Никто не знает Сашу

А у него опять раскалывалась голова, он хотел побыть один, и всё что он мог – наслаждаться будущим козырем – он сядет в такси вперёд. Потому что его укачивает. Он будет смотреть в окно на дорогу и подумает, как ему выпутаться. И ему всё равно, что будет нести Полли, и что подумает таксист. Про него. Про его гитару. Правда, ещё эта картина… Чёрт.

После сцены его поймал Дав. Дав был большой, липкий, цепкий, осьминог, он хватал за руку, ловил на словах, из его фраз сложно было выбраться. Дав – прилипала. Были такие – рыбы-прилипалы. Они написывали ему в ВК огромные сообщения, они ловили после концертов и долго разговаривали, просили проводить до поезда, рассказывали свои жизни, они пытались залезть в него, им было мало песен, они хотели присвоить самого Сашу Даля.

И когда он высвободился из липких щупальцев Дава, и на выдохе двинулся в гримёрку, его поймала Кристиночка. Маленькая брюнетка с требовательным взглядом учительницы. Она всегда ему дарила какие-то подделки, игрушки, диски, которые обязательно надо было послушать, прочесть, вдохновиться, она смотрела словно в его аквариум, но всегда немного не туда. Она словно смещала в нём центр своим давящим взглядом. Она всегда чуть-чуть заступала, куда не надо. И вот она опять поблагодарила его за концерт, сказала, что он выглядел усталым, но одна песня случилась. И она чувствует, что он меняется сейчас. Что он встал на новый путь. А он стоял и слушал, улыбался, и с тайным ужасом смотрел на огромную картину в её руках, в белой гладкой бумаге. В половину её маленького роста. Ну конечно, она нарисовала его.

И теперь он ехал с картиной в такси впереди, а гитара и неумолкающая Полли тряслись сзади, и на секунду ему показалось, что всё это было, было уже сотни раз: ночная дорога в сходящем мартовском снегу, и стук поворотника попал в ритм песни, но медленно сползал с него, и сам Саша, смотрит на дорогу, борется с тошнотой, смотрит сквозь столетия, он видел себя одновременно здесь и там, в Непале, на коврике в полулотосе, вдыхал и выдыхал – и на секунду он ощутил себя одним с этим миром, с Полли, что говорит что-то про процент кафе, с молчаливым таксистом, со снегом на дороге. Такое случалось с ним один раз, в трипе в Хампи, и всё оказалось таким единым и понятным, таким красивым, а внутри было так горько, и он пытался эту горечь перебороть, выпустить, и плакал… Это был туннель, где он видел себя, всю свою жизнь в каждом моменте, понимая, как нелепы его мечты, и как они неизбежны. Но они уже приехали, и его выбросило из туннеля.

Ему написала Алина и это была передышка – в прихожей, замерев в одном ботинке, набирая левой рукой:

«Ну как?»

«Нормально , неплохо , новые только не зашли. 77 чел.»

«Ну огонь! Ничего , привыкнуть надо. Альбом надо выкладывать»

«Ага»

«Ты у Полины?»

«Да»

«Ясно) Будь аккуратен;)»

«Мне это не нужно, у меня есть ты;)» – написал он, но стёр, не отправив:

«Буду» – отправил только это.

«С Поволжском беда. Тётка упрямится.»

Но он уже не ответил.

Они пили чай на кухне, и она внезапно стала мягкой, внимательной, располагающей. Пока он был в душе, пока чистил зубы, сплёвывая красноватую пасту в раковину (надо сходить к зубному) и ждал действия второй таблетки, пока отвечал Алине, она переоделась в совсем короткие джинсовые шортики и другую футболку, тоже без лифчика. Шортики кончались ровно там, где были складочки на попе, так что они были то видны, то нет, когда она вставала и нагибалась за чем-то. Всё это было как бы невзначай, как бы домашняя одежда.

