Однажды детство кончилось

Годовую двойку по алгебре получила не только я, но и народ из других классов. Нас собрали и две недели натаскивали на неусвоенный материал, после чего почти все получили приемлемые оценки. Грешным делом, кажется, что четвёрку поставили мне потому, что я как-то нарисовала очень похожий профиль нашего преподавателя на доске – вылитый был викинг с рыжеватой скандинавской бородкой.

Ещё я получила двойку за год по физике. Физик наш, милейший Алексей Михайлович, пришёл к нашему биологу Евгению Александровичу и сообщил об этом. Шеф – так мы его звали между собой – попросил физика на педсовете промолчать, и тот честно промолчал. Поэтому меня из школы не выгнали – за три пары выгоняли, вообще-то, зато всё лето я штудировала учебники первого курса по физике и неорганике, пока в голове всё не встало на свои места.

…Алексей Михайлович ходил в стильном джинсовом костюме и замшевых ботинках, имел длинные волосы и бороду. И это в те времена, когда перед началом уроков директор вставал перед входом в школу и придирчиво осматривал головы мальчишек – не слишком ли длинные у них причёски. Парни мазали волосы мылом и старательно зачёсывали, чтобы замаскировать длину волос, иначе отправят в парикмахерскую.

Физика в изложении Алексея Михайловича была мне непонятна и совершенно не давалась. Как-то я взялась подсчитать, сколько раз он скажет за урок «э-э-э», сколько «это» и так далее. «Э-э-э» получилось сто пятнадцать раз, «это» – сорок пять. Всего остального – «значит», «так вот», «вот так» и чего-то ещё говорилось намного меньше, но в сумме набиралось достаточно, чтобы слушать его становилось трудно.

Отвлекался он элементарно. Например, перед контрольной вставала Ленка Рыжая и капризно заявляла, что не понимает разницу между дельтой и дифференциалом. Алексей Михайлович старательно весь урок объяснял, потом спрашивал, всё ли понятно, а Рыжая говорила, что нет, так и не поняла… Помнится, в тот раз физик взревел зверем и кулаком треснул по доске так, что мел на пол посыпался.

Но случались вещи и покруче. Однажды нас одолела эпидемия познания неведомого. Все наши девицы после школы ставили эксперименты по подъёму человека на четырёх пальцах. Делалось это так. Один человек садился на стул. Двое вставали по сторонам от него. Сначала они клали руки на голову сидящему поочерёдно и давили ему на голову. Потом подсовывали указательные пальцы под колени и попу сидящего и легко поднимали его вверх.

Этот фантастический трюк не срабатывал, если не давить перед подъёмом на голову поднимаемого, чего мы понять никак не могли. Сначала мы ставили самостоятельные эксперименты, причём поднимали на пальцах даже самую крупную девочку нашего класса, а она весила, думаю, сильно за восемьдесят килограммов.

Так и не разобравшись, на следующем уроке физики принялись Алексею Михайловичу демонстрировать сей опыт. Он возбудился, разволновался… И шесть уроков мы ставили эксперименты, поднимая на четырёх пальцах физика, одноклассников и одноклассниц, столы и стулья, пока не поняли, что внятного физического объяснения нам никто не даст. До сих пор не понимаю, как так получается.

А ещё наш физик знакомил нас с современной музыкой. Когда он раздобывал очередную крутую пластинку, то созывал нас в актовый зал, чтобы и мы её послушали. Так я познакомилась с рок-оперой «Иисус Христос – суперзвезда». И, кстати, по утрам нас будили музыкой, и до сих пор я испытываю нежные чувства к битловскому «Вечеру трудного дня», и, вообще, рок люблю больше других жанров.

…Несмотря на эти приятные музыкальные занятия, физики я не знала и панически боялась контрольных работ. Отвертеться от них было трудно, но иногда получалось. Способы передавались учениками из поколения в поколение. Чтобы изобразить простуду, капали в нос канцелярский клей и сразу же неслись в медицинский кабинет, чтобы успеть получить освобождение от уроков. Сопли и зверский чих получались весьма убедительными, но держались недолго.

Довольно эффективно поднимал температуру йод, накапанный на кусочек сахара. Спортивные мальчики просто пользовались мускулатурой – напрягаешь-расслабляешь руку, температура поднимается. Проще же всего она поднималась, если под мышку засунуть нагретую на батарее варежку. Приходишь, суёшь в неё градусник… и желанное освобождение от уроков готово.

Однажды мой приятель Лёха так вот сунул градусник в варежку, медсестра наша, Антонина Александровна, взяла его, посмотрела сурово и показала градусником за окно:

– Тебе туда.

Градусник показывал сорок три градуса, а в квартале за школой находилось Серафимовское кладбище.

…Интернатская жизнь была довольно скудной и не очень устроенной по нынешним временам. Кормили нас неплохо, но иногда по вечерам зверски хотелось есть. Тогда мы шли к нашим вахтёршам тёте Маше и тёте Нине, обычно сидевшим напротив входных дверей в спальный корпус. Они вели нас в кладовку и выдавали несколько батонов.

Иногда мы их просто сжирали под чай и чьё-нибудь варенье, иногда делали себе тосты в гладилке, проглаживая их утюгом. В мае мы ходили за квасом к ближайшей бочке, а так как посуды подходящей в нашем быту не имелось, снимали с лампочек круглые плафоны, с успехом заменявшие трёхлитровые банки.

А ещё в ленинградских магазинах продавалась докторская колбаса, которой в предыдущей моей жизни не существовало. Меня регулярно гоняли за нею в магазин для посиделок в лаборантской комнате кабинета биологии, где царил Шеф, и постоянно толклись выпускники и одноклассники.

В лаборантской каждый день, включая выходные, шли работы по обработке биологических сборов, оттуда регулярно воняло формалином и сернистым газом. И там мы сидели часами после занятий, не только работая за микроскопами и бинокулярами, но и распивая чаи с бутербродами с колбасой.

…Шеф говорил, что он польский еврей. В те времена я не отличала людей по национальности, для меня все были просто люди. Мы его обожали, ибо он относился к нам как к равным, в отличие от других преподавателей. Не всех, конечно, к примеру, наша литераторша Ирина Анатольевна, входя в класс, говорила:

– Здравствуйте, дети!

И мы постоянно с ней препирались на этот счёт, даже писали перед уроком на доске «Мы – не дети!», и она, входя в класс боком, не поворачиваясь к доске, говорила:

– Сотрите это!

Сейчас вся эта возня выглядит смешной, но тогда уважение к нашему взрослению казалось естественным и необходимым.

…Так вот, возвращаемся к Шефу. В первый же день, как мы пришли к нему на урок, он заявил, что терпеть не может, когда люди говорят «лОжить» вместо «класть», а ещё его раздражает умственная несамостоятельность. И далее рассказывал смешные истории про своих учеников, которые даже академикам указывали на их ошибки.

Шеф нас нянчил, как умел, возился с нами и отвечал за нас. Его влияние на своих учеников оказалось глубоким, мощным и передавалось дальше следующему поколению. Во всяком случае, своих детей я воспитывала в духе критического разума, и вижу, как в них проявляется свободомыслие, и мне это нравится.

В десятом классе моё детство закончилось. Мы начали взрослеть, влюбляться, думать о будущем, всерьёз готовиться к поступлению в университет. Моя последняя школа научила меня воле к победе, скепсису, глубокой любви к музыке и оставила по себе самые лучшие и тёплые воспоминания.

Наши преподаватели в те времена большей частью были взрослыми людьми, многие из них прошли войну и блокаду. Нас любили и многое прощали. Сейчас они почти все ушли, остались единицы. Ушли и некоторые из одноклассников… Всех помню и люблю.

История

Александр Феликсович Каменецкий

Эта новость расстроила Севку похуже, чем несправедливо поставленная двойка по истории. Собственно, двойка-то его уже и не волновала вовсе. Ну, получил и получил, не первая и не последняя, даром что ни за что, да и пусть. Вот ещё была забота из-за оценок переживать. Да, расстроился поначалу, а потом рукой махнул. Ну её, эту историю! Скучная. Да, вышла в результате тройка в четверти, так ведь тройка, не двойка. А за год всё равно четвёрку поставили, значит, и вообще нет поводов для расстройства. Родители – те да! Были недовольны. Мама головой качала, глядя в итоговую страницу дневника, но особо Севке ничего не сказала, и так всё понятно. А отец высказался. Насчёт троечников. Любимое своё выражение, что нет ничего хуже посредственности. Сразу видно, переживает за Севку. А чего плохого в посредственности? Севка над этим размышлял, и так и этак прикидывал, однако до конца не понимал. Чем же так страшна посредственность? А будь у него двойка в четверти, отец бы меньше расстроился? Ведь если посредственности и хуже нет, значит, двойка вроде как лучше тройки. Нет уж, проверять на практике эту теорию отнюдь не хотелось. Впрочем, и отцу Севка верил, если говорит, значит так и есть. Наверное, Севка чего-то сам недопонимал, иногда взрослые становились совершенно непонятными, а иногда, когда дело касалось его Севкиных чувств, проблем и переживаний, и сами взрослые, по мнению Севки, ничего не понимали.

Вот и сейчас. Надо же! В летний лагерь отправляют. Смена ещё какая-то необычная, историческая, что ли. Что-то с годовщиной Великой Отечественной Войны связано. Ну что там может быть интересного? Севка и так всё об этом знает. Мало он из-за истории в школе в этом году натерпелся, теперь и летом то же самое?! Ну её, эту историю! Скучная. Да не в истории же дело! Почему его не спросили?! У него что, своего мнения быть не может? А его не спросили! И ещё удивляются, почему Севка недоволен и упирается всеми конечностями изо всех сил. Вроде бы радоваться должен и благодарить. Да! Вот так! Должно быть, не только родители, да и большинство одноклассников не поняли бы, чем Севка недоволен. Летом в лагере хорошо, весело. А он не просто недоволен, а расстроен не на шутку. Не любил Севка всех этих массовых мероприятий. Точнее, хорошо, когда это ненадолго. Собрались все вместе в хоккей, футбол поиграть. Поиграли и разошлись по домам. И дома можно одному заняться, чем хочешь: и книжку почитать, и телик посмотреть, и в игры на компьютере поиграть. А в лагере что? Целыми днями все вместе: и утром, и вечером одному не остаться, да и ночью вокруг тебя всё те же. Совместные развлечения – это вроде бы и не плохо, но, как считал Севка, в очень ограниченном количестве.

Вот такой был у него характер. Не слишком общительный, не коллективный. Ну так и что? Кому от этого плохо? И не надо ему этот коллектив навязывать. С кем он хотел, он и сам находил время пообщаться, а принудиловки всякой терпеть не мог. Ещё заставьте строем ходить! Нет уж! И тут такой сюрприз. Прямо скажем, неприятный сюрприз. Уж никак он не ожидал, что в этом году купят ему путёвку в этот самый лагерь, будь он неладен. История опять же… Это летом-то?! Не надо! А родители упёрлись: «Кто будет за тобой смотреть? Мы оба работаем». А чего за ним смотреть-то, словно он маленький и беспомощный? А он, между прочим, уже шестой класс закончил, тринадцать лет как-никак. Что он один дома пропадёт что ли? А как каждый день-то? Пришёл из школы и один до вечера. А в чём же разница-то?! Только в том, что в школу идти не надо, и один с утра, а не с обеда? Да велики ли отличия? Что полдня сам по себе, что целый день. Вечером-то родители будут домой приходить, как обычно, и никуда Севка не денется, будет под присмотром. Но никакие доводы, никакие уговоры на родителей не действовали.

