Никто не знает Сашу

Сто-оп! нельзя сказать, что его песни неправильные, я такого не имел ввиду. но если работаешь в жанре, ты должен следовать законам жанра. без законов – жанра нет, они возникли же не из ниоткуда, а вместе с бардовским движение. хотя слово «бард» вообще спорное, многие не любят слово «бард». вот он терпеть не может, хотя на первом же Фестивале его взяли петь на Гору, на главную сцену, он ведь даже не понял, что это – взяли на гору, меня вот никогда не брали на гору, а ему вот не нравится слово «бард», всё время кривится, будто мелочь грязную проглотил. такой подростковой брезгливой ухмылочкой, с неё и начинались наши бесконечные, наши-наши-наши, начинались. да почему наши, может и не наши, может, это его начинались, а не мои, это его же ухмылочка, но на заре движения это, конечно, было такое снисходительное, знаете, обращение, и был ещё «автор и исполнитель».

сам написал, сам исполнил, но тогда мы выкидываем за борт, никитина или берковского… а какие есть прекрасные, вспомнить хотя бы никого не будет в доме, я в первый раз услышал по-моему в тысяча девятьсот шестьдесят… хотя нет, какой шестьдесят, песня же была позже, ирония судьбы, а ирония семьдесят пятый, я же услышал её на 2 курсе. физтех, по-птичьи перепевали из похода в поход, передавали песню из уст в уста, словно поцелуй, тетради с переписанными текстами, разлинованные пожелтевшие небеса, и тогда-то я и познакомился с ней. она потом любила рассказывать, что я стоял весь такой из себя у костра и пил водку из походной кружки. кружку подарил шигин покойный, в этом году 10 лет как, надо на могилку, это через южный, там теперь пробки, «полтинник» отменили вроде, «полтинник» до могилы шестидесятника, хо-хо, кружка только и осталась, а где она теперь, всё растащили как страну. а потом я спел ей, и сразу очаровал, а что пел, ну конечно, никого не будет в доме никитина, потому что она по всем законам авторской песни, хотя какая авторская, если на стихи (…)

сто-оп! я не хочу сказать, что не бардовская равно не авторская, видите, уважаемые, как хрупки законы жанра, их менять, как развинчивать велосипед, на котором едешь, помню, катал я сашу на своём урале, а он всё звонок теребил на ходу, он и не помнит, во-первых, песня – симбиоз! поэзия, музыка и театр. к музыке и поэзии мы вернёмся, но вот последнее… диалог со зрителем. психологическое воздействие, а у саши всё какие-то обрывки, клочки, мусор в половодье, смотришь в реку с южного моста по пути на кладб(…)

сто-оп! я не хочу сказать, что его поэзия и музыка – вот, кстати, и два следующих элемента – что они не такие какие-то. но поэзия должна быть простой и доступной, как женщина, любил шутить соколов, почти не общаемся, бизнес большой, сантехника, надо поменять, подтекает кран уже лет 9 с момента, как он кончил университет, хе-хе, закончил, окончил, кончил, сволочь ты, сынок

поэзия должна быть доступной, он всё мудрит, потому и мыкается, изобретает что-то, и музыка должна быть простой, аккомпанемент, главное, манера, голос, у него высокий, с детства, и не особо ломался, только сейчас стал проседать, последние 5 лет, хотя я на его концерты почти-то и не хожу, вот ещё – ходить на его концерты, на его концерты-то, концерты, концертишки, концентраты, канцерогены вызывают сами знаем, что однажды лебедь, рак и щука.

не надо делать сложную музыку, саша, сколько раз я ему, а он усложняет, сопротивляется, хочет за раз унести все игрушки, железную дорогу ему клеил, он и не помнит, говорю – неси по одной, нет – ронял, но нёс все, матери подбирать, у неё и так я ещё теперь. теперь и я ещё. терпел-терпел и теперь. и ещё, а он, конечно, тогда приехал, как узнал, спасибо, сыночек, поздно (…)

сто-оп! да что стоп, когда не-стоп! ведь мог бы заниматься наукой, физика твёрдого тела, тут думать надо, а не аэм дээм. вот у палыча – отец и сын на одной кафедре, оба с залысинами, продолжаются друг в друге, постаревшие отражения. один лекции, другой семинары. старший приболел, младший подменил. я бы тоже хотел с сыном. это же так здорово – работать с сыном на одной работе. а на своей защите, как он меня тогда, а как он меня тогда? а он меня тогда так, так и вот так он меня тогда. меня, как тогда, никто и никогда, как он тогда, сволочь ты, саша, не приехал на свою же защиту.

