Однажды детство кончилось

Здравствуй, незнакомый читатель! Возможно, ты уже имел дело с моими фантастическими рассказами о странных иных мирах. Спешу тебя разочаровать: в этом письме нет никакого вымысла. Всё, что ты сейчас прочитаешь, – чистейшая правда. Это история моей собственной жизни. Пожалуй, ни к чему раскрывать здесь моего имени. Пусть для тебя я тоже буду «незнакомым писателем».

Этот год принёс с собой много нового. Я полюбил девушку! Как ни удивительно, впервые. Её зовут Александрой, и она с радостью приняла моё предложение о свадьбе. Нашего сына, который скоро родится, мы решили назвать Кешей. Мы оба любим детей, и этого у нас не отнять. Саша – единственная, кто понимает мои чувства. Она такая чуткая и внимательная! Будто сам Бог послал её для спасения моей заблудшей души. Только лишь она понимает мои чувства, недоступные для остальных. Возможно, я просто слишком чувствителен. Не знаю.

И ещё одно. Я пишу эти письма каждый год, с самого детства, и вот беда – совсем забыл, куда относил предыдущие. Поэтому теперь, хотя бы ради романтики, я буду просто бросать их на ветер. Мы живём на десятом этаже, так что… кто знает, куда их занесёт, и кто прочтёт в результате.

21 год

Наверное, это последнее детское письмо, которое я напишу. Я лежу в больнице. Моё состояние ухудшается так стремительно, что скоро я даже не смогу держать ручку в руке. И это скоро – не через месяц и не через неделю. Наверное, это через час…

Я умираю. Врачи не понимают, что со мной. Говорят только, что у меня заражение крови, и оно слишком быстро прогрессирует. Никаких травм я в последнее время не получал, даже царапин не было. Анализ на ВИЧ отрицательный. Не понимаю… Мысли путаются. Наверное, такова моя судьба… Я чувствую боль во всём теле, особенно мучительно жжение где-то под грудной клеткой. А ведь я почти никогда не болел, не приходилось даже иметь дела с врачами.

Со мной моя Саша. Она очень волнуется, бедняжка, надеется, что я ещё могу выжить. Так перенервничала, что даже стала называть меня каким-то странным именем. Что-то на Ин… Может, она говорила о нашем сыне Иннокентии?.. Удивительно… Перед смертью мы почему-то возвращаемся в детство… Страшно ли мне? Скорее, страшно оставить жену и сына одних на этой чуждой Земле…

Прощайте… Я больше не могу писать…

Эпилог

То-те вышла с обратной стороны портала. Она не могла больше смотреть. И если раньше это было лишь робким предположением, то теперь оно обернулось ужасной реальностью… Её сын, Инктрон, был мёртв.

Они были неуловимыми и жили на планете Лазария, столице союза Объединённых Планет. Инктрон пропал много лет назад, после прогулки в лесу с друзьями. Неуловята прибежали домой испуганные и рассказали, что они играли в игру, вроде загадывания желаний. И вдруг Инктрон исчез. Искали везде, где только можно, использовали простральные сканеры – всё бесполезно. Малыш пропал навсегда. За прошедшие годы То-те уже почти смирилась с потерей, в конце концов, у неё были остальные двадцать неуловят. Когда судьба занесла её на Землю, она не могла и предположить, что встретит здесь пропавшего сына… То-те оказалась отличным ченджером. Неуловята уже выросли, и ничто не мешало посвятить себя полностью новой профессии. Правду говорят, конечно, что земляне – самая загадочная раса во вселенной. Особенно под это определение подходил молодой мужчина, с которым они познакомились на автобусной остановке. Потом они с ним крепко сдружились. То-те боялась себе в этом признаться, но она часто ловила себя на мысли, что ведёт себя с ним, как бы забывая, что он – чужой. Раньше с ней никогда такого не случалось! Но этот землянин действительно отличался от остальных…

Он стал рассказывать ей о странных ощущениях, которые часто испытывает, и То-те, не веря своим ушам, узнала в его рассказах симптомы повреждений биополя! Простральное замыкание, экстенсивное рассеивание поля, отторжение… Не может быть! Тогда она взяла с собой на работу с базы простральный сканер, чтобы проверить свою догадку. Невероятно! У него действительно было эфирное поле, как у неуловимых из Объединённых Планет! Тем не менее, судя по его рассказам, он уже много лет жил на Земле, даже не подозревая, что он не человек. Как такое могло быть?

