Некрополитен. Русская книга мёртвых

Некрополитен. Русская книга мёртвых
Константин Новиков

Люди здесь волоклись по накатанной, время шло по обычному кругу. По-за кухонькой, жиром заляпанной, где любили и били друг друга. Иногда забивали – случается. Всяк преступник: лови, не лови. Глядь, а там уж детишки играются, все сандальки изгваздав в крови. Небо летнее – хмурое, ясное – тихо тянет по крышам ветра над счастливыми и над несчастными, не тревожа ни зла, ни добра. Книга содержит нецензурную брань.

Некрополитен

Русская книга мёртвых

Константин Новиков

© Константин Новиков, 2019

ISBN 978-5-4496-1664-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Специфика генофонда

Сашка. история любви

Сашка хрипло смеётся, сотрясаясь всем своим небогатым телом, уже траченым алкоголем и химией. Но не наркотиками, нет – она не из этих. Предпочитает убивать себя традиционным способом, запатентованным далёкими предками, пришедшими с большой войны и не нашедшими себя в жизни. Тогда, кстати, никто не заикался о «немецком синдроме» – хотя три четверти трудоспособного мужского населения получили опыт убийства и вернулись, вроде как, не совсем нормальными. Ан нет – как пришли, так и трудоустроились: кто в колхозы, кто в угро, а кто вполне себе нормально обосновался в чиновниках. Инвалидов, которые не смогли себя найти и утонули в стакане, было сравнительно немного: Молох лишил свою кормовую базу – своих детей – права на рефлексию и переживание; стране-победителю требовалась срочная реанимация, а потом интенсивная терапия. Итог, кстати, вполне закономерен: страна-победитель, конечно, восстановилась, а вот народ-победитель так и не оправился, превратившись в инфантильного инвалида-невротика.

Да, так вот. Сашка хрипло смеётся и сотрясается. Её тело ещё не выглядит потёртым, как у рожавших проституток с большим трудовым стажем, но уже носит явные признаки активного и регулярного употребления. Косметики практически нет, и не по идейным соображениям: у сельской дамы полусвета ей просто неоткуда взяться. Говорит она тоже хрипло, потому что постоянно курит. Половина мужского населения деревни побывала у нее в любовниках. Остальные время от времени трахают ее, уклоняясь от этого почетного статуса. Впрочем, он и не нужен ни им, ни Сашке. А ещё у неё, как минимум, сифилис. Про него она, во всяком случае, знает точно. Насчет остального не уверена, но проблемы точно есть. Сейчас Сашка хочет замуж. Ей 13 лет – в этом возрасте все девочки мечтают выйти замуж. Желательно за принца на белом коне. Но Сашка – не такая, как все. Её принц приедет за ней на красном жеребце. Его конный портрет висит у неё на стене в виде репродукции из журнала «Огонёк» затёртого года. Жених с картинки красив и совершенен. А ещё у автора этой картины понятная, социально близкая и потому хорошая фамилия: Петров-Водкин.

Одинокий рудимент советской культурной системы трогает больше, чем её рассуждения о превосходстве одной звезды телесериала над другой. При том, что она, бесспорно, себя с ними идентифицирует, придумывает подходящие истории, встраивает написанный заокеанской бездарью сюжет в свою скудную, безысходную и бессмысленную жизнь так же, как пьяный токарь топором затачивает карандаш сыну – с размаху, не задумываясь, на рефлексе.

Мы познакомились с Сашкой на большом сельском празднике. Папа приехал поздравлять местную молодежь с открытием нового спортивного центра. Если бы мы были министерским пулом, мы бы пронеслись по объектам и скрылись в тумане, через пять минут забыв об этой деревеньке. Но мы были губернаторским пулом, для местных – репортёрами из райцентра, поэтому, отпустив водителя с аппаратурой, мы с оператором по имени Сержант, решили остаться на этом островке рекультивированной молодежной политики.