палычу вообще всегда везло. с деканом дружил, помню захожу в курилку, а они ржут, а палыч перед ним прям и так и сяк, и сигаретку прикуривает, и анекдот разматывает, как струйку дыма до огонька на конце, а потом раз – сын его и защитился. и не заболел он как, как, как, однажды лебедь, щука, рак.

палыч, сука, хотя у него сын-то не играет, не собирает полные залы. я всем про сына говорю, хотя он и не достоин. и даже тогда, когда мы 5 лет, 5 лет страшный срок, за 5 лет из безликого комочка превращается в говорящего, думающего, пап, а почему струны крутят, а мы с ним 5 лет не говорим, лебедь, рак и щуку хорошо в котле, над костром, водку из походной кружки, вот так, вот так и утихает в животе эта скребущая троица с чёртовым возом, 5 лет молчания и нехождения на твои концерты, сволочь ты, саша.

ко мне студентки подходят: а вы не отец того самого даля. а к палычу никогда так не подойдут. сто-оп! подойдут, поинтересуются, даже не к нему, а это сын русакова что ли. но никто не подойдёт и не спросит, а вы отец того самого даля, мол, я очень люблю его песни.

ха! если вы любите его песни, вы ни хрена не понимаете в авторской песне, но я только улыбался, и кряхтел как вода в батарее, так что это палыч мне завидовать должен. я его своим сыном уел, он у меня заткнулся палыч, но сашка-то приехал, хоть и поздно, сынок

ему бы написать что-то такое доступное, он же может. бог с ней с традицией, пусть шансон запишет или рок. он ведь очень талантливый – как он чешет, ритм держит, это от меня, да я так ритм не держу, как он.

а главное, он так чувствует зал. это видно. только он никогда не говорит. он всегда просто рядом с залом. ему бы записать какую-нибудь песню, чтобы из каждой маршрутки, и все его проблемы мгновенно бы. деньги, слава, ремонт бы на даче закончить. сиделку бы. а то всё анька за мной с матерью. и я бы ходил на его концерты, чего он так якобы не хочет.

я предлагал посотрудничать с петей. кривится. а петя талантлив. у пети своя аудитория. петю любят на фестивалях. петя дипломант и лауреат и почётный участник, петя же может петь, пишет очень понятные, да вот играет похуже, и мелодии попроще, но зато в традиции, правда, пете уже пятьдесят пять.

никогда тебе не прощу. я впервые пошёл против правил, впервые просил за кого-то, чтобы тебя не выпихнули с пятого курса, идиота, сука ты, саша, устроил твою защиту диплома, всех уговорил, а ты – родного отца да на кончик конца, не приехал на собственную защиту, и песня, которую ты мне, ничего не решает, не пойду я на твои концерты больше.

без диплома. двоечник. зря развёлся. разводиться не нужно. даже если разлюбил. жена пригодится, например, заболеешь, лебедь, рак и щука, не надо разводиться, если разлюбила. надо ребёнка заделать, пусть рядом будет. разведённый – пораженец.

не пойду я на твой концерт. как бы ты этого не хотел. песни эти. надо мне всё утрясти и в порядок, по справедливости. аня вот рядом, помогает, подтирает за мной, таблетки. и на 5 лет не выключала отца. а ты. а ты. а ты. всё будет по справедливости.

4. Саша Даль, 31 год

Полный зал. Полный. Ряды плывут. Расплываются. Полузнакомые поволожские лица.

Вот, в четвёртом. Целовались на каком-то курсе – теперь упрямо не вписывается в себя прошлую – с такой чёлкой, с не тем цветом. Помнит мои настырные руки, лезли под свитер, смотрит с восхищением, укором;

рядом одноклассник Олег, тесный локоть справа, длинной в четыре года, приколы, шутки, корки, назло учителям. Помнит нескладным подростком, как трясусь перед старухой-русичкой да жёванной бумагой ублюдка-Петрова. Улыбается, не верит – его сосед по парте перед полным залом;

дальше – подруга матери, загорелые руки, заботливое лицо, постарела до неприличия и неуместна теперь в дачном детстве с таким подробным набором морщин. Знает с самых обосранных пелёнок, с беззащитного грудного забвения, ловит глазами каждый звук, дивясь, тому, что вырастает из соседских мальчиков;