Она знала, что может нарваться на отвержение, потому делала всё аккуратно, так что каждую её реплику можно было растолковать, как обычную. Она шла как бы вдоль и ждала, когда он оступиться, упадёт на её половину. Он поддерживал эту светскую беседу, танцевал с ней этот танец, словно отвернув голову в сторону, а сам думал, как выбраться. Она рассказывал ему про других бардов и поэтов, словно нарочно пыталась распалить его сравнениями с ними. На её историю про забытую гитару барда-изменщика он сказал, что он никогда свою не забудет. Она сказала, что творческим людям сложнее. Им нужно вдохновение. Она сказала это, стоя перед ним, оперившись задом о кухонный гарнитур, подогнув одну голую ногу и вытянув другую. Он смотрел на согнутое колено, на татуировки: на бедре, на лодыжке, на аккуратные пальчики. Он ведь уже не женат. Он свободен. Он подумал, что можно сделать всё по-другому. Без уловок, войны, отвержения, он может открыться ей, и сделать всё тепло и честно. Это будет просто тепло и честно, и никто никого не поранит. Он уже верил в это. Она заметила этот взгляд, улыбнулась. Он отвёл глаза. Но улыбнулся. Она предложила ему алкоголь. Он отказался. Он рассказал ей про Непал. Она предложила траву. Она сказала, что готова сделать ему джоинт. Чуть облизнула верхнюю губу. Он отказался.

Можно всё сделать тепло и честно. Даже с ней. Даже с ним. Они могут преодолеть злость. Он почти поверил в это. Саша смотрел на неё и снова был в туннеле, он опять почувствовал то же, что и вчера утром, когда шёл пешком с вокзала сквозь весну – что есть что-то больше. Ему снова приоткрылась какая-то тайна, мир разломился как под кислотой, как только что в такси, как на Випассане, он снова был в туннеле и видел истинную изнанку вещей. В чём это было? Через что просачивался мир? Может, быть через трек из юности, что заиграл с ноутбука. Может, сквозь струйку дыма от благовоний, вертикально вытянутую вверх. Может, в мягком полумраке и свете торшера, что ложился одинаково на дерево стола, чашку в руках, её идеальное голое колено. Может – и скорей всего – всё вместе. Или её взгляд, да-да, именно взгляд. Всё сложилось: просто вечер в гостях, просто дом, тепло, темно, мягкий свет, струйка дыма, просто хорошо. И гитара, и концерты, зрители, гонка за чем-то, охота, песни – всё стало таким неуместным. Он смотрел на неё, молчал, она на него, молчала, и это было долго, и это было очень большое. Он не чувствовал никакой стеклянной стенки, протяни руки и…

Она вдруг встала, сама смутилась открывшемуся, пошла поменять музыку, покачивая бёдрами, и пока она это делала, нагибаясь к ноутбуку, и он смотрел как обнажаются тонкие складочки под джинсами с ним случились две важных вещи.

Он понял, что почти попался. Всё просто часть той же игры. Он испугался. Он отвёл взгляд в телефон, прячась в ленту. Она вернулась, скручивала джоинт прямо на голых коленках, щебетала что-то голосом хрипловатым, вкрадчивым, но ему уже было всё равно. Просто часть игры. А главное, не это.

Он ещё мог поверить в них сегодня, а поверив, заставить поверить её и тогда игра бы исчезла – надо же только поверить, и тогда игра вывернется в настоящее, но ему уже было всё равно. Он увидел это. Всё здесь стало неважно. Он поймал себя на том, что она молчит, а он в телефоне обновляет один и тот же пост, чёртов пост, забыв про неё. Он извинился, попытался поддержать разговор. Мысли его были не здесь.

Всё разрешилось само собой. Он вышел из танца, сам не заметив, она заметила раньше. Тоже как-то поникла, выключила музыку, докурила джоинт, поглядывая на него.

– Что ж давай спать. Раз ты такой осознанный.

Она расстелила ему на диване на кухне, сама ушла в комнату, он лежал и думал, достать ли ему айфон, спрятанный от себя под подушку, написать ли сообщение, он уже потянулся, чтобы перечитать только что увиденный пост от бывшей жены, и тут она приоткрыла дверь спальни:

– Слушай, что-то не могу уснуть… Отвыкла одна. Можно с тобой.

26. Полли. Организатор, 29, Тула, одна в постели

Ну вот и всё, короче. Будто и не заезжал. Только запах да следы на простыне. И волос на подушке. Ха, на подушке осталось пара его… не, не длинных. Было и было. Да не. Понятно, что зацепила. Я такое сразу вижу. Да и гитару забыл. Гитарист забыл гитару, ха-ха!

Гитара вообще ржач. Мы вчера угорали, а он такой, нет, чтобы я гитару забыл, да никогда, гитара – это мой хлеб, гитара – это уже как продолжение тела. Я, говорит, в такси, когда без неё выхожу, рукой хватаюсь – забыл! Пока не вспомню, что дома лежит. Ха, вот и хватился. Получается, часть тела оставил. Часть сердца, своего Сашенька, ха-ха. Оставил у меня. Прям как в песне. Ой, ладно. Зацепила. А нет – хер с ним.

