Однажды детство кончилось

– Отца, который бросил тебя, когда тебе трёх лет не было, и не вспоминал, пока ты сам его не нашёл?! Осеменитель он, а не отец, папаша твой! И ты таким же растёшь. Гены! Плеер сюда, быстро!.. – заорала она и хлопнула по столику со всей дури.

Я аккуратно обернул наушники вокруг бирюзового корпуса и положил плеер перед ней. Она схватила его и сунула под себя в кресло, будто я стал бы его забирать силой.

– Всё! Иди и готовься к институту!.. И больше никаких гулек! – прокричала она мне в спину.

Ночью, когда все спали, я вошёл в большую комнату. Листки с моими «стишками» так и лежали на полированном столике, придавленные пепельницей. Я вытащил их и на цыпочках вышел в кухню. Там, сидя на табуретке перед вытащенным из-под раковины ведром я изорвал стихи в мелкие клочки. Моё лицо горело от стыда за эти строчки. Настоящий мужик не пишет стихов. Он берёт любимую на руки и несёт, куда ему надо, не спрашивая согласия, а она радостно хохочет и смотрит влюблёнными глазами. Сашу в этой роли я представить не мог.

Кажется, начала ехать моя крыша. Я надел глухую шапку. Раньше её роль исполняли наушники, теперь приходилось вырабатывать «командный слух». Это «когда мне надо, я плохо слышу». Я приходил домой, бросал дипломат и шёл на выход под непрекращающийся мамин крик. Оставаться в доме без защитной амуниции я не мог. Я мало с кем тогда общался, а после смерти Тимура у меня остался один собеседник: я сам. И я просто бродил по улицам, сидел в сквериках и парках, тупил на прибой на набережной. Я не мог закрыться от всех музыкой, – у меня её забрали. Поэтому я пел про себя: «Следи за собой! Будь осторожен!»

Начнёшь петь в голос и заберут на дурку, к Тимкиной маме.

В один из особо холодных и тоскливых вечеров я поехал к Сашиному дому. Нашёл скамейку в тени, прикрытую кустами, и сидел там с бешено колотящимся сердцем.

Я дождался. Она подошла к подъезду с высоким широкоплечим парнем. Они страстно целовались, а я хватал ртом куда-то пропавший воздух. С этого дня я стал приходить сюда каждый вечер.

Это было мазохистски извращённое удовольствие, – разрезать постоянно острой болью сжатое горло. У меня включился режим «Чем хуже – тем лучше», и я с радостным ожиданием ждал, куда он меня вынесет. Вынес он меня на крышу соседней многоэтажки, но перед этим меня вычислил её отец.

Он сел рядом со мной и закурил.

– Будешь?

Я отрицательно покачал головой.

– Ну, и правильно, – кивнул он.

Затяжки после третьей он собрался с мыслями.

– Саша сказала, что ты каждый день тут сидишь и следишь за ней. Так нельзя, понимаешь? У неё своя жизнь.

Конечно, понимаю. Я просто надеялся, что она меня не заметит.

– Я люблю её, – глухо пробормотал я.

– Это понятно, – вздохнул он, – но тебе придётся самому с этим справиться. У Саши свадьба на носу. Её жениха ты уже видел. Они любят друг друга, и у них скоро будет ребёнок. Тебе в её жизни места нет, извини.

– Ребёнок? – я подумал, что он шутит.

– Так бывает, – пожал он плечами. – По её маме тоже долго не было видно, что она носит Сашу.

Он ушёл, а я остался. Идти мне было некуда. Для меня не было места в её жизни. А где-нибудь ещё для меня место было? Дома? Очень смешно.

Отравленный, испачканный, использованный, отвратительный самому себе, я вошёл в подъезд соседнего дома. С трудом переставляя ноги, поднялся пешком на девятый этаж. Мне повезло: навесной замок был уже кем-то спилен. Я вылез на крышу, и рубероид пружинил под моими ногами, когда я шёл на край. Вешаться, как Тим, я не собирался. Мне и так нечем дышать, я не хотел затягивать на шее верёвку. Лучше закончить всё с лёгкими, заполненными свежим и холодным воздухом. Я вскарабкался на бортик и раскинул руки. Две целых и тридцать четыре сотых секунды, и я перестану задыхаться. Внизу, под моими ногами, стояли удивительно чёткие в электрическом свете коробочки автомобилей. Кому-то из автовладельцев, возможно, не повезёт. Смотря куда подует ветер…

Мне оставалось сделать один маленький шажок, и я его сделал. За миг до него перед моими глазами всплыла облупленная железная ракета, и грязные кеды под ней. Горючие слёзы на моей шее и жалобное: «…Я не виновата!». Я это знал, но она в это так и не поверила.