Нас гостеприимно приняла под крыло первая же стайка сельского юношества (она в итоге оказалась единственной). Под выступления эстрадных звёздочек и городских атлетов мы потягивали «коктейль Молотов» – пиво пополам с самогоном. Совместная дегустация в очередной раз подтвердила эффективность ключевого инструмента народной дипломатии: официальная часть праздника завершилась, а наша компания в прежнем составе оказалась на берегу пруда, лениво потягивая самогон через трубочки – для вящего аристократизма.

Несколько удивлял тот факт, что никого из девушек, кроме Сашки, здесь не наблюдалось. Сержант, который в тот момент в очередной раз поссорился с женой, искал лёгких развлечений и деликатно разведывал обстановку в плане наличия в деревне противоположного пола. Деликатно – потому что был наслышан о том, насколько ревнивы сельские отеллы, и как легко они могут оставить без самого важного в жизни мужчины за одно только подозрение в том, что городской ухабака притязает на пейзанку.

Реальность, как обычно, превзошла ожидания. Сержанту не только рассказали кто и по какой схеме в этой деревне даёт (а давали, похоже, все), но и расписали точную дорожную карту, сверившись с которой он убедился, что самыми реальными кандидатурами на сегодня являются либо две тощие коровы, оставшиеся от местного колхозного стада, либо, собственно, Сашка.

Что интересно, сама Сашка, являясь объектом обсуждения, даже не предприняла попытки стать субъектом. Она смотрела куда-то в далекую прудную даль и прислушивалась – то ли к кваканью и стрекотанию засыпающего водоема, то ли к далёким звукам народного афтепати. Ей вообще было не до нас, в её голове конструировался диалог.

– Поверь, друг, это именно та девушка, которая тебе нужна.
– Серджио, про неё говорят много разного, но именно она – чистый цветок, который подойдёт тебе лучше всего.
– Нет, друзья мои, я связан узами брака и не могу изменить своему супружескому долгу.

Что-то такое, короче.

Опустошив сосуды, мы отправились в путешествие по местным распивочным.

Кто сказал, что деревня потеряла целокупность и коллективизм? Это гнусная ложь. На самом деле именно российская глубинка сохранила подлинные российские традиции – пусть в чуть адаптированном виде. Соседи всегда поддерживают друг друга в трудный момент. Если в двух рядом стоящих домах оба хозяина гонят самогон, то они неизбежно будут ходить друг к другу в гости и угощаться, а то и покупать соседский. Потому что своим отравиться можно, а от соседского еще никто не умирал. Такую корпоративную общность, как в среде деревенских самогонщиков, больше не встретишь нигде. Разве что, в среде деревенских же наркоманов. К слову, у приведенного примера, есть обратная сторона – снова антирыночная, но уже диаметрально противоположная по основному мессиджу: если к тебе пришел человек за «продуктом», отправь его к соседу, который тоже гонит – ибо сосед гонит херню и шмурдяк, а ты именно то, что надо. Твой продукт – для своих и кому попало ты его не продаёшь. Парадоксальное мышление российского крестьянства.

Так вот. Наша компания неторопливо двигалась по деревенскому Бродвею. Нам навстречу шли такие же пьяные и весёлые компании людей постарше – мы, похоже, были здесь единственными представителями прогрессивной молодёжи. С культурными заведениями было негусто, поэтому мы просто переходили из одного дома в другой, и в каждом нас были рады видеть, наливали и произносили здравицы. Где-то за полночь я не выдержал и упал на грязную незастеленную кушетку. На её кожаной спине оставались следы штампа с инвентарным номером – похоже, хозяин был не чужд хищений социалистической собственности. Выбрав наиболее чистый край кушетки, я положил под голову свитер и лёг. Для меня этот день закончился.

А вот Сержант всё-таки добился взаимности от Сашки. В постели она как могла старалась реализовать все штампы и шаблоны, которые она позаимствовала из сериалов и нескольких порнофильмов, каким-то чудом завезённых в эту глушь. В итоге Сержант ехал домой сильно покусанный, с расцарапанной в кровь спиной и каким-то совершенно невероятным количеством засосов по всему телу. Он нервно вздрагивал, озирался и постоянно одёргивал брюки – мне же засосы на щиколотках казались пикантными и забавными. Но вздрагивал он не только от предстоящего объяснения с супругой – эта проблема, как раз, легко решалась переездом к другу. Причиной его меланхолии было то, что он насвинячился до такого состояния, что в принципе не мог вспомнить – пользовался он презервативами, или нет.

Через месяц Сержант успокоился. К врачу он пойти побоялся, поэтому ждал симптомов. Не дождался, и нельзя сказать, что сильно расстроился по этому поводу. А ещё через несколько лет моя лучшая и самая важная в мире профессия снова занесла меня в эту деревеньку. Естественно, я спросил у местных (которых на всю деревню осталось человек тридцать) про Сашку. Её ещё помнили и про неё охотно рассказывали.

Через полгода её организм перестал сопротивляться яростному напору самоуничтожения, и она «посыпалась» вся и сразу. Разумеется, вылез шанкр на губе, причем настолько жестко, что она начала шепелявить, затем плеваться кровью. Ее «скрючило, раздуло и пожелтело». Потом по всему телу пошли «язвы пузырями». Затем она почти полностью ослепла и сошла с ума, что с учетом её и без того не особенно высокого интеллекта должно было выглядеть совсем страшно. И всё это, по словам деревенских, – за каких-то полгода. Ещё столько же Сашка-чудовище ходила по деревне «с картинкой, где голый мужик на лошади» и невнятно пела. От неё шарахались все бывшие любовники и собутыльники, с ней заговаривали только если надо было отогнать её от своей калитки. А потом она повесилась.

…Сашка идет по деревне, у неё в руках любимая картинка. Она поёт ладно и красиво: «Не смотри, не смотри ты по сторонам, оставайся такой, как есть, оставайся сама собой». Походка ее легка, голос высокий и звонкий, платье яркое, волосы чистые и уложенные в замысловатую причёску. В конце деревни её ждет прекрасный принц на красном коне. Он известный и богатый, он узнал о том, что она – тайная дочка Пугачёвой и теперь тоже богатая. Он хочет ей об этом рассказать, а потом увезти в особняк, жениться и жить долго и счастливо.

Если его нет в этом конце деревни, она пойдет к другому – уж там-то он наверняка стоит. И красный конь тоже ждет, он нервно дёргает поводок, как бы спрашивая: ну когда, когда уже эта глупая принцеска поймёт, что мы здесь, а не там? Сашка торопится, начинает бежать, сбивая ножки в красивых ярких туфельках-лодочках. Она боится, что её не найдут и уедут без неё.

Потому что красный конь не любит ждать.

Сапоги всмятку

Я не уверен, что эта деревенька до сих пор есть на карте области и не помню, какая тема занесла туда нашу съёмочную группу – вполне возможно, эта точка оказалась крайней в программе газификации села до 2050 года, а может быть, именно оттуда родом оказался какой-то наш земляк, получивший громкую спортивную награду.

Вспомнить повод поездки вряд ли получится, да он и неважен. Там я познакомился с отцом Дмитрием, и главное было именно это.

Он пришёл сюда в то время, когда местное население, как в большинстве наших деревень, тихонько спивалось, и их точка на карте становилась всё более прозрачной. Из двадцати с лишним домов люди оставались хорошо, если в девяти – остальные избы стояли заколоченные и пустые. Магазин был в соседней деревне километрах в десяти, школа – примерно там же.

Отец Дмитрий вошёл в село как христианские миссионеры входили к язычникам – мягко и бесстрашно. Некоторое время жил в пустом доме, ходил по деревне и говорил с людьми. Потом нашёл хорошее место на холме и начал строить часовню – своими силами, как умел. А люди, с которыми он в связи со строительством говорить перестал, начали приходить к нему сами. Поговорить – ну и, по возможности, помочь.

