Толстовский дом

– Я сейчас, – вдруг сказала Алена и заскочила в комнату справа по коридору, – кабинет хозяина дома, прикрыла за собой дверь, приставила к двери стул, чтобы не открыли, и быстро стянула с себя кофту. Сняла лифчик, повертела в руке, – куда его девать? Оглядевшись по сторонам – рояль, письменный стол… выдвинула ящик стола, сунула лифчик в ящик.

Алена переодела кофту задом наперед, не застегивая пуговицы на груди, – получилось декольте. Здесь все женщины в вечерних платьях, с голыми спинами, с декольте, и только она одна была в глупой кофте с детским вырезом по горлу! Таня с Аришей не считаются, они еще маленькие, а Нина вообще НЕ СЧИТАЕТСЯ… Теперь у нее декольте, как у всех!.. Нет, не как у всех! Такой нежной, розовой, хоть и маленькой груди нет ни у кого! Алена скосила глаза вниз, расстегнула еще одну пуговицу и удовлетворенно улыбнулась.

Первой в столовую вошла Алена, остановилась на пороге, тряхнув золотыми волосами, и тут же кто-то восхищенно заворковал – ах, какая красавица, вылитая Мерилин Монро…

Ольга Алексеевна сказала «первый бал Наташи Ростовой», и Алена действительно испытывала чувства, схожие с чувствами Наташи Ростовой на первом балу, – была приятно возбуждена, как будто сейчас к ней подлетят флигель-адъютанты и пригласят на вальс. Ариша и Таня были взволнованы не меньше Алены, но по другим причинам. Ариша стеснялась такого количества чужих людей, ОСОБЕННЫХ, людей искусства, Таня была заворожена своей литературной влюбленностью и очень внимательно следила за своими чувствами, чтобы потом все описать в дневнике. Не волновалась только Нина – за сегодняшний невыносимо трудный день она впервые оказалась в ситуации, где от нее ничего не требовалось, впервые могла передохнуть. Нина была в зеленом бархатном платье с круглым вышитым воротником и пышной юбкой – Аришином, Ариша носила это платье несколько лет назад, а теперь оно ей мало и на локте крошечная дырочка. Но для Нины это было новое прекрасное платье, такой красоты у нее никогда еще не было. И она успокоилась, подумала – может быть, ничего? Может быть, никто не заметит, что она не такая, как они?

В самой большой комнате, столовой, стоял длинный стол, покрытый крахмальной скатертью. Скатерти были не в моде, но Светлана была не из тех, кто следует моде, пусть мода следует за ней. На столе фамильный сервиз деда Ростова, золотистые гербы немного стерлись, но разглядеть можно – единорог и три башни.

Детей усадили вместе, на одном конце стола, Алену и Аришу рядом с Виталиком и Левой, а Таню с Ниной напротив них. Таня смотрела во все глаза – вот он, Вадим Ростов! Оживленный, веселый – в нем как будто особенный заряд – возглавляет стол, гости не сводят с него глаз, беспрерывно смеются. Светлана Леонидовна в вечернем платье – хоть сейчас на сцену, в роли Амнерис в «Аиде». Она говорила «платья надоели на сцене!», но любила нарядное, яркое, пышное, украшенное бисером, кружевами. Декольте, пышная грудь, и вся она пышная, большая, – оперная певица.

– Первый тост за Светку… – Вадим встал и с бокалом в руке подошел к роялю. – Светка, тебе… – И, поставив бокал на крышку рояля, начал играть.

Любая вещь из его обычного концертного репертуара была бы праздником, но то, что происходило сейчас в столовой Ростовых – Вадим в бешеном темпе играл регтайм Джоплина «Кленовый лист», – было чудо, с которым гости не могли встретиться нигде, кроме дома Ростова.

Мажорный пассаж, пауза, арпеджио… замерли гости, замерла домработница, державшая в руках поднос с маленькими модными тарталетками с красной икрой, точно такими, как подавали в буфете Кировского театра… бравурные аккорды, секунды потрясенного молчания, аплодисменты, и Вадим поклонился низко, как на концерте.

Светлана выглядела немного смущенной, смотрела в стол, нервно постукивала пальцами, и Вадим, заметив ее недовольство, – действительно, это же не бенефис его, не концерт, тактично перешел к показу их семейного номера – «певица-звезда и недотепа-аккомпаниатор». Вышел из комнаты и появился снова, уже не собой, а застенчивым аккомпаниатором, подчеркнуто скромно прошелестел к роялю. Затем Светлана – выплыла королевским выходом солистки, сделала аккомпаниатору характерный небрежный знак рукой – начинайте. Вадим начал, смешался, задрожал лицом, она недовольно показала ему что-то в нотах и запела… аплодисменты, Светлана улыбнулась, поклонилась, снисходительным жестом указала на Вадима, и он угодливо согнулся в карикатурно низком поклоне.