Завтра те же чёрные рты будут шептать, жмурясь от наслаждения, в школьных коридорах: «… прикинь, это та фифа, из-за которой Димка с крыши сиганул… Пацан из-за неё жизни лишился, а ей хоть бы хны… Ходит, как королева…»

Один шаг вперёд, и яд, наполняющий меня, разлетится в стороны и забрызгает её, разъест её красивые черты, её загорелую кожу под безупречно чистой рубашкой. Испачкает её жизнь. Чистота и грязь. Я не мог этого допустить, я бы себе этого не простил.

Она ведь не виновата, что я сошёл из-за неё с ума.

Я сделал шаг назад, в свою тоскливую и удушливую жизнь, и выжил. А через много-много очень разных, но насыщенных событиями лет я сидел в пустой квартире моей мамы и держал тетрадные листы. Листики из школьной тетради с наклеенными клочками глупых стихов про любовь. Я нашёл их в её сумочке после похорон.

Спасибо, Ирка! Надеюсь, у тебя всё хорошо… [9 - В тексте использованы строчки из песен Виктора Цоя, Вячеслава Бутусова, Ромы Жукова и группы «Кар-Мэн»]

То, что я запомнила из своего детства

Татьяна Рубцова

В детстве я была до жути вежливой.

Вот, как себя помню, вечно со всеми здоровалась, даже по несколько раз. Но родители строго меня учили: с чужими дядями и тётями не разговаривать и близко к ним не подходить. Мы жили тогда в общежитии. Было мне тогда точно меньше двух лет.

И вот однажды в коридоре нашего общежития я встретила незнакомого человека. Выглядел он, наверное, вполне мирно, потому что я остановилась возле него, и когда он заговорил со мной, даже ответила.

А потом… Потом я совершила ужасающий поступок. Протянула руку незнакомому дяде. На чём меня и застукала мама. Меня тут же позвали в комнату.

– Я же тебе говорила, нельзя подходить близко к незнакомым людям, нельзя разговаривать с ними и нельзя давать им руку, – начала мама строго.

– Но я же вежливая девочка, – тут же выдала я.

Маме осталось только сесть на стул и охнуть. Вот к чему приводит вежливость.

Отца своего я совсем не помню. Они разошлись, когда мне было два года.

Он запил, мама не стерпела. И отрезала резко, без дальнейшего общения. Запомнила я только, как мы с мамой сидели на скамейке возле парка, а отец пошёл за мороженым. На нём была голубая рубашка с длинным рукавом и какие-то тёмные брюки. И запомнила я его, почему-то со спины.

Вот и всё.

Особенно я про него не вспоминала, даже в подростковом возрасте, по крайней мере, искать его не собиралась. Наверное, мне хватало мамы. Её я люблю и считаю своей самой близкой подругой.

Это ведь не плохо – дружить с мамой, правда?

О школе даже особенно и рассказать нечего. Училась не плохо. Читала запоем все книги, которые попадались под руку. Была страшно ленивая.

Моим хобби тогда было – побеги с уроков. Я сбивала с пути истинного даже одноклассников. Но мама всегда считала, что я попала под чьё-то тлетворное влияние, и мне больше попадало за это, чем за сам побег. Подозреваю, мама до сих пор не верит, что подбивала ребят я, а не они меня.

Но рассказывать про это не стоит, правильно?

Чтобы не подать плохой пример нашим детям и внукам. Я всё же как-то рассказала про это сыну – просто, к слову пришлось. И, как следствие, он сам сбежал с урока. Тоже не один. За что и получил двойку в журнал. И страшно расстроился. Так что мне пришлось идти в магазин и покупать большой и красивый торт, чтобы его утешить.

К счастью, в его детстве двоек было меньше, чем съеденных тортов. По сути, всего две, и обе за поведение. За вторую двойку я купила ему его любимые пирожные. Потому что сладкое поднимает настроение.

Я ведь и сама стала не плохой мамой, правда?

Шутки моего сына, когда он ещё учился в школе. А точнее, всё началось с того дня, когда он принёс с улицы щенка.

Приходит ротвейлер в бюро по найму телохранителей, а секретарша говорит ему: