Однажды детство кончилось

– Ну как?

Я закивал головой:

– Кру-у-то!

Круто, конечно, за двенадцать лет своей жизни я таких игрушек в руках не держал.

– Научить тебя целиться?

Смысл спрашивать? Он встал за мной на одно колено, сжал мою руку на рукояти. Сюда смотри, с этим совмещай. Всё ясно-понятно. Его щетина колола мою щёку, на которой щетина появится не скоро. Я тогда подумал: может, всё срастётся, и у меня появится отец, наконец, и будет у нас счастливая семья с довольной мамой, которая больше никогда не будет ни орать, ни цедить сквозь зубы.

Вечером он пришёл ко мне и сел на край кресла-кровати. Что-то рассказывал про Москву, свою квартиру, коллекцию холодного оружия, изъятого у преступников. Пистолет в кобуре лежал рядом на табуретке. Рассказывая, он хлопал меня по колену, потом перебрался на бедро, потом соскользнул на внутреннюю сторону. В комнату заглянула мама:

– О чём вы тут шушукаетесь? – спросила она.

– Это наши, мужские разговоры, правда? – подмигнул он мне, а я был настолько парализован страхом, что даже кивнуть не мог.

Мама ушла, а его рука жирным пауком скользнула мне в трусы, и я просто перестал дышать. Жалкий мелкий трус, я даже не пытался сопротивляться. Он уехал через неделю, я остался.

За эту неделю я разучился дышать и стал часто мыться. Я думал рассказать маме, но просто посмотрел ей в глаза и заткнулся навсегда. Когда там отражался он – там тепло и весело, когда я – хрустит подмёрзший наст. Я промолчал.

И с тех пор в моей крови трупный яд. Чёрные струйки расплываются, но не смешиваются, как бы сердце не пыталось их разбултыхать, как бы ни процеживала кровь селезёнка. Грязь покрывает меня снаружи, грязь внутри, грязь облепила моё горло, и через него с трудом, со свистом еле проходит воздух. И я тру кожу мочалкой, полощу горло тёплой водой, а отмыться не получается. Я ходячий труп, гул, во мне уже есть мертвечина, и когда я это понял, я подумал: а почему не завершить начатое, к чему тянуть?

«Это так просто: сочинять песни.

Но я уже не хочу быть поэтом, но я уже не хочу»

Саша была чистой. Её волосы не хрустели липким лаком, она не накрывала окружающих плотным облаком поддельного «Пуазона». Девочки собирались в стайку, смешивали свои атмосферы, состоящие из удушливых запахов духов, лака «Прелесть», польской помады. Шевеля носиками и скаля зубки, плели из колючих разговорчиков тусклые кружева – ворохами. А она была всегда одна, вокруг неё – расстояние. Сплетни и злоба растворялись, не долетая. Вокруг Саши был чистый воздух, и меня невыносимо к ней тянуло. Пройти по касательной, сделать глоток, удержать в лёгких. Она провожала меня насмешливым взглядом, плевать.

Перед алгеброй она сидела с открытой тетрадкой и рисовала на зелёной обложке ромашки. Домашка была не сделана. Я сел на стул напротив и спросил:

– Помочь?

– А можешь? – спросила она с лёгкой усмешкой, как всегда.

Я вырвал лист из своей тетради и быстро порешал все уравнения. Она вскинула бровь и спросила:

– Как ты дошёл до такой жизни?

Я хмыкнул – «Обращайся!» и ушёл. Выскочил во двор, за кусты, залез на трубу с торчащими клочьями теплоизоляции. Мне нужно было побыть там, где никого нет, но появился Тимур, и я впервые не был рад его видеть.

Он плюхнулся рядом и сунул мне общую тетрадь.

– Что это? – спросил я.

– Гениальные озарения, – угрюмо буркнул он.

Первая страница была изрисована мелкими кошками, среди них надпись:

«Я иду по улице с односторонним движением».

Две черты вниз, продранные до следующей страницы. В правом углу:

«Столб идёт за мной. Влево и вправо».

Я перевернул страницу.

– Это всё?

– Да. Гениально, скажи?

– Котики милые, – ответил я, возвращая тетрадь.

Тим, зло сопя, засунул её за ремень:

– Я помню, что это за столб, – сказал он. – Я тебе его даже показать могу. На нём ржавый обруч, растяжка какая-то. Я иду по Голубца против движения, а он выскакивает на дорогу. Я вправо – он вправо. Я влево – он влево. Дорога с односторонним движением, а ему какое дело? Он что кирпич? Он столб! Стой себе, где стоишь.

– Бред, – пожал плечами я.

– И никакого смысла, – согласился Тим.

– А кошки?

– А кошки – просто кошки. Кассету записал?

– Да, «Нау». Хочешь? – я протянул ему наушники.

– Не, – замотал он головой, – я эту херню наркоманскую не слушаю, – и заржал, так ему весело стало.

Дома все были заняты. Мама стояла столбом, сунув руки под мышки и сверкала глазами. По квартире метался её очередной «не оправдавший надежд» Романчиков с злобно перекошенным лицом и собирал вещи. Он не первый и не последний. Я закрылся в комнате. Там уже сидел, забившись в угол, брат и сосредоточенно чиркал ручкой в блокноте. В коридоре возня, сбившийся на фальцет голос Романчикова:

– Я хочу попрощаться с детьми!

Ледяное мамино:

– Они твои, что ли?

Он всё-таки вошёл. Невысокий, похожий на певца, исполнявшего «Живи, родник, живи», вставившего себе золотой зуб.

– Ребята, так случилось, что мы с вашей мамой не сошлись характерами.

Я вежливо кивнул, малой продолжал чиркать ручкой.

– Я ухожу, но вы всегда можете ко мне обратиться. Если захотите увидеться, вы знаете, где мой гараж.

Я не очень понимал, почему у меня может возникнуть желание с ним увидеться. Он у нас жил пару недель.

В первый вечер попытался научить меня жарить картошку.