мать – в первом, плоть от плоти, подарила мне вторую гитару, спасла от армии и отца, взгляд полон любви, в нём утонет самая кривая нота; дальше подруги бывшей жены – Вика вперила в скулу взгляд, твёрдый как вилка; Маша смотрит куда-то в верхний угол задника – если не обвинение, то растерянность; сестра – и осуждает, и подбадривает, давай, Сань, дальше, где-то в задних, вечно согбенный и сутулый, знакомый по запаху перегара, корвалола, костра; первые аккорды, вложенные из его – в мои, Саша, третью, а не вторую, да нет, он никогда ко мне не ходит на концерты, вот уже пять лет не ходит, после нашей последней ссоры, это просто рыбак на перроне, проносится в окне поезда и взгляд натыкается на прозрачное отражение самого себя, Саши Даля, что смотрит из плацкартного вагона, трясясь в поезде на Волгоград, воображая грядущий концерт в Поволжске.

Да. Ты снова едешь в поезде – «Москва-Волгоград», после нескольких дней в Москве, во время которых ты успел записать почти все новые песни, выспаться и настроиться на следующий большой рывок: Волгоград, Саратов, Поволожск, где пару дней отдыха дома и после – Казань, Нижний Новгород. Но главное – Поволжск.

Главное, чтобы Ремизов достал хороший звуковой пульт и два микрофона. Он обещал мне. Два микрофона и хороший пульт. И Лекса – звукачом. Это важно.

Два микрофона. Я не так давно нашёл это.

В главный пою – как обычно. А во второй – вокализы. На них – эффекты, голос разлетается по залу. Если так сделать с основным вокалом, слова сливаются в кашу. А мычания без обработки становится сухими, смешными. Но если два микрофона – самое то. Нужно два микро и хороший пульт. Вроде бы местный пульт подходит, и вроде бы, им можно воспользоваться. Ремизов не должен подвести. Я надеюсь, он не подведёт. Я беспокоюсь, что он может. Если честно? Я уверен, что он подведёт.

Ремизов неплохой, но есть в нём это. Он всегда показывает себя равнодушнее и спокойнее, чем есть. Будто ему всё равно. Будто он айсберг. Он всегда отвечает будто чуть удивлённо. Мол, как можно о таком беспокоиться. Мол, как ты мог такое подумать. Мол, это ты тревожишься, а не я.

Он всегда так делает. Ты, а не я. Приподнимает свои рыжеватые брови, трясёт полноватыми щеками, морщит веснушчатый нос. Всегда так. Мол, ты что, Саш. Да всё будет. Саш. Ты что. Мол, о чём здесь переживать. Это ты, а не я.

Он всегда так делает. А потом косячит.

А когда спрашиваешь в следующий раз: приподнятые брови. Удивлённое равнодушие. Безмятежный веснушчатый айсберг. Всегда так. Он бы даже не вспомнил, если бы я ему не сказал про это. И про это. И про то. Ты что, Саш. Какой разговор. Ты, а не я.

Было пару раз, когда я зарекался с ним работать. Я говорил себе, я больше с ним не работаю. Алине обещал – больше с ним не работаем.

Он звал меня на фестиваль, я не поехал. Он всегда звал меня выпить с ним пива после концерта. Дело не в том, что я не хочу себе такого друга. Он запросто мог быть моим другом.

Это как клинч. Дружба с ним – это как клинч в боксе. Боксёры обнимаются, как лучшие друзья. И тяжело дышат один другому в шею, с почти нежными лицами. И похлопывают друг другу увесистыми перчатками по затылку, спине, почкам. Пока судья не разнимет. Я несколько раз зарекался работать с ним. Клинч – на грани правил. Клинч всегда нужен одному больше, чем другому. Ты, а не я.

Когда боксёр много пропустил, выдохся, когда всё блестящее тело покрыто потом и сверкает как айсберг, он стремится припасть к сопернику.

Самый опасный момент клинча – выход из клинча. Можно получить короткий и злой удар в челюсть. Шаткая стойка, падение, счёт, проигрыш.

Я не раз зарекался. И каждый раз не мог найти другого. Ремизов обожает клинчи. Он держит всех близко, чтобы было неловко высказывать претензии.

Но в этот раз я не смолчу. Я ему всё выскажу. Надеюсь – не придётся. Пусть воняет перегаром с похмелья, пусть косячит с местами, пусть даже обманет с процентом на пару косарей. Ничего ему не скажу, если достанет пульт и два микрофона.