И То-те не верила. Не верила до последнего. До тех пор, как у него начался вирусный шок… Теперь всё потеряно. Перед смертью он, видимо, в бреду, назвал её мамой. И тогда она всё поняла. Дурацкие, бесполезные оболочки!

Она встала с земли и пошла навстречу заходящей звезде Семь Тур. Она больше никогда не будет заменять землян, не ступит больше на планету, убившую её сына. К Афиасу карьеру ченджера. Это слишком больно…

– Моё желание… М-м… Желание. Самое заветное. Я хочу попасть на планету Земля. Да, именно это я и загадаю!

– Но на Земле опасно. Ты уверен, Инк?

– Многие действительно думают, что, если загадать желание у этого портала, то оно сбудется.

– Ну и пусть опасно – зато ченджеры такие классные! Да, я уверен. Это моя мечта!

(c) Antury, 2006

Дерево игры

Юлия Комарова

Небо смотрит на меня исподлобья – проглядывает красным испитым глазом солнца сквозь низкую темно-синюю тучу. Считается, что закат везде хорош, на море особенно. Краски сгущаются, как будто завершение дня должно поставить жирную точку, вынести окончательный приговор. И каков он был, мой день?

Платон не пришёл. Обещал встретить меня на станции и не встретил. Я предвкушала, как это будет. Глупо воображать, придумывать и домысливать. У меня никогда не получалось. Всегда в жизни все по-другому. Это вам не шахматы.

Я специально приехала, чтобы с ним встретиться на Финском заливе. И вот – закат, солнце, небо. Серая стылая вода. Море и правда свинцовое. Небо мрачное, и никакого желания окунуться или, тем более проплыть. А я стою на берегу, как в детстве, той серой холодной зимой, когда папа ушёл, и море впервые на моей памяти замёрзло у берега. Ничего у меня не вышло. Никогда ничего не выходит.

Наш с Платоном едва зародившийся особенный собственный мир оказался таким же недолговечным, как шахматная партия: фигуры сметены с доски, уложены в коробку. Он не пришёл. Солнце село где-то глубоко внутри тучи. Небо с морем слились в один мрачный одинаково скучный цвет…

Но нет! Тучи раздвинулись. Неожиданное солнце выплеснуло самый последний тёплый и ласковый луч прямо на вытянутую фигуру Платона, бегущего на фоне аристократических розовых стройных сосен по розовому же песку. Он машет мне и что-то кричит.

Классная картинка. Я на автомате достаю камеру: надо это снять, очень красиво. Такой обалденный свет! Тут бы другой объектив, да ладно. Так, поймала изображение. Картинка скачет и плывёт. Да что такое? Руки дрожат… Ну все, хватит. И я просто опускаюсь на этот чужой холодный песок.

Когда я впервые его увидела, Платон сидел спиной к окну – в сумерках лица было не разглядеть. Зато я услышала его голос, низкий, мягкий, спокойный. Я даже не поняла слов, просто внутри стало тепло и вязко. Я села и весь вечер слушала. Я могла бы и всю ночь, но он ушёл. А я не взяла телефон, дурочка. И что было делать?

Я пошла в Русский музей. Папа говорил: «В любой непонятной ситуации надо просто посмотреть на что-то красивое, и станет легче». Я всегда зависаю у Куинджи: вот как он умудрился так нарисовать эту лунную ночь, что тебя затягивает, поглощает пространство, гипнотизирует луна? Почти такой же эффект в фильме «Меланхолия», когда героиня там ночью загорает. Я бы хотела так нарисовать – в детстве мечтала стать художником. А стала фотографом.

Там мы с Платоном и встретились. Стояли рядом какое-то время, а потом увидели друг друга и рассмеялись. Обрадовались. Сразу показалось, что мы знакомы сто лет – всю жизнь. Он был очень высокий и светлый, прямая противоположность папе, невысокому, чернокудрому и бородатому. Папа был похож на итальянского актёра или певца. Платон в своих смешных очках, с нечёсаными всклоченными волосами – на безумного учёного. И он не любил шахматы. Это было первое, что я у него спросила, когда мы вышли из музея. Платон закурил очередную сигарету и удивлённо посмотрел на меня, щурясь от дыма:

– Знаешь, я не играю, как-то не в кайф. В детстве ещё ничего. Лет в тринадцать клёво было. Помню, играл, мог заглянуть на несколько ходов вперёд. А потом садишься за доску, а у них – дебют, гамбит. Ну, не знаю – какой смысл всё время разыгрывать одни и те же партии? Выигрывает тот, кто вызубрил больше вариантов.