Застолье длилось уже около часа, выпили за Виталика, уже не раз выпили за его гениального отца и роскошную маму, и затем один за другим пошли тосты, неофициальные, смешные. Кто-то пропел поздравление на мотив песни из только что показанного фильма «Как закалялась сталь», кто-то гениально сыграл в лицах диалог «художник и власть», изобразив секретаря обкома по идеологии Круглову, хорошо знакомую многим присутствующим. Мимо нее не проходил ни один важный вопрос: разрешение на заграничные гастроли, документы на предоставление звания заслуженных и народных, – и чем выше было положение человека в культуре, тем ближе он был с ней знаком. Сценка с «Кругловой» вызвала оживленное обсуждение – не так давно она запретила Юрского на телеэкране и теперь фактически выживала его из Ленинграда. Кто-то показал сценку «на гастролях»: музыкант в целях экономии варит борщ в раковине своего номера и при стуке в дверь прячет кипятильник в футляр от скрипки, – это была тема, набившая оскомину, но всегда живая, все смеялись…

Никто не заметил, что произошло на другом конце стола.

На детском конце стола девочки, сидящие рядом, мирно разговаривали, шептались, и вдруг одна из них широко размахнулась, по-мальчишески ткнула кулаком в плечо своей соседке и тут же вцепилась ей в лицо. Та вскрикнула, вскочила, смахнув несколько фужеров, замерла, – и тут все разом потянулись взглядами в конец стола.

Таня стояла, как будто собиралась произнести тост. На ее щеке четко отпечатались четыре кровавые дорожки от Нининых ногтей.

Она не могла опуститься на свое место, не могла выйти из-за стола, не могла произнести ни слова, не чувствовала неловкости от того, что невольно стала центром всеобщего внимания… она даже не чувствовала боли – от невозможной нереальности происходящего. Никто ни разу в жизни Таню не ударил, и сама Таня ни разу в жизни никого не ударила, ни в песочнице за куличик, ни в детском саду за игрушку. Даже в детстве Таня никогда не встречала девочку, которая ДЕРЕТСЯ. А уж теперь, когда они взрослые, это по меньшей мере странно. Как вообще взрослый человек может прикоснуться к кому-то иначе, чем по-дружески? Взрослые люди разрешают конфликты словами. Она бы ни при каких обстоятельствах не смогла поднять ни на кого руку! …Почему эта девочка вдруг набросилась на нее, расцарапала ей лицо, за что?! Она НИЧЕГО ей не сделала! Заметила, что та все время молчит, и сказала несколько вежливых незначащих фраз, что-то вроде: «Ты была в Эрмитаже? А в Русском музее? Алена говорит, что ты скоро поедешь домой. Жаль, что ты здесь ненадолго». Что она сделала?.. За что она ее так?!

– Дорогие товарищи, в то время как все сасисесские сраны… – сказал Вадим притворно официальным голосом, пародируя Брежнева, – у нас произошла драка трудящихся… один трудящийся начистил морду другому трудящемуся… Я предлагаю вынести выговор без занесения и… выпить за мир во всем мире и конкретно в этом доме.

Все заулыбались – дети подрались, это ерунда, даже забавно, – зашумели, потянулись друг к другу с рюмками и бокалами, выпили. И вдруг, в полной тишине, – бывает такое мгновение за большим шумным столом, когда все на секунду замолкают, – вдруг в полной тишине на весь стол раздалось:

– Жидовка!

Наверное, даже внезапно свалившийся с потолка пришелец из космоса не вызвал бы такого ошеломления. Никто не взглянул на своих соседей – не послышалось ли, никто не улыбнулся неловко, и гости, и хозяева обомлели, замерли, затаили дыхание, настолько противоестественно это прозвучало – в ЭТОМ доме, за ЭТИМ столом! В этом доме, за этим столом не удивились бы ничему, ни обидному спору, ни матерному словечку, ни даже пьяному бешенству – всякое бывало. Но «жидовка»?..

– Кто я? – удивленным шепотом переспросила Таня.

– Жидовка! – еще раз в полной тишине яростно выплюнула Нина.

В следующую секунду, резко проехавшись по полу, шаркнули стулья, со стола со звоном полетела посуда, – Таня бросилась на Нину, не разбирая, где у этой ненавистной девчонки лицо, где волосы, она уже не помнила больше о приличиях, о том, что взрослые люди разрешают конфликты словами, она уже не помнила себя. Если бы в этот момент ее спросили, чего она хочет, она бы прорычала яростно: «хочу ее разорвать».

Девочки, сцепившиеся в клубок, катались по полу. Таня горячо, но неловко молотила Нину по спине, по плечам, Нина дралась зло и умело, как дерутся, желая унизить врага, стараясь сильно не повредить, но подмять под себя. Высокая Таня быстро оказалась под маленькой Ниной, и Нина, одной рукой прижимая ее к полу, другой пыталась разодрать ее свитер от горла до пояса.

Дети отреагировали на эту дикую сцену быстрей, чем взрослые. Взрослые еще не успели опомниться, броситься разнимать, сидели, как в театре, а Алена уже билась над ними, старалась войти в их объятие, стать третьей. Но Нина вцепилась в Танины плечи так сильно, что Алене оставалось только пытаться отодрать ее от Тани, как злобное животное, – она и пыталась схватить Нину за воротник платья и вытянуть, как за поводок в собачьей драке, но безуспешно.

