Никто не знает Сашу

И вот, в четыре часа, Артур наконец-то осознал, что ванна для них с Олесей очень даже подходит. Но проблема была в том, что Олеся ещё этого не осознала. Олеся-то как раз надеялась на что-то, чему подойдёт спальня. Да, многие девочки влюбляются в Артура и ждут от него чего-то на уровне спальни. Но в этом и была главный обман Артура – образно говоря, Артур был способен только на ванны. Конечно, если бы вторая комната была свободна, Артур мог бы удалиться туда с Олесей, или мы с Витой, без разницы. Но комната была занята Далем, и, мне кажется, это было Олесе на пользу.

В итоге Олеся поехала домой, а Артур вызвался её проводить. Так мы остались с Витой наедине. И между нами больше не было этой необъятной пустоты. Спутник, гравитационный манёвр, яркий след в атмосфере. Мой любимый спутник.

Мы потеряли счёт времени, мы были чем-то одним. А потом она плакала. А потом мы снова были одним. Я вынужден был сделать музыку громче, чтобы нас не было слышно. Мы лежали и слушали автостраду. Как море в её родном городе.

Кстати, Даль, что останавливался у нас, удивил меня ещё раз. Когда уже всё произошло, и я направился в ванну, которая так и не была облюбована Артуром и Олесей, я встретил его в коридоре. В этом не было ничего не обычного – люди ходят ночью в ванну, даже если они не Олеся с Артуром. Но Даль не выглядел как человек, вставший с постели. Он был в пальто, с гитарой и рюкзаком. И судя по всему, он искал свои ботинки в темноте прихожей, не зажигая света, хотя выключатель был на виду. Я на секунду подумал, что это такой вид лунатизма. Я спросил его, в чём дело. Он как-то странно посмотрел на меня, сказал, что ни в чём, и молча вернулся к себе. На следующий день он дал очень неплохой концерт.

8. Саша Даль. Погоня в лесу

Представим, бар. Даже не бар, а только барный стул. Барный стул на сцене. В луче света, висящий в темноте. Ну допустим, ещё кирпичный задник. Хорошо. Что вокруг? Допустим, сцена-подиум. Деревянные старые доски. Но с такой солидной стариной. Такие могут быть родом и из советского союза, и из Аризоны 80-х. Может, это концерт будущего Нобелевского лауреата. Кто знает. Ответ витает в воздухе, на ветру.

Хорошо. Барный стул, стойка под микрофон… о! Даже два микрофона? Женя Ржепницкий порадовал ещё за завтраком, пришлось преодолеть свою хмурость и сказать – спасибо. Женя достал два микрофона и хороший пульт. Можно будет отрепетировать новый способ.

Световая пушка, два микрофона, бутылка воды, только без газа. Естественно, гитара, подключена, отчекана за полчаса до концерта… Ну хорошо. Не хочется к этому подбираться, страшно, волнительно, но надо. Звук. Звук – прекрасен. Вот в темноте бара угадывается ряд зелёных огоньков. Пультовая. А там кто? Давай лет тридцати, патлатый. Разбирается в звуке, но без этого рокерского фанатизма. Волосы, правда, грязноваты, и сам попахивает потом. Но, во-первых, лучше потом, чем перегаром, хотя я у него и приметил маленькую фляжку, а во-вторых. Мне же с ним детей не крестить, в одном плацкарте не ехать. Пусть себе попахивает на здоровье. А фляжка у него маленькая, и он ещё к ней не прикладывался, и до конца концерта окосеть не успеет. Лет тридцати и значит, уже разбирается в звуке, молодой профессионал. И эффекты накрутил на второй микрофон, как просил, и на первом всё чётко. Только громковато в мониторы (целых два монитора, чуть не забыли), можно, всё-таки чуть меньше голоса, вот так да, хочется ещё меньше, но уже неловко просить.

Звук у нас – ок. Местами глуховат, но это мы сами, подвесили барный стул в пустоте, и тотчас уже вкрались массивные шторы, и ковры на полу. А что зал? Барная стойка с чудовищами кофе-машин и пивных кранов сразу – далеко. В соседнем. Зрители. Ну что зрители. Это Волгоград, знаем, какие в Волгограде зрители, помним, любим, скорбим. Родина-мать занесла увесистую память над городом и держит какое поколение подряд. Ладно, но хотя бы сколько их? 70? 70 было по билетам утром. А ещё же взяли на входе. По гулу голосов из гримёрки не определить, сколько. Может и под сотню. Кстати – гримёрка да с туалетом, да с выходом на сцену. Господи, да это у нас, Саша, идеальный концерт что ли вырисовывается? А ты, Саша, сам-то готов к идеальному концерту? Ты, Саша, поспавший от силы часов 5 за последние полутора суток, с ватой в теле и мыслями проволокой – ты готов к концерту?

Он чувствовал, что готов. Гитара была настроена. Он был распет. Он вытащил голос из себя. Как из чехла. Он чувствовал зал – гул голосов за дверью. Он хотел выйти и играть. Он помнил четыре города в конце той неделе. Он учёл ошибки. Он был сконцентрирован, трезв, пусть немного устал, но он был готов. Он был – лезвие.

Раз так пошло, то, что у нас будет сегодня? Охота, сказал он себе раньше, чем успел подумать. Охота. И вместо трубящего рога – жужжание на столе, СМС от Жени. «Выходи? Ни пуха ни пера!». Он вышел.

Он не стал бросаться на них. Не стал делать вид, что ему всё равно. Он сел на барном стуле, он сел, наискосок перечёркнутый стойкой микрофона. Он сел к ним боком, не глядя. Он заиграл первую как бы для себя. Он заиграл как бы параллельно им. Он побежал первой песней в сторону. Они в недоумении глядели половину куплета. Они не понимали. А потом они потрусили за ним. Он вёл их в сторону две песни, он не смотрел. Но на третьей он зарядил прямо в них. Он спел песенку посильнее, пронзительную, из старых. Он спел её прямо в них. Они налетели на песню с размаху. Они замерли. И пока они не сообразили, он побежал в другую сторону. Он заиграл лёгкую, почти весёлую.

Он спел им две таких. Они бежали за ним. И он опять всадил в них пронзительную. Он всадил в грудь, по рукоятку. Они задыхались от восторга, он провёл их тем же путём, он опять ринулся в сторону, а они побежали за ним.

Да, они побежали за ним, побежали, смотри, они бегут за ним, уже готовые играть в его игру, но он бежит дольше, дольше, чем они ожидали, и вдруг он наносит удар, короткой, как стрела песней.

И кидается прочь от них, уходя в себя, вглубь.

Ему уже неважно, какая в списке следующая: грустная, весёлая, надрывная.

Он может превратить любую как в приманку, так и в удар. Одной своей манерой. Но и песни ложатся в руку удачно, ладно.

И он поёт полпесни в сторону, а в финале резко кидается на них. Они отпрыгивают. Он снова уходит в себя. Они – за ним.

Он делает вид, что кидается на них, они замирают, но он снова в себя, в себя. Они уже догадываются, что он заманил их внутрь, это и есть ловушка, но в восхищении – идут.

И тут он даёт им новых. Новых песен ради чего все и задумывалось. Новых, к которым он и вёл. Он даёт им новых песен. Он поёт им новые песни. И они принимают его. Он приручил зверя. Они слушают новые песни.

Он делает с ними что хочет, и половина новых случается прекрасно, надо делать перерыв, но он боится их потерять, и он опять решает играть без перерыва, уже готовый пожалеть об этом, и даёт в них старую, а они держатся, а он тогда ещё одну старую, ну давай «К тебе» и тут же новую, «Монаха».

И теперь он начинает убегать от них.