Севка, конечно, подозревал, что это всё из-за той недавней истории. То есть какой недавней?! По весне всё случилось, а для Севки словно вчера. Он и впрямь тогда не на шутку испугался. До сих пор не может понять, как же лёд под ногой так предательски раскололся. Севка даже осознать ничего не успел, а пальцы уже сами судорожно цеплялись за края льдины, и ноги болтались, шарили в поисках дна. А дна-то и нет. Как не близко берег, только глубина здесь уже метра два, может и с лишним. Севке с лихвой хватило бы. И ведь говорили, предупреждали в школе, запрещали, рассказывали – лёд по весне тонкий и хрупкий, легко крошится. Так-то оно так, да вон же мальчишки по льдинам прыгают и ничего… Ага, им ничего, а Севке не повезло. Хотя, как сказать не повезло или повезло? Повезло, что выбрался. Лёд, конечно, весной хрупкий, толстые льдины крошатся длинными тонкими мутноватыми кристаллами, похожими на гигантские иглы, только оттого у льдин и поверхность становится шершавой и ячеистой. Уцепиться есть за что. Вот Севка уцепился и выбрался, хотя этот момент он не слишком чётко помнил, как-то само собой получилось. Со страху, наверное. И тут уж на берег быстрей. Хватит, накатался на льдине! Да и остальные мальчишки одумались, тоже на берег попрыгали. «Вот не слишком верим в то, что в школе говорят, все на опыте перепроверяем, – мелькнуло у Севки запоздалое раскаянье. – Кто на чужом, а кто и на своём собственном».

На берег-то Севка выбрался, а дальше что? С одежды течёт струями, обувь также совсем не сухая. День субботний – родители дома. Вот пойдёт он сейчас домой в таком виде, и там такое начнётся! Да его точно прибьют, не посмотрят, что он чуть-чуть сам не помер, не утоп. И мальчишки вокруг собрались, обсуждают, переговариваются, толкуют о чём-то, советы дают, а Севка словно и не слышит. Сам в полной прострации и растерянности. Напугался, всего трясёт, да и холодно становится. Хоть солнце и жарит по-весеннему с ясного голубого неба, однако не лето ведь – весна. На реке лёд, в тени под кустами ещё снег не стаял. Вот же засада: и домой нельзя, и так стоять нельзя.

– Зажигалка есть у кого? – Севка и голос свой не узнал, хриплый какой-то. Откашлялся: – Костёр разведите.

– Точно, дрова тащите, – скомандовал Феофан, доставая зажигалку из кармана.

Вообще-то Севка знал, что Феофана зовут Славкой и учится он в восьмом "в" классе, но все называли его Феофаном, а отчего так, Севка не ведал. И спрашивать, конечно, не стал бы. Куда ему вопросы задавать восьмикласснику, да ещё такому! Феофан был известный в школе двоечник и прогульщик, и курил за углом школы, почти не скрываясь от учителей. Оттого и зажигалка всегда в кармане. Курение Севка не одобрял и не понимал, для чего себя травить. Вредно же, это любому известно. Ну, это не его, Севкино, дело. Честно сказать, Севка Феофана побаивался. Кто его знает, что у такого на уме, хотя Севка и не слышал, чтобы тот младших доставал. Вот и сейчас помогает, а мог бы просто посмеяться да идти своей дорогой.

Севка огляделся, нет ли ненароком на берегу девчонок, и стал стягивать с себя мокрую одежду, глядя, как быстро собранные поблизости коряги, щепки и куски едва подсохшей берёзовой коры Феофан-Славка ловко сложил шалашиком и поджёг.