Но с гитарой смешно. Я ему рассказывала про нашего барда, Хазина, поэт, музыкант, алкоголик – фулл-хаус, короче. И вот он ходил к подруге жены и всячески шифровался, чтоб не спалиться. Шампунь у неё такой же завёл. Переписки удалял. Но вот гитару однажды по пьяни забыл, а жене сказал, что на фесте на неё сели, сломали. Жена поверила, а потом гитару у подруги увидела. Жена потом и Хазина, и подругу этой гитарой… Идиота кусок, ха-ха.

Забыл и забыл. В разводе же. И как любой разведённый мужик в гостях у разведённой меня… Хватит. Вот если бы не забыл, тогда бы. Зацепило тебя, Сашенька.

Покурить? Норочку забирать сегодня. Негоже с красными глазами к свекрови заявляться. Пусть и к бывшей. Да и развода официально не было. Маргарита Паллна всё надеется. Как же так, внучка в первом классе только, да как же её сынок теперь будет. Да сынку её по барабану. Умотал. Послушала бы она, что её сынок мне в личку пишет, что шепчет по ночам, когда заявляется и лежим плечо в плечо, и в потолок курим, какие изысканные гадости высказывает, волосы бы её крашенные у неё дыбом бы встали. Гордость семьи. Математик. Писатель. Все писатели – мудаки. Даже была мысль такая – включить ей его войсы, которые он мне слал. Вот бы она охренела.

Накуриться и забыться это хорошо, но Норочке нужна сегодня трезвая мама. А что маме хочется в её единственный выходной, бабку и папку не волнует. Выпить тоже можно, но выпить – запах. Башка потом трещать будет. Да и с утра бухать не комильфо, даже для такой творческой богемы, ха-ха. Да, хорошо было бы сейчас выпить. Выпить-покурить и что-нибудь ещё. Ха-ха. А вот он вчера отказался выпить. Осознанно буду жить теперь, говорит. Йога, медитация. Ага. А у самого глаза как у больной собаки. Я говорю, ну раз осознанно, давай покурим. Есть у меня заначка. Хочешь, я тебе джоинт сделаю.

Он улыбается, головой качает.

Говорит, хочу. Но не буду.

Я говорю, я сделаю, а ты подумаешь. Ну и скручиваю. На голых коленках. Говорю, может, захочешь в процессе. Смотри, говорю, какой ровный получается. Аппетитный. Хочешь? А он улыбается, смотрит мне на коленки. И головой качает. Хотя за несколько минут до этого наш разговор по-другому разворачивался. Всё шло к этому джоинту (ха-ха), с самого утра шло, как приехал. А потом он как-то выключился. Уткнулся в телефон. Ох, Саша-Саша, сложный человек. Хватит.

Надо наконец встать и приготовить себе яишенку на завтрак. И кофе крепкий сварить, чтобы проснуться уже. Завтракать даже не стал. Перепутал время электрички, ага. Ничего, что там следующая есть. Так бежал, что даже гитару оставил. Подарок тоже чуть не забыл, я ему сказала в прихожей – забери вон портрет Александра Даля ручной работы. Ухмыльнулся, взял. А про гитару спросонья-то не вспомнили… Саша-Саша. Гитарист ты мой недоделанный.

Просто бард – ой, ты же не любишь это слово, но прости – бард заехал к организаторше концерта, провёл ночь в её постели и утром поспешил уехать, как ошпаренный.

Как бы ты ни пытался откреститься от всей этой тусовки – ты абсолютно такой же, Сашенька, как и вся это звездобратия, что ухмыляется мне афишами со стены. Здесь песни получше, здесь похуже. И вся твоя Индия и осознанность – просто послеразвдодное помешательство и очередная попытка выделиться, провести границу, типа, ты не со всей этой шоблой. Но я на это племя гитарно-поэтическое насмотрелась. Вы все думаете, что ваши песни оправдывают ваше мудачество, но мудачество ничего не оправдывает. Ты просто пытаешься как-то выделиться. Прыгаешь повыше на тонущем корабле, ха-ха. Хочешь откреститься от всего нафталинового, что ты вчера так сдержано, но яростно – я видела, яростно – поносил. А сбежать с утра, даже не позавтракав на мифическую электричку это прям тот самый стиль. Тех, кого ты так не любишь.

Но и я сама, конечно, вчера. Хватит.

Мне просто одиноко спать одной. Я отвыкла. Хватит.

Как оригинально. И он опять, отказавшись от алкоголя, отказавшись от травы, отказался от меня, вытянувшись рядом, как струна на его забытой гитаре.