5. Ирина В. Даль, директор фирмы, 60 лет

Время – это река, сынок. Большая и плавная, лошадиная шея, она течёт сквозь меня, оставляя следы. Серое в волосах, протоки морщин, рябь на груди, животе, бёдрах, течёт шестьдесят лет, сынок. А я стою по пояс, по грудь.

Река заберёт меня, и утащит бревном по весне в половодье, к Каспийскому морю, мимо пристаней и лодок, течением чёрным и плавным, наполню других. Я отдала реке всё, что у меня было, всё, что было.

Ох, я, вру тебе, мой мальчик, когда говорю, что отдала всё, что у меня было. Я отдавала всё своё, отдавала любовь и нежность, я дарила тебе вторую гитару, я доставала тебе краснокрылую книжицу с позолотой, «ограничено годен», вставала между тобой и ним, синяки на запястьях, я делала всё для тебя, но ты знаешь, что я не сделала ничего.

Я не отстояла тебя перед физтехом, институтом, я так боялась, что ты попадёшь в армию, сынок. Встала на его сторону. Убеждала, что ты не поступишь в консерваторию, что там всё по блату и за деньги, что огромный конкурс, даже позволила сделать вид, что не верю в тебя. Только, чтобы ты не оставлял наш город, отца, семью, меня.

Я всегда говорила, что боюсь дедовщины, зверств, издевательств, ада на земле и бычков, затушенных о плечи новобранцев и кровавых мозолей, и кирзовых сапог, но я так и не призналась. Я боялась, что ты всё-таки поступишь, оставишь пустую комнату, зарастающую хламом, пылью, комнатными растениями, а ведь так и оказалось. Я сама сделала это. Купила тебе краснокрылую книжицу, дала бежать, пусть и на два года позже, с гитарой, двумя клетчатыми сумками, дабы воплотить мечту, воплотил ли ты её, мой мальчик?

О, время это река, сынок, она течёт и смывает обиды, заносит песком, время – река. Я не отстояла в семнадцать твою консерваторию, я не отстояла тебя, когда ты завалил экзамены на третьем курсе, а отец в сердцах сломал свой же подарок, за гриф и об пол, а я откупилась другой. Мне так нужен был диплом, но на третий раз ты не стал, не стал играть в нашу игру, ты вышел из игры, так жестоко вышел из игры, а я помогла.

Два раза река приносила мне одну и ту же лодку, и только на третий я поверила.

Я очень надеюсь, что ты простишь меня, мой мальчик, простишь мать, что не отпускала тебя на другой берег, прятала вёсла, пугала волной. Теперь я смотрю по течению. Те, кто плывут поперёк или против, те не прощают обид, хранят вину за пазухой, как он, тех река старит быстрее, те устают плыть и идут ко дну.

Время река, и у реки два берега, а ты всегда был на другом берегу, я понимаю это только сейчас, только сейчас, как понимаю, что чтобы любить, не обязательно быть на одном. Ты кровь от крови моей, я узнаю в тебе свою улыбку и взгляд, и молчание отца, междуречье, коса, стрелка, и на каком бы ты ни был, мы любим тебя, даже он, даже он. Просто он стоит поперёк течения и не может принять, что ты уже там, что решился переплыть, переплыть эту реку, о чём он мечтал только в молодости. Те, кто стоят поперёк или плывут против, тех река старит быстрее. Но он любит тебя. С горечью, с илом на зубах, любит как река – омутами, водоворотами – но любит, и я бы так хотела, чтобы вы успели оглянуться друг на друга в реке. До того, как вода унесёт его.

Я желаю тебе счастья в этом пути, в этом сложном пути к тому берегу, ох, мой мальчик, надеюсь, ты счастлив в этом пути к тому берегу, в пути на маяк, надеюсь, твоя лодка крепка и в трюме нет воды, надеюсь, у тебя есть деньги и чистое бельё, надеюсь, ты надеваешь шапку и носишь перчатки, высыпаешься и хорошо ешь, надеюсь, у тебя не болит дырка в зубе, потому что если это не так, то объясни мне, зачем.

Зачем ты плывёшь к тому берегу столько лет, зачем покинул нас, и ранил его, и оставил пустую комнату, зарастающую комнатными растениями, будто пристань – водорослями. О, я знаю, ты скажешь про мечту, и я верю в мечту, я верила и поддерживала тебя всегда, почти всегда, не считая двух предательств, прости меня, но тебе уже тридцать один, сынок, а тот берег не стал ближе, время это река.