Он старается так расставить песни, чтобы они не устали и он не устал, и его зигзаг становится лихорадочным, он ещё впереди, но они нагоняют и ведут его, и весь концерт может пойти прахом из-за его жадности, потому что пойдёт прахом вторая половина, а вторая половина важнее, а сейчас они ведут его, хотя он ещё впереди, на полкорпуса впереди, на полпесни впереди, на полголовы впереди, на полкуплета, полстроки, но ведут-то они!.. Может они всегда и вели?

…это они всегда вели, это их глаза горят как-то по-волчьи, это их игра, а не его, это они его обхитрили, объездили, объегорили, они давно сидят у него на загривке, едут верхом, играются как кошка с мышкой, он в их лапах, с самого начала – в их лапах и прошибает страх, и голос даёт слабину, вздрагивает на секунду, натянутая тетива, стрела мимо, но выравнивается, а они делают вид, что всё окей, великодушно прощают промах, но глаза-то – по-волчьи, особенно у той из под чёлки, во втором ряду, чокер на шее, но может разыгрывают, а может, знают, что уже всё понял и специально изводят полуистиной, не дают ни да, ни нет, мучают, как ублюдок-одноклассник делал вид, что сейчас плюнет, но не плевал до последнего, они провели его!

…и паника захлёстывает, и слетают аккорды, но подхватывает разбегающуюся горсть, ловит, и на ходу расставляет по местам, понимающие кивают и улыбаются, на его кроткую улыбку, мол, извините-извините, я ни при чём, мол, простите-простите, мне мой недолголос, недовокал, да, не беру ноту, но искренне же, да наивно и немного по-дилетантски, но живо же, мол, не обращайте внимание на мои простенькие аккорды, но хорошо же, душевно, цепляет же, ну, пусть простенькие строчки, да не поэт, но пронзительно же, ну метко же, ну неплохо, ну, не молчите, пожалуйста, не растерзывайте здесь, в этом деревянном лесу столов, стульев, не кричите «позор!», пот льётся по спине, а они молчат, и он уже ненавидит: гитариста, барда, в этой рубашке, в этих кроссовках, с этой стрижкой, пот ручьём, ну, пощадите же, простите, что посмел, ну не отвергайте, ну такой вот, это – для вас и мы бежим по лесу а пот по спине но уже первая половина от второй части припева а значит первая половина песни а значит первая половина второй части ещё держится ещё впереди на строку на аккорд ноздря в ноздрю бегут рядом со мной бегут рядом со мной господи это мы бежим ЭТО МЫ БЕЖИМ ПО ЛЕСУ

…через бары, плацкартные вагоны, полустанки, развод, недосып, через песни! Аэм! прыжок! ДэЭм! Чуть выше голос. Протяни! Господи, лишь бы не игра, господи, лишь бы не обманули, я доведу, доведу их к водопою, как в этой, давайте прыгнем здесь ещё через новую замрите да именно так и хотел язык на плечо пот ручьём горячо пульс ключом но ещё чуток и вода вот финальная на сегодня вот она водопой доведу как в песне доводит довёл вот пейте! Пейте! Пейте. Доводит, доводит, и он довёл! Всё!

Всё.

Ливень аплодисментов. Дыхание сбито. Глаза горят. Волчьи. Его. Взгляд напротив из-под чёлки, короткое каре, чокер как ошейник, скулы, опять она пришла, который город, он довёл звериный концерт. Бис…

Выдержу? Попей. Крышка укатилась, чёрт с ней. Если только одну. Поиграй. Охотник. Не растворяйся. За такое заноет висок, за такое будет сложно уснуть, и будут долго болеть опалённые пальцы и горло, но поводырь, охотник и вожак. Не имеешь права сейчас растечься, хотя этого хочется больше всего. Одну. Сам выберу. Не потакай. Дай новую. Нет, дай старую. Нет. Новую. Ладно, старую так старую. Давай светлую. Давайте «Дождись». Ладно. Пусть запомнятся себе сами, а не я с гитарой. Пусть сами тянут ноты, вспоминают слова, буду лишь голосом в этом лесу. Повоем вместе у костра. Стираем всё. Стираем.