– С ума сошли, совсем свихнулись, – бормотал Виталик, в ногах которого валялся и выл клубок.

– Мама говорит, нельзя вмешиваться в уличные драки, но мы ведь не на улице, – раздумчиво произнес Лева. Медленно прошествовал к клубку – как будто единственный живой посреди заколдованных замерших фигур – и вылил на клубок последовательно графин с морсом, бутылку шампанского и, помедлив, добавил бутылку красного вина. Как ни странно, этот алкогольный душ помог, – клубок, отряхиваясь и постанывая, прощально взвыл, зашипел, как утюг, на который брызнули водой, затих и распался на отдельных девочек.

Лева и Алена развели Таню и Нину в разные стороны, и тут, опомнившись, подскочил Виталик, разыграл рефери на ринге: скомандовал «бокс!», «стоп!», «снимаю очко» и поднял вверх руку «победителя», вдруг обмякшей, как кукла, Нины.

Все это – «жидовка», драка, алкогольный душ и мимическая сценка «боксерский бой» – длилось всего несколько минут, и гости все еще ошеломленно молчали.

– Она сказала «жидовка»? – на весь стол спросил театральный критик Айзенберг, он был глуховат или просто опешил от слова, невозможного в этом доме.

Дети подрались – это ерунда, даже забавно. Но это было… НЕ забавно, это было по-настоящему неловко. Дело, конечно, не в том, что среди гостей были заслуженный деятель культуры Варшавский, композитор Голдштейн, кинорежиссер Малкин, искусствовед Брагинский и Фридман, никто, просто всеобщий друг… Дело было совсем не в этом. «Какая гадость, позор, как можно в доме Ростовых…» – перешептывались гости.

Светлана поднялась со своего места, мигнула стоящей в дверях домработнице – забери детей. Но та уже и сама дергала Таню сзади за юбку, ворчала: «Ну, Танька, пришла нарядная, а домой вернешься, исцарапанная в кровь… пойдем, я тебя йодом помажу».

– Откуда в моем доме это чучело? – указывая на Нину, спросила Светлана, громко, во весь оперный голос, как восклицала в роли Лауры, обращаясь к Дону Карлосу: «Ты с ума сошел? Да я сейчас велю тебя зарезать моим слугам, хоть ты испанский гранд!» И, не дожидаясь ответа, повторила: – Откуда в моем доме это чучело?

– Светлана, не нужно, не обостряй, это же дети… Девочка, дорогой мой цветок будущего, зачем же ты так… – шутливо начал Вадим и вдруг, решительно бросив шутить, свирепо заорал: – Ладно, к черту!.. Я спрашиваю: откуда в моем доме это чучело?!

Вадим Ростов никогда не повышал голос – никогда. И оттого, наверное, это вышло так страшно, что каждый из гостей на секунду в ответ заполошно вскинулся: «Не я ли привел это чучело? Нет, слава богу, не я».

И тут подняла руку Алена, как на уроке.

– Это мы. Мы привели это чучело… – смущенно произнесла Алена.

Ариша смотрела на нее, чуть не плача, – бедная Алена, ей страшно, она побледнела, закусила губу. Алена знает, что невозможно красивая и выглядит старше своих лет, но отвечать перед таким собранием – легче умереть на месте.

– Простите, – тихо сказала Алена.

Алена посмотрела на дверь – с надеждой, затем на Нину. Нина сидела с закрытыми глазами. «Как жук, который при виде опасности ложится на спину, притворяется, что умер», – с ненавистью подумала Алена.

– Ты, – брезгливо прошептала Алена, – посмотри на меня…

Нина открыла глаза, взглянула на нее… Алена вдруг резко отодвинула стул, вышла из-за стола и отчаянно, словно это было ее последнее слово, перед тем как сейчас, в эту минуту, ее лишат свободы, заключат под стражу, расстреляют, выкрикнула:

– Она не чучело! Она моя сестра! Она моя родная сестра, и нечего называть ее чучелом!

Развернулась, схватила Нину за плечо, выдернула из-за стола, вытянула Аришу, скомандовала «быстро домой!» и вывела их из комнаты, на пороге по очереди дав обеим пинка для скорости.

– Что ты как вареная макаронина, быстрей давай, быстрей! – раздался ее голос в коридоре, затем звук шлепка и удаляющийся топот.

– Кто эти лисички-сестрички? – громко спросил кто-то из гостей.

– Дочери первого секретаря райкома, – растерянно ответила Светлана.

Над столом повисло неловкое молчание, гости смотрели в стол, молчали, – да и что тут скажешь?

Вадим Ростов все еще стоял во главе стола. Как неловко, как все это неловко, – и слишком серьезно для ситуации, для нарядного стола, для праздничного оживления красивых остроумных людей, общего благостного настроения, хорошего застолья…

– Дочь секретаря райкома назвала нашу гостью жидовкой?.. – улыбнулся Вадим Ростов. – Ах, вот оно что… Оказывается, у нас тут не просто разгул бытового хамства, а ГОСУДАРСТВЕННЫЙ антисемитизм!

И после секундной паузы стол взорвался облегченным хохотом.