины в разговорах с любыми собеседниками: друзьями, случайными попутчиками и, разумеется, ближайшими родственниками.

Отцы мальчиков любят по телефону читать нравоучения родным и друзьям. Всё меньшее число последних отвечает на звонки новообращенных православных. Их начинают сторониться, считать сектантами. Весь миссионерский огонь отвергаемых проповедников обрушивается на их домашних.

Громомуж находит поведение своей бывшей жены (как и Промилле, он расстается со второй половиной незадолго до обращения ко мне) схожим с отцовским поведением. По словам Вениамина, отец и бывшая супруга отличаются объективацией близких в какой-то единственной ипостаси. Юного Громомужа запойно читающий святоотеческие откровения родитель начинает воспринимать исключительно как грешника. Взрослого жена, в конце их брака беспорядочно листающая страницы знакомых в соцсетях и увлекающаяся дискуссиями на психологических форумах, объективирует как носителя ряда личностных расстройств.

Вениамин считает такое поведение некорректным. Мальчику нужен отец, а не миссионер, в которого безвозвратно превращается его папа. Доморощенный психоаналитик вместо жены – тоже не лучший расклад, заключает Громомуж.

К матери Вениамин сохраняет теплые чувства. Канцлер, кажется, ненавидит мать не меньше, чем отца, хотя пытается убедить меня (как, вероятно, и себя) в своем не таком уж плохом к ней отношении. Главную причину его ненависти я вижу в том, что мать даже не пытается остановить своего супруга, когда последний повреждается умом на почве православия и заставляет сына работать на ферме. Мать безропотно отдает ребенка (будто бы такого любимого, такого ненаглядного) на растерзание озлобленному после бездарной потери бизнеса мужу, который строит себе маленький личный рай-концлагерь, унижая сына, запрещая всё, что успевает стать тому дорогим за его недолгую жизнь: обожаемые детьми всего мира приключенческие романы (где, оказывается, большое внимание уделяется греху прелюбодеяния), юношеские попытки творчества (православному человеку не подобает проводить время в мире собственных фантазий – вне всякого сомнения, греховных), песни группы «Король и Шут» (поющие о демонах музыканты славят Сатану и выстилают душами поклонников собственную дорогу в ад), увлечение футболом (эта игра бессмысленна, потому что никак не способствует спасению души, а эмоции спортсменов и болельщиков после голов отвратительны), общение с друзьями (это мальчики из неподходящих семей, они растут вне православных истин) и даже игрушечных солдатиков (инсценируя смерть которых, ребенок забывает о ценности жизни, являющейся даром Бога всем людям).

Опыт проживания с родителями-неофитами и является причиной необщительности каждого из упоминаемых в этих заметках моих клиентов-писателей. Ребенка смущает поведение взрослых (на первый взгляд) родственников, которые ввиду отсутствия внутреннего стержня, банальной самоидентификации хватают всё, что им в данный момент нравится, и пытаются водрузить на жизненный стяг. Глядя на таких людей, ребенок интуитивно чувствует, что рядом с ним не взрослые, а дети.

Вениамин обсуждает со мной обуревающее его во время семейных проповедей желание заставить отца замолчать. Со временем оно обретает конкретные формы: в ходе многословных религиозных поучений отца юный Громомуж представляет, как выбивает родителю зубы молотком, отрезает ему язык, зашивает рот нитками. К счастью, Вениамин покидает родные пенаты раньше, чем пытается реализовать эти кровожадные фантазии.

Канцлер же рассказывает мне о медитативном опыте, который помогает ему на ферме. Ежевечерне Промилле, завершая обход кроликов с водой и кормом, идет к небольшому пустырю на заднем дворе родительского земельного участка. Там юноша поет тихонько какую-нибудь песню «Короля и Шута», читает стихотворение Николая Гумилёва «Одержимый» и представляет восход луны на Азовском море.

Этот восход впечатляет восьмилетнего Канцлера во время единственного за всё его детство морского отдыха. В памяти моего клиента та поднимающаяся над морем луна остается яркой, будто персик, и наполовину скрытой облаками. Он помнит пару парусников и фигуры трех сидящих на берегу людей (двух женщин, очертания прямых силуэтов которых почти одинаковы, и сгорбленного мужчины). Промилле признается мне: на морском побережье он всякий раз вспоминает свою импровизированную подростковую медитацию на заднем дворе ненавистной фермы.

На мой взгляд, молчание в ситуации, когда можно поделиться с собеседником новыми впечатлениями, представляет собой попытку Вениамина и Канцлера заставить своих отцов-неофитов умолкнуть – не мысленную вендетту (в отличие от кровавых юношеских грез первого), а способ не позволить родителю (его отвратительным назойливым манерам) проявиться. По крайней мере, такую интерпретацию поведения моих клиентов можно предложить с точки зрения старого доброго психоанализа, и это тот случай, когда я предпочитаю следовать классическим заветам профессии.

Схожими мотивами обусловлено и осознанное нежелание каждого из писателей обзаводиться потомством. Оба попросту не хотят обрекать себя на многолетнее сожительство с человеком, в котором в силу природы будут навязчиво проявляться черты нелюбимых родителей.

Я знакомлюсь с Канцлером Промилле

Запрос Канцлера приходит мне на электронную почту в конце марта 2020 года, когда Москва только-только вступает в период самоизоляции из-за пандемии COVID-19. В письме Промилле обращает внимание на мой опыт работы с творческими людьми, описание которого (обезличенное) он находит в Интернете. Канцлер утверждает, что заинтересован в проработке некоторых вопросов, связанных с его литературной деятельностью.

