Империя в огне

Других примет дать не могу, потому что после того, как могильник закопали, по нему целые сутки гоняли табун лошадей. А чтобы запомнить место и вернуться сюда через год на поминки, над могилой принесли в жертву верблюжонка. Считается, что убитая горем его мать и через год найдёт дорогу к месту смерти своего дитя.

Наступала и моя очередь сказать последнее прости и покорно склонить голову под нож палача, потому что у нас стали отбирать лопаты и сгонять в кучу.

«Покорно? Ну уж, дудки!» – воспротивилась душа, да и внутренний голос добавил жару: – «Ты это, парень, брось, я ведь тебе сказал – думай!»

Распорядительные стражники выстроили нас в колонну по двое и повели вниз. Здесь, под одобрительные крики провожающих, нам стали резать глотки. Такое отношение меня очень возмутило: мало того что не стали ломать хребет, так и головы рубить им, видите ли, неинтересно. И когда подошла моя очередь, то это возмущение приняло вполне реальные очертания. Я уклонился от пытавшегося полоснуть меня по шее ножа и, без труда завладев холодным оружием растяпы-палача, проделал эту неприятную процедуру с ним самим. Парень даже не успел понять, что произошло, и, забулькав хлынувшей на песок кровью, отправился на свидание со своим ханом. Второй орудовавший тесаком палач от такой неслыханной наглости чуть не выронил из рук своё орудие труда. Но затем встрепенулся и кинулся ко мне. Сверкнувший в воздухе клинок остудил его пыл, и душа ретивого паренька поспешила за душой своего коллеги. Я горделиво огляделся по сторонам, наивно полагая, что мои товарищи по несчастью, воодушевлённые примером героя-одиночки, кинутся на своих мучителей и хотя бы смерть встретят достойно, а не как тупая скотина. Но не тут-то было.

Началось что-то непонятное моему разумению! Меня возжелали убить все: и те, что хотели отдать почести своему хану, и те, что стояли рядом. Но самое интересное, меня хотели убить те, кого предназначили в жертвы! Всё-таки велико в нас чувство стадного инстинкта, а я, по-видимому, был далеко не Спартак и не сумел поднять угнетённые массы на восстание.

Убедившись, что поддержки не будет, я решил продать свою жизнь как можно дороже. Поэтому на всякий случай прихватил лопату, которая оказалась под рукой. Сапёрной лопаткой меня учили орудовать ещё в незабвенном тысяча девятьсот восемьдесят втором году в учебном спецподразделении, поэтому, когда на меня навалились ребята с саблями наголо, она мне здорово пригодилась. В начале схватки было как-то неудобно, потому что черенок у лопаты оказался слишком длинный, но когда очередной размахивающий саблей «джигит» отрубил от него половину, стало ловчее. Моя лопата летала быстрее молнии, и вскоре среди нападающих не стало охотников высовываться в передние ряды. Я же воспользовался передышкой и стоял, гордо расправив плечи, перекидывая своё оружие из руки в руку. Но триумф продолжался недолго. Раздалась какая-то команда, которую я не расслышал, и опозорившиеся воины понуро расступились в стороны.

«А вот теперь приплыли», – мелькнуло в голове, потому что вперёд выступили лучники.

Я растерянно огляделся по сторонам и приготовился к самому худшему. Стрелки натянули тетивы, и время замедлило свой бег. С некоторых пор я мог впадать в такое состояние в случае крайней опасности.

Прозвучала команда, и хруст спускаемых тетив неприятно резанул по ушам. Не знаю, что видели стоявшие по сторонам монголы, но я видел каждую стрелу в отдельности. И летели они до того медленно, что я слышал, как их оперение трепещется на ветру.

«И как татаро-монголы могли нас победить?» – удивился я, легко отмахиваясь лопатой от их смертоносных жал.

Стрелы с оглушительным треском ломались о сверкающую в солнечных лучах лопату и обломками падали вокруг меня. Я даже успел подумать, почему это лопата железная, ведь в то время к железу относились бережно и заступы делали из дерева.

– Это не человек, это сам шайтан! – пронёсся по рядам нападавших воинов суеверный ропот.

– Прекратить! – раздался чей-то властный голос.

Воины опустили луки и, повернувшись в сторону говорившего, попадали на колени. Я этого делать не стал – русские умирают стоя.

– Угэдэй! – прокатился уважительный вал голосов.

– Ты кто? – ткнул в меня рукоятью плети сын Чингисхана.

– Человек! – гордо ответил я. Умирать так с музыкой.

– Я вижу, что не шакал, но ты и не тангут. Из какого ты племени? – повторил свой вопрос хан.

– Русский я, – ответил я поскромнее.

– Урус? – от недоумения брови наследника поползли вверх. – Знаю урусов, Субедэй говорил. Хорошие воины, но глупые. Могли на Калке победить, но гордыня непомерная и глупость бежали впереди их поражения. Но как ты здесь оказался?

– С торговым караваном мы, стало быть, – сделал я невинное лицо.

– Но ты не купец, и слепому видно, что ты воин?

– Так точно, ваше высокоблагородие, – начал ёрничать я. – Солдаты мы, из десантно-штурмового батальона.

– Ты храбро сражался, воин, немало глупых голов отправила на тот свет твоя лопата, – хан без сожаления кивнул в сторону трупов. – Я думаю, что если бы был жив мой отец, он бы даровал тебе жизнь, он уважал бесстрашных и умелых воинов. Но жив я, и я выполню его волю и подарю тебе жизнь.