Мокрые джинсы липли к телу, и пока Севка долго, неловко прыгал на одной ноге, костёр быстро разгорался, а Феофан жёлтыми от курева пальцами с завидным умением подкладывал в огонь все новые щепки. Севка отметил, что у него ни за что не получилось бы так быстро и хорошо развести костёр, у Феофана чувствовался немалый опыт. Севка остался в одних трусах, подтолкнул к костру ботинки, пододвинулся ближе к огню, растягивая в руках мокрую одежду, но так, чтобы и самому тепла хватало. Голышом на улице было не комфортно, холодно, да и неловко, но все же лучше, чем в мокрой куртке и брюках. Мальчишки, вернувшиеся с новыми дровами, тоже окружили костёр, грелись, стараясь лишь оставить Севке побольше места, для его вещей, с которых капала холодная вода. Тихо беседовали, обсуждая Севкин заплыв, посмеивались, сетуя на коварный, ненадёжный лёд. Севка молчал. Феофан и вовсе от костра отошёл, достал из пачки сигарету, закурил. Севка, морщась от дыма, задумался, и, как часто бывало, перед глазами поплыли яркие картины воображения. Он вдруг ясно, словно наяву, вновь переживал своё «купание». Вот он судорожно вцепился в край льдины, а ноги болтаются в воде в попытках нащупать опору, дно, но до дна не достать. А вода ледяным холодом проникает под одежду, и та становится всё тяжелее, сковывает движения, тянет вниз. И течение подхватывает Севку и всё глубже затягивает подо льдину, и держаться становится невыносимо тяжело, и Севка скребёт пальцами по скользкой поверхности и никак не может ухватиться. Вот локти соскользнули, и он, по самую шею в воде, из последних сил царапает ладони об острые сколы. Но нет! Река несёт неотвратимо, и сил держаться уже не хватает. Льдина опять предательски крошиться, и Севка с головой резко уходит под воду. Он в ужасе дёргается, стараясь вынырнуть, и со всей силы врезается лбом в нижнюю неровную поверхность льда над головой. И вокруг только тьма и жуткий холод, и нет просвета, и некуда вынырнуть, и лёгкие уже разрывает от желания сделать вдох.

Севка судорожно вдохнул и замотал головой, отгоняя видение. Бр-р! Привидится же такое! На воображение Севка никогда не жаловался. Иногда за чтением интересной книги он так увлекался, что будто сам оказывался на месте героя, переживал все приключения. Но временами воображение подкидывало и такие живые картинки, которые Севку пугали. Вот и сейчас. Да уж! Есть что сравнить! Как оно могло быть, и как было на самом деле. И как ему в самом-то деле повезло. Севка глубоко вздохнул, понемногу успокаиваясь.

Костёр основательно разгорелся, огонь поднялся выше, от него пошёл ровный жар, и мальчишки стали понемногу отодвигаться. От Севкиных мокрых джинсов повалил пар, колени и ступни стало жечь, и Севка тоже сделал полшага назад. Спереди стало жарко, лицо и уши запылали, словно Севке стало за что-то неимоверно стыдно, и он покраснел до кончиков ушей, но по голой спине гулял холод. Просто грейся он у костра, самое время было повернуться спиной, а сейчас Севка только развернул одежду другой стороной к огню. Ветра почти не было, и дым часто менял направление, Севка щурился, задерживал дыхание, но глаза всё одно слезились. Это всё бы ничего, а вот от одежды будет костром пахнуть. Дымного запаха точно не скроешь. Впрочем, это не так страшно, ну, стоял у костра, подумаешь! Ничего такого!

Майка, тонкий свитер и куртка намокли только снизу, всё-таки ему повезло, успел ухватиться за край льдины, зацепиться локтями, и не нырнул целиком, лишь по грудь. Севка ещё раз ощутимо вздрогнул. Он пощупал одежду. Всё. Дальше сушить опасно, так и прожечь можно. Осталось досушить только джинсы, они промокли больше всего, да ещё трусы, но те уже и так спереди почти подсохли, прямо на Севке, осталось немного. Севка бросил джинсы на старое бревно, глубоко увязшее в береговом влажном песке, натянул майку и свитер, надел куртку, чтобы не оставаться совсем уж голым, быстро стащил трусы протянул к костру. Это много времени не займёт, повертел туда-сюда и готово, можно надевать обратно. Севка проверил ботинки – влажные, конечно. Сверху вроде подсохли, а внутри сырые. Только если явных причин к тому не будет, никто его ботинки щупать не станет, а потом он сам их на батарею поставит, и красота. Он вновь подобрал джинсы и протянул их к огню.