…сидели в закусочной в десяти минутах пешком от вокзала, а за окнами текла Волга, а Женя, нахваливающий ему его концерт, вдруг замолчал и почте без перехода рассказал про неё. Что её звали Вита, что они один раз поцеловались на первом курсе, и что весь универ она его динамила, а он шлялся за ней, как пёс с преданными глазами, был её другом, как во всех этих японских романах, и что теперь она работает в его кафе, и что вчера, на вечеринке он хотел её поцеловать, и она вроде была не против, но он так и не решился, и она уехала домой, а он воображал историю, параллельную реальность, в которой он всё-таки решился её поцеловать, но в реальности так и не поцеловал, а на деле его спальню заняли Артур и Вика, и ему стыдно, что они так долго шумели, пока он сидел на кухне, и он даже зашёл к ним, а когда вышел – увидел его в прихожей. Саше стало так жалко Женю – робкого, трогательного, влюблённого – и он сказал:

– Тебе надо всё ей рассказать. Просто по своему опыту – лучше не держать, а говорить. – Саша вертел чашку, не зная, как приспособить её к руке.

После концерта он был голодным, а в закусочной почти всё кончилось. Саша не хотел брать мясо. Он написал Алине, что всё прошло хорошо, что наконец-то зашли новые песни. А она ответила односложно, просто «Ок» с точкой. Обиделась за то, что он не захотел выкладывать песни, которые записал на той неделе. Саша чертыхнулся и взял бургер с картошкой фри.

– А ты не куришь теперь? – спросил он.

– Не. Бросил. И пить, и… курить

– Может, со мной постоишь?

Они ещё минут двадцать стояли, глядя на реку, Женя успел выкурить две подряд, и разоткровенничался до стихов, что посвящал Вите, и перечню парней, что ей так не подходили, но были с ней вместо него, а Саша давал ему какие-то советы – что надо рассказать, а если ничего нет – отпустить. А Женя, кивал, затягивался глядя на тёмную реку, даже не отнимая руки от гаснущего лица. И рассказывал, какая она хорошая. А Саша смотрел на реку, и думал, что время – река, и вот я стою уже ниже по течению, а Женя в начале. Он наивнее и чище, и его юность со всеми вздохами и поцелуями плывёт ко мне по реке, думал Саша, и приходит в руки остывшим, чужим воспоминанием. Будто я прожил не свою жизнь, думал Саша, и глядя на реку, ему так захотелось эту реку остановить, пришпилить её, извивающуюся и непослушную – гвоздиком строки к бумаге. Обычно в таких случаях он начинал писать песню. Он слышал песню внутри, она приходила из наполненности, из этой реки-времени, но сейчас писать было невозможно. И он захотел курить. И видимо, он так тоскливо посмотрел на сигарету Жени, что тот предложил ему пачку. И было так естественно вытянуть из пачки, но Саша мотнул головой. Он только попросил затянуться его дотлевающей сигаретой, уже насквозь просмолённой, влажной от слюны, о которой Саша старался не думать. Он затянулся, и тотчас мир приземлился с размаху на пузо. Дало вниз живота, захотелось по-большому, всплыл недосып, закружилась голова. Река была грязной. Саша, скучая, посмотрел на часы. До поезда был час. Он вспомнил про Алину. Надо извиниться, подумал он.

Он лежал на верхней полке в пустом купе, озарённый светом айфона и перечитывал сообщения о концерте. Он взял билеты по акции и ехал в неоправданно-роскошном одиночестве 7 часов до Саратова. Он не мог уснуть, из-за тяжести бургера, сигаретной затяжки, а главное – прошедшей охоты, первого, по-настоящему удачного концерта. Волна восторга прошла, обнажив пустоту, как жвачка, потерявшая вкус. И ему теперь хотелось снова прикоснуться к произошедшему, а потому он перебирал сообщения, что написали ему зрители в Контакте. Это были восторженные отзывы, и он с жадностью вылавливал из них сходства со своим взглядом на себя. Будто сами эти сообщения давали ему право на существование. И на все эти: спасибо, было круто, до мурашек, так по-настоящему, приезжайте ещё – он отвечал не своим лаконичным «спасибо, рад)», а развёрнуто, в тон сообщения. Такие подробные ответы, казалось, обесценивали его «звёздность», недоступность, но ему так хотелось прикоснуться к произошедшему ещё раз.