От неожиданности я растерялся. Вот так дела, а хан- то мужик путёвый, и не такой уж и кровожадный. Я внимательно вгляделся в стоявшего передо мной человека. Среднего роста, в меру коренаст, рыжая борода, против укоренившегося мнения, что все степняки черноволосы и безбороды, густа и кучерява. Зелёные со стальным блеском глаза смотрят жёстко и требовательно. Я был удивлён почти европейской внешностью монгольского хана. Лишь впоследствии мне пришлось убедиться в том, что наше представление о монголах в корне неверно. В те времена, по крайней мере внешне, они были гораздо ближе к европейцам, чем к азиатам.

– Благодарю тебя, хан, но жизнь – это слишком дорогой подарок, что ты потребуешь взамен? – склонил я покорно голову.

– Ты не только храбр, но и умён, – покачал головой Угэдэй. – Мне нужны такие воины. Согласен ли ты служить мне так же храбро и верно?

– Но родина моя Русь святая.

– Скоро не будет твоей родины, богатур, – сочувственно покачал головой хан. – Не устоять Руси против туменов моего племянника Бату-хана.

Хан только предполагал, а я уже знал наверняка, что немногим более десяти лет отделяет родину моих предков от страшного нашествия, оставшегося в памяти людской как монголо-татарское иго. В последние дни уходящего тысяча двести тридцать седьмого года армия Бату-хана возьмёт приступом город Рязань, и тем самым откроет кровавый счёт павшим русским городам.

– Иди ко мне, урус. В такие времена не бывает родины, в такие времена каждый смелый и отважный сам создаёт свои улусы.

– Согласен, – склонил я голову.

Что мне оставалось, мне не оставили выбора! И как бы это цинично ни звучало, хан был прав. В своих снах я воевал на стороне чжурчжэней, но ведь это только сны…

«А принцесса Адзи, а Диландай и Угудай? Не всё так просто, парень», – подумал я.

– Определить нового воина в один из десятков ке- шиктенов[3 - Кешиктены – личная гвардия Чингисхана.], – распорядился меж тем Угэдэй. – Я буду следить за твоими успехами, воин, как тебя звать?

– Женя, – сдуру ляпнул я и покраснел.

– Я буду следить за твоими успехами, Джучи, – повторил хан и пошёл прочь.

«Хорошо хоть Жучкой не назвал», – посмотрел я ему вслед.

– Ну, что встал, окаменел от счастья, что ли? – дёрнул меня за руку кривоногий скуластый человечек, мой теперешний начальник сотник Байрам Кривой.

Вот его внешность была стопроцентно азиатской. Своё прозвище он получил из-за сабельного шрама, который наискось пересекал его лицо. Шрам делал его похожим на постоянно ухмыляющегося клоуна.

За время пребывания в войске монголов я обратил внимание, что народ в те времена был шибко мелковат. По меркам современников, богатуром считался человек ростом мне по грудь. Поэтому, в то время как мне хотелось стать как можно меньше и незаметнее, я, наоборот, здорово выделялся из общей массы и привлекал внимание окружающих. Хотя и среди воинов попадались такие ребята, что можно было хоть сейчас в роту почётного караула. Как ни странно, они-то и были коренными монголами.

– Ты где откопал этого верблюда, Байрам? – то и дело слышались вопросы проходивших мимо воинов.

Мы шли прочь от могильника, где слышались предсмертные крики обречённых и радостно-исступлённый вой толпы. Я, человек двадцатого века, повидавший немало смертей, был в шоке от того, как деловито и по- будничному у наших далёких предков решается вопрос жизни и смерти. Толпа просто таки упивалась видом крови и предсмертных мучений себе подобных. А самым интересным было то, что ни один из обречённых не сделал ни малейшей попытки обрести свободу. Они шли на смерть с тупым равнодушием к собственной жизни. От такой картины меня чуть не стошнило, и я с облегчением покидал пропахшее кровью и страданиями место жертвоприношения.

– Саблю и щит десятник тебе подберёт, а вот броню сам добудешь, – на ходу деловито бубнил Байрам. – У чжурчжэней справа знатная, богатая. Скоро на них пойдём, там и разживёшься, если в первом же бою не прихлопнут.

Я понял, что сотник не видел моего представления с лопатой, а то бы не стал судить так категорично.

«Не обольщайся, – зло подумал я. – Тебя-то уж точно переживу».

Байрам поглядел мне в глаза и ухмыльнулся:

– Злой? Это хорошо, в бою это первое дело.

Я промолчал и крутанул в воздухе выданной саблей. Всё бы ничего, но именно этим оружием я владел слабовато. Когда-то в одной из прошлых жизней, когда я был есаулом, я мог ею сносно орудовать, но по сравнению с ребятами из тринадцатого века это действительно было слабо, хотя в моём казацком арсенале наверняка найдётся несколько приёмчиков, не известных степным воинам. Возможно, Байрам на все сто процентов прав в том, что меня похоронят после первого же боя.

«Стоп! – чуть не хлопнул я себя ладонью по лбу от осенившей догадки. – Ведь носитель моего тела кем-то был в этой жизни? И, судя по мышцам и размаху плеч, явно не бухгалтером. Ведь зачем-то он приехал к тангу- там в такое смутное время и, наверное, не пряники привёз, а с какой-то миссией. Но с какой?»