Но потом – лодыжка. Нога моя в тату протянулась на его половину. Хватит. В его тепло. Классика. Хватит.

Я уже была уверена, он отвернётся, встанет, или даже – о, ужас – скажет, что ты делаешь, этим своим спокойным, блядским, сдержанным голосом, от которого эмоций добьёшься только на сцене, но он ничего не сказал. Не отвернулся. Я будто протянула ступню в реку. В поток. Хватит. И лежала так вечность. И спустя вечность он положил свою руку. Хватит. Сверху. Хватит. Положил руку сверху. Классика. Трудности перевода. Билл Мюррей ты мой недобитый. И эта была единственная тёплая точка в той холодной ночи, и всё вокруг неё так и кружилось, до самого рассвета, и мы с ним оба оказались в этой реке и холодная комната кружилась и кружилась вокруг тёплой точки и точка разрасталась захватила нас комнату дом маленький городок меня его меня его мы были одним одним лежали в реке были река пока он не сбежал, позабыв гитару, на самую первую электричку.

27. Саша Даль, в реке

– Ну, ок… – он с удивлением заметил, как мгновенно на её просьбу откликнулся низ живота. И как выше, где-то в груди, уже разливалось сожаление. Он либо откажет ей даже в одной постели, либо откликнется и откажет айфону под подушкой, посту в ленте, который мог быть его выдумкой, иллюзией.

Она легла близко, близко-близко, а он вытянулся в струну, а она написала, что иногда прошлое возвращается, она лежала рядом, горячая, длинная, мягкая, а он вытянулся в струну, она написала это сразу после его поста про «вспомнить прошлое», который он написал сегодня утром, на этом же диване, мучимый головной болью, где теперь она лежит рядом, а она – под подушкой, в смартфоне, в ленте, в посте, он путался между двумя. Он хотел потянуться к смартфону, но она сама протянула к нему ступню, коснулась пальчиками его бедра, они лежали так вечность – его рука под подушкой на смартфоне, её ступня вплотную к его бедру. С одной всё кончено, кончено ещё несколько месяцев назад, и нет никакой надежды, несмотря на надежды, с другой всё может быть прямо сейчас, прямо сейчас, но не продлится дольше этой ночи, максимум до утра, он понимал это, и она понимала это, а если не понимала это, то она совсем глупая, глупая дура. Или просто несчастная, разведённая так же, как он, такая же свободная, высокая брюнетка, с ногами в татуировках, с аккуратными пальчиками, с губами как у Катеньки, с глазами-миндалинками, он положил руку на её лодыжку.

…эта была единственная тёплая точка в той холодной ночи, и всё вокруг неё так и кружилось до самого рассвета и мы лежали в реке мы с ней оба оказались в реке и холодная комната кружилась и кружилась вокруг тёплой точки и точка разрасталась росла а потом захватила нас захватила комнату захватила дом захватила весь её маленький городок меня и её её и меня мы были одним были одним мы лежали в реке мы были – река, и он уже думал сжать это холодную лодыжку в горячей руке, сжать чуть-чуть, но даже чуть-чуть – это значит повернуться со спины набок, а повернуться набок, это значит, лицом к её лицу, а это значит, поймать её губы своими, а это значит, притянуть её к себе, лечь на неё, или утянуть её на себя, и войти в неё, в её развод, в её одинокие выходные, в её холодный дом, в её не могу уснуть, в её отвыкла одной, в винишко по вечерам, джоинты по утрам, войти в это всё, стать частью этого, разделить с ней ещё и это, несмотря на свои плацкарты, дороги, залы на 30 человек, развод и пост в ленте, или даже внести в её одиночество и развод – свой развод и всю свою гитарно-бардную неустроенность, и когда он понял, что это не поможет ни ему, ни ей, он убрал руку с лодыжки, он не сжал её, не повернулся, не поцеловал, не притянул, он проспал минут тридцать в полуобомороке, между явью и сном, и сбежал на электричку, соврал, что перепутал время, хотя какая разница – на какой ехать, хотя она знала расписание электричек лучше него, он сбежал, так и не переспав с

28. Бальзак Веньяминович, говнарь, уличный музыкант в электричке Тула – Москва, возраст неизвестен

Господа, вы, разумеется, поспешите меня спросить – как, как состоялась та грандиозная встреча вашего ничтожного слуги и Самого: маэстро солнечной плети, повелителя Am-Dm и почётного обладателя ордена прожжённого в дым?