Он успокаивался. Новые песни неплохи. Он не потерял форму. Ему просто надо было разыграться. Теперь всё пойдёт лучше. Он будет делать так в каждом городе. Он будет отдавать им, не глядя. Он будет петь для самой музыки. Пусть будет, как будет. Ему хотелось как-то отпраздновать этот концерт в темноте купе. Он ощущал себя большим и благодарным миру. Он думал написать Алине. Она наверняка уже спит, подумал он. Может, и надо было послушать её. И выложить новые. Раз уж они не так плохи, подумал он. Алина не хотела ему зла. Она хотела как лучше. Чтобы билеты лучше продавались. Ей это важно. Она заботилась о нём. Может, слегка навязчиво. Она любит его песни. Она любит его. Может, его она любит чуть больше, чем песни. Ну и ладно. Она так покраснела, когда он спросил её про парня. Всё понятно. Всё всегда было понятно. Ладно. Завтра он с ней помирится.

Он не знал, как уснуть. Осталось часов пять. Все, кто написал ему отзывы, были офлайн. Он открыл свою страницу, посмотрел пост о послезавтрашнем концерте в Поволжске, список лайкнувших и репостнувших. И вдруг увидел репост от неё.

Он перешёл на её страницу. Он запретил себе это делать после прошлых выходных. Он тогда добавил её в друзья после её сообщения, и на удивление – она приняла его заявку. Но он запретил себе заходить к ней. Отдыхая дома, делая йогу, записывая новые песни на студии, рассылая приглашения, переписываясь с Алиной по поводу аппаратуры в Поволжске и плохо продающихся билетах в Саратове, он постоянно тянулся курсором к поиску ВК или пальцем к поиску Инстаграмма, и останавливал себя на полпути. Но сейчас у него был повод. Она репостнула его пост, и он кликнул на её страницу. Отлистал вниз.

Вот. Подпись сверху.

«Приходите, если хотите вернуть свой 2010)». Саша двинул вниз, в комментарии. Тоня, её московская подруга, вальяжная модница, богиня ивента, тату, лонг-борды, фестивали еды:

«тут скорее 80-е, бороды, костры, палатки, вот это всё»

Лайк на этом комментарии – Ксюшин.

Ксюшин ответ к комментарию:

«ахах, чёт ору»

Одноактная пьеса, разыгранная для него, в чём она никогда не признается. Он рванул экран вверх к её аватарке. Настройки. Удалить из друзей.

9. Ремизов, организатор, 35 лет, Поволжск

Надо ехать за пультом. Пульт и два микро. Саша выдумщик, конечно. И пульт, и два микро. Ну хорошо-хорошо. Это значит, надо ехать на студию к Марату. А Марату я должен три косаря. Три косаря у меня есть. Но к Марату – это через весь город по пробкам. Ничего сложного. Можно такси, но можно и на маршрутке. На полной маршрутке, сквозь пробку – часа полтора туда. И час назад. И там полчаса с Маратом. Итого три часа своего выходного на пульт и два микро. С похмелья. И три косаря. Но для Даля же можно? Да, можно…

Лень, конечно. Можно вместо этого поехать к сыну. К бывшей жене. Посидеть с ней. С сыном посидеть. Сын растёт. Сын теперь интересный. С сыном можно поиграть. С женой поговорить. Кофе выпить. Или ещё чего успеть. А к Марату ехать лень. Коньяк с пивом, это я вчера прям по-гусарски. Угорел.