На следующий день мы созваниваемся по видеосвязи и затем общаемся с периодичностью два раза в неделю на протяжении трех с половиной месяцев.

В продолжение наших сессий Промилле неизменно сидит в кресле на фоне домашней библиотеки. Судя по тому, что на полках шкафов встречаются целые ряды книг с одинаковыми обложками, у моего клиента много собраний сочинений. На одной из полок я замечаю чучело рыже-белого кота.

Канцлер – лысый мужчина астеничного телосложения со щетиной на пожелклом лице. Его круглые темные глаза чуть навыкате постоянно бегают (Промилле словно ищет что стянуть или вспоминает, не оставлен ли включенным утюг). Складки вокруг его рта резко очерчены и придают лицу жестокое выражение. Манера рассеянно глядеть куда-то вверх, наклонив голову, делает облик моего клиента еще неприятнее.

У Канцлера плохая осанка, и его скрюченная тощая фигура производит зловещее впечатление, напоминая строки Пушкина о чахнущем Кощее. Определить возраст Промилле с первого раза я не берусь – лишь предполагаю, что ему за тридцать. Впоследствии я узнаю, что в августе моему клиенту должен исполниться тридцать один год.

В ответ на просьбу рассказать о причинах обращения ко мне подробнее, чем в электронном письме, Канцлер произносит (голос у него скрипучий, дикция неважная, что, впрочем, искупается неторопливостью речи):

– В конце прошлого года мы развелись. Бывшая жена дала нам совет обратиться к психологу.

Я впервые слышу, как Промилле говорит о себе во множественном числе, и поначалу думаю, что речь идет о нём и о ком-то еще, поэтому спрашиваю:

– «Нам» это вам и вашей нынешней подруге?

Мне неизвестно, есть ли у Канцлера подруга. Я просто высказываю первую приходящую на ум догадку.

– Нет, – отвечает мой собеседник. – Лишь нам: Канцлеру Промилле.

Ссылаясь на важность понимания принципов самоидентификации клиента, я с максимально возможной вежливостью уточняю, почему он называет себя «мы».

– Мы так привыкли, – говорит Промилле. – Канцлер говорит о себе «мы».

Так я узнаю, что мой новый знакомый еще и называет себя Канцлером.

– Марина дала нам совет обратиться к психологу, – продолжает Промилле. – Марина – это наша бывшая супруга. Канцлер привык доверять ее мнению. Особенно в том, что касалось эмоций и переживаний. Хотя она много в чём разбиралась. Даже Windows могла установить.

– Почему вы говорите о супруге в прошедшем времени? – спрашиваю я.

– О бывшей супруге, – поправляет мой клиент. – Мы уравновешиваем ткань повествования. Образуем противовес настоящему времени. Это очень ненадежное время. Мы заметили, что вы делаете стенограмму беседы. А в устной речи любое событие описываете как происходящее теперь же. Вы и на письме так делаете?

– Настоящее время лучше всего подходит к разговорам такого рода и их отражению на бумаге, – замечаю я. – Оно уменьшает дистанцию между человеком и его прошлым.

(Увы, разговоры в этом тексте несут печать чрезмерной добросовестности рассказчика. Участников бесед здесь двое, и обычно без подсказок очевидно, кто из них что говорит. Однако фразы собеседников сопровождают соответствующие пояснения, обусловленные, подозреваю, заботой о недалеком читателе.)

При знакомстве я отмечаю, что Промилле склонен объяснять то или иное свое поведение привычкой. Он давно привыкает говорить о себе во множественном числе, утверждает мой клиент, и привыкает доверять мнению бывшей супруги. Тогда же Канцлер рассказывает, что воспринимает свою жизнь как текст книги, которую напишет в дальнейшем. Такое восприятие он тоже относит к привычкам.

Подобные утверждения важны для терапии: за словом «привыкнуть» люди прячут чувства (главным образом от себя). Именно чувства (а вовсе не привычки) составляют эмоциональную сторону жизни человека и определяют многие его поступки.

Я решаю покамест не акцентировать внимание клиента на подобных нюансах и спрашиваю, впервые ли он общается с психотерапевтом. Выясняется, что Промилле обращается за психотерапевтической помощью пару месяцев назад и теперь решает поменять специалиста. Сопровождая вопрос заверениями в его важности, я интересуюсь причинами прекращения работы Канцлера с моим предшественником.

– Он ленился вести записи, – говорит Промилле. – Для нас это важно. Кроме того, в последний раз он утомил нас истерикой. Мы были вынуждены объяснять ему, что эпидемия – пока не Армагеддон. Впрочем, иногда он проявлял себя героем. Как вам такая история о нашем психологе? У его соседки подрастали дочки: Рая и Ада. Уморительное сочетание имен, не правда ли? Как-то малышек облаял здоровенный дог с верхнего этажа. Мраморный такой, датский. Андрей молотком забил пса насмерть. Мозги зверюги разлетелись по всей лестнице. Наш бывший мозгоправ – воистину американский психопат. Мы такое уважаем.

Эти жестокие слова настораживают, и я спрашиваю:

– Вы уважаете убийство животных?

– Убийство собак в городе, – отвечает Канцлер. – Кошки – городские животные, собаки – деревенские. Видя собаку без поводка, мы хотим убить ее. Не подумайте, что в юности Канцлер любил мучить зверей. Он и в кровать не писался. Не страдал пироманией. Ребенком Канцлер любил животных. И сейчас любит, если предпочитаете настоящее время. Но люди важнее животных, так гласит Библия.

– При виде собаки без поводка вы хотите убить ее, – говорю я. – А убивать людей вам не хочется? Особенно хозяев собак?