– Ну нет, ты не понимаешь! Шахматы – это психология. И даже с элементами манипуляции. Не смейся. Я серьёзно. Это такое мощное лобовое столкновение двух личностей! Нужно видеть противника насквозь, прочитать его мысли, угадать его ход. И не переоценить противника, хотя плохо и недооценить. И главное, ты должен быть уверен в себе, ты должен верить, что найдёшь верное решение. А для этого надо прочувствовать соперника, залезть ему в голову! И только после этого можно делать свой ход. Например, я зашла на детский мат, ты понял мой замысел и защитился, а если я отвлекла тебя гамбитом и перешла к детскому мату не третьим, а седьмым ходом? То есть, запомнив мой манёвр как детский мат, ты не допустишь мысли о нём даже после десятого хода. А после двадцать пятого? Это не зубрёжка, это чтение игры! – я разволновалась и говорила много, и понимала, что он не ожидал такого разговора.

– Ого! – выдохнул он дым. – Так ты профи?

– Ну, как сказать. Скорее, нет. Сейчас мало играю. Я ещё в детстве стала перворазрядницей. Подтвердила разряд в борьбе с взрослыми шахматистами. При этом редкий дебютный вариант я знала хотя бы на семь-восемь ходов. С другой стороны, я иногда сейчас встречаю игроков, которые знают дебютных вариантов намного больше, чем я, но играют слабее. Значит, дело в чём-то другом, а не в простой зубрёжке.

Платон молча затянулся и задержал дыхание. А я зачем-то добавила:

– Играть можно в любом возрасте, но понять шахматы – это совершенно другое. Даже поражение может тогда принести радость. Главное – почувствовать игру, войти внутрь.

Он внимательно смотрел на меня, выпуская дым в сторону, и ничего не говорил. Но меня уже понесло:

– Я тут поняла одну вещь. Про дерево игры. Хочешь, расскажу? Суть вот в чём. Знаешь ведь Роберта Фишера? Мой кумир. Он практически до чемпионства признавал только открытые дебюты, то есть то, что впитал с детства. И дерево, выращенное с поля е-четыре, он знал в совершенстве, он мог любого запросто затянуть на сухую ветку и опустить на землю. Что такое дерево игры? Это последовательность ходов, в которой ты знаешь все входы и выходы, все сухие и живые ветви партии. Сильный шахматист может вырастить достаточно деревьев. Какие-то ветви игры ты можешь изучить лучше и оживить или засушить их. Я не чемпион и не гроссмейстер, но своё шахматное дерево вырастила и вот уже много лет поддерживаю его. Это дебютная система, позволяющая переигрывать даже самые сильные шахматные программы. Чтобы вырастить такое дерево, нужно долгое время вести игру в одном направлении, запоминая все живые и мёртвые ответвления.

Я смотрю на Платона снизу-вверх и пытаюсь понять, как он воспринял то, что я сказала. Платон затягивается глубже и выпускает дым смешным хоббитским колечком:

– А не хочешь ли прогуляться на крышу? Я покажу тебе трушный Питер.

Родители развелись, когда мне было одиннадцать. Я ничего не подозревала. То ли они не позволяли себе выяснения отношений при ребёнке, то ли долгих разборок не было. А может, я поставила на картинку фильтр и не замечала очевидного. Но папа ушёл, а мама сказала, что он плохой. Я её не слушала. «Потому что я его люблю!»

Однажды он пришёл к нам домой, когда никого не было, и забрал все драгоценности, а с ними и свой подарок мне на десятилетие: волшебную шкатулку из Индии. Там на красном бархате в лунках лежали камни: сапфир, аметист, гранат, берилл, лунный камень – один обработанный, другой необработанный, такой весь в чешуе, как рыба. Я любила перебирать их, называть вслух имена, смотреть на просвет – на то красивое, что запрятано внутри.