– Вы только не болтайте об этом, – Феофан, не докурив, старательно затушил сигарету и спрятал обратно в пачку. Подошёл к костру, оглядывая присутствующих внимательным взглядом. Ему можно, он тут старший.

– О чём не болтать? – Это Игорёк, он маленький ещё, всего-то второклассник, и таскается всюду за братом Олегом. А Олег – Севкин одноклассник, и живут они в одном доме с Севкой, только в другом подъезде. Так что Севка часто гуляет вместе с ними, с братьями. Бывает и в гости друг к дружке ходят. Олег парень нормальный, не придурок какой, вот только Игорёк многовато вопросов задаёт, но все привыкли уже, иногда просто на него шикнут, а бывает, и объясняют подробно. Кто-то же должен молодых учить.

– Вот про него не рассказывай, – снизошёл до объяснений малышу Феофан. – Он не зря здесь сушится. Если предки узнают, что здесь было, достанется ему.

Сказал, сплюнул в сторону и пошёл, не оглядываясь. И то верно! Всем пора уже. Скучно здесь стало, и костёр скоро догорит. Ребята начали потихоньку расходиться.

В общем, пришёл домой Севка совершенно сухой, без всяких признаков происшествия. Только ядрёный запах костра был неистребим, но тут уж ничего не изменишь, пришлось оправдываться. И всё прошло тихо и почти спокойно, и для здоровья последствий никаких, хоть Севка и боялся. Даже насморка не было. Так бы и забыть об этом неприятном происшествии, да видать кто-то из очевидцев проговорился. Хоть и предупреждал Феофан, а только нашёлся некто болтливый. Поведал про Севкино купание родителям ли, учителям ли – неизвестно. А вот как пристали родители к Севке с вопросами, так он не знал, как и отнекиваться. Нет, он так явно и не признался, о случившемся молчал, как партизан на допросе. А толку что? Уверен был, что родители не поверили ни единому его слову. Ха! Так ведь и правильно, что не поверили. Но и доказательств они не имели, даже на свидетеля сослаться не могли, а потому всё разговорами и упрёками ограничилось. И Севка рад-радёшенек был, что всё так относительно спокойно прошло. И вот на тебе! Летний лагерь. Это что же?! Они теперь ему не доверяют и одного оставлять боятся? Ему уже тринадцать лет! Что он, маленький?! Не соображает?! Тут в мыслях Севка смутился, опять прокручивая в памяти свою прогулку по весенним льдинам. А, может, он и в самом деле не соображает? Может, он в самом деле ещё маленький? Да ну! Ерунда это! И случай со льдиной не показатель. Да и, вообще, это случайность. С кем не бывает. И уж теперь-то он научился!

А что было бы, если бы он тогда сразу домой побежал и всё-всё рассказал, во всём признался? Э, нет! Так бы ещё хуже вышло. Вот и выходит – всё как будто правильно сделал, а результат… Да уж, результат плохой. Ну, всё правильно сделал, кроме решения на льдинах покататься. Вот, если бы до того знать, как всё обернётся, он бы в тот день вовсе никуда не пошёл. Книжку бы почитал. А если бы его всё одно в лагерь сослали, что бы он тогда думал? Какую причину такой неприятности отыскал? Возможно, и нет её причины-то? Вдруг всё гораздо проще? То есть, не так! Причина есть, но она очень простая. Как мама и сказала, не хотят они, чтобы он целый день без присмотра оставался. Желают, чтобы он делом занимался. История опять же… Зря, конечно, но разве им объяснишь!

Уж, как только Севка не пытался:

– Ну, мама, ну я же не маленький, ну, что со мной будет, – канючил он. – Я же каждый день дома один и не пропал до сих пор. Могу и целый день сам о себе позаботиться. Еду разогрею, посуду помою, если куда-нибудь пойду, тебе обязательно буду звонить.