Мама сказала: «Вот видишь, Дина!» И я поняла, что теперь ничего не будет – ни поездок в горы, ни ночного моря, ни мидий на костре, ни папиных весёлых друзей, ни музыки. На ночь он ставил мне пластинки с классикой, считал, что это единственное разумное средство от моей бессонницы. Проигрыватель он тоже забрал.

Но коробку с шахматами папа мне оставил. Я всё просила его научить меня играть, следила внимательно, как он переставлял фигуры, когда играл с друзьями. Он играл чёрными и всегда выигрывал. Однажды, лет в пять, я взяла белую фигуру коня и раскрасила его маминым красным лаком, типа конь погиб. Папа смеялся и стирал «кровь» растворителем: «Сейчас мы устроим купание красного коня!» А потом я долго рассматривала ту самую картину в альбоме. Этих альбомов у нас была целая полка. Вот тогда я захотела стать художницей.

А на самом верху стеллажа лежали журналы «Плейбой» – на самой высокой полке, чтобы я не дотянулась. Поэтому приходилось звать соседа Серёжку, он был длинный для наших семи лет. Мы рассматривали всё это с искренним удивлением. Конечно, я видела голых мужчин и женщин в музеях, в альбомах с репродукциями картин, но там пропорции и позы были совсем другие. Мы даже сравнивали специально, и Серый сказал, что лучше быть художником, чем фотографом. Я была с ним абсолютно согласна. А потом ему запретили со мной играть. Больше друзей у меня не было.

Все детство я училась играть в шахматы – сама. Сначала я просто расставляла фигуры и вела пространные диалоги, перемещаясь по клеткам как попало. А потом поняла, что фигуры двигаются не случайно, что в этом-то и заключается смысл. Нельзя ходить конём, если ты ферзь. Это открытие было сродни открытию нового идеального мира, в котором всё точно расписано, предусмотрено, стабильно. Не то что у нас. Мне хотелось удивить папу – сыграть с ним, пусть даже он выиграет, пусть. Главное, чтоб он увидел, что я умею. Но он всегда отмахивался: некогда. Не хотел тратить попусту время. Зато, когда он играл с друзьями, я стояла и смотрела.

Я не знала, что такое атака пешечного меньшинства и довольно слабо знала варианты защиты Каро-Канн. Но уже помнила все основные тактические приёмы, умела находить в партиях два-три ходовых удара, понимала важность открытых линий, форпостов и других позиционных элементов. Может, в этом ключ? Может быть, стоит папе узнать, что я понимаю игру, и он посмотрит на меня внимательно и серьёзно, как он смотрит на своих друзей? Не будет смеяться, а взъерошит свои густые волосы и будет долго-долго думать над ходом.

Когда родители развелись, я заболела. Так и прошёл весь этот дурацкий пубертат – меня всё время лечили непонятно от чего. Коробка с шахматами всегда лежала рядом с моей кроватью. Шахматы всерьёз занимали воображение – стали единственной игрушкой. Мне казалось, что это приближает меня к мечте, к цели, к чему-то реально стоящему. Я следила за чемпионатами мира, искала разыгранные партии. И только шахматы были мне интересны.

Однажды именно Каро-Канн я избрала, играя чёрными. Предыдущую партию я провела неудачно и решила идти от обороны. Заранее готовилась, знала, что будет сильный соперник, а проигрывать нельзя. Когда мы сделали ходов по пятнадцать, создалась позиция, про которую в учебнике пишут: «И тут соперники согласились на ничью». Мой юный противник не совершил ни одного промаха, это была моя ошибка – избрание тихого дебюта. Меня прямо колотило внутри, я даже вспотела. Что-то нужно было делать! И я придумала. Начала демонстрировать атаку с прорывом на левом фланге, но замысел был – прорыв на правом! Конечно, противник стягивал все силы на левый фланг для обороны. Но я-то просчитывала количество ходов для переброски фигур на другой фланг. И когда всё завертелось после жертвы пешки, мои фигуры за несколько темпов оказались на месте, а соперник запутался в своих, и игра очень быстро закончилась моей победой. В этот день я поняла, в чём была моя ошибка: тихо сидеть и ждать всё детство папу. Неправильный дебют.

Я нашла его телефон и позвонила.