Через несколько лет деревенька, которая, в общем-то, стала селом в дореволюционном смысле, имела крепкий православный приход. Всё это нам рассказали местные, уточнив, что в последние годы к ним начали переезжать из соседних сёл. Точнее не к ним – к нему. К отцу Дмитрию.

Это было неудивительно: в каждом дворе мычало, кудахтало и блеяло, местный староста бодро бегал по деревне и агитировал увеличить «территорию распашки» – за условной околицей стояли заросшие брошенные поля забытого колхоза, которые пейзане потихоньку реанимировали собственными силами.

Отца Дмитрия мы встретили на улице. Он неторопливо шёл к своей часовенке, но охотно остановился, чтобы с нами поговорить. В итоге беседа сильно затянулась, и нас позвали в ближайший двор. Там мы сели за крепко сколоченный стол и продолжили беседу за чаем. Чай был в больших жестяных кружках, и плавали в нем какие-то травы, хвоинки и листочки. Серёга был крайне недоволен задержкой, но это нормальное состояние телеоператора вне его конуры на телеканале, где он может лежать на диване, квасить и кидать дротики. А мне было любопытно и подозрительно – очень уж эта реанимация аграриев напоминала какую-то тоталитарно-конструктивную секту.

Я ошибся. Отец Дмитрий был самым что ни на есть православным батюшкой – довольно молодым церковным подвижником, который по собственной воле ушёл искать самое глухое место и возрождать там веру.

– Православие построено на огромной жертве, – говорил он. – И нести православие можно только жертвенностью, отказавшись от всего во имя веры. Оставив личные желания, пристрастия и полностью посвятив себя людям.

– Жертва – это сапоги всмятку, – буркнул Серега, у которого от затянувшейся безалкогольной паузы случился интеллектуальный инсайт.

Отец Дмитрий мягко улыбнулся.

– Два самых спорных вопроса – кто виноват и что делать. Виноват всегда сам, да и вины-то никакой не бывает на самом деле. Есть опыт…

– А что со вторым вопросом? – поинтересовался я. – Делать-то что?

– Любить.

Всю обратную дорогу Серёга хранил гордое молчание, а когда мы приехали на базу, отказался от регулярной пьянки в операторской и ушёл домой в восемь – в первый раз лет за десять. Впрочем, хватило его всего на один вечер.

Через некоторое время я услышал новости про отца Дмитрия. Вроде бы он позволил себе категорически не согласиться с какими-то действиями или заявлениями Церкви, написал в епархию письмо, но был резко одёрнут. Он попытался спорить, причём делал это не на публику – без интернета, без открытых писем и интервью. Но закончилось всё равно печально – в его приход назначили нового священника, а его как будто даже лишили сана. Проверить или уточнить эту информацию было невозможно – именно потому что отец Дмитрий до последнего сохранял деликатную кулуарность, и всё это пришло ко мне через десятые руки полузнакомых людей.

Впрочем, надо быть честным: я бы и не стал ничего выяснять. Потому что был уверен в том, что жалость – это тоже сапоги всмятку. Тем не менее, бородатого подвижника с пронзительными глазами я постарался запомнить, понимая, что вряд ли его увижу ещё раз.

И ошибся. Мы встретились в зимней Москве, в одном из самых интересных районов мегаполиса – в Южном Бутово. Я шёл с экзотической встречи с весёлыми людьми, которые предпочитали покупать пиво в бочках и пить виски из горлышка. Переставлять ноги было всё сложнее, но работающие участки мозга звенели алармом – не останавливаться, не садиться, не ложиться. Ибо за бортом минус двадцать три.

Потом случился пустой подземный переход, который оказался на удивление тёплым. И там я увидел отца Дмитрия, который сидел на картонке у стены и смотрел в пространство – в сильно обветшавшей рясе без головного убора и верхней одежды. Он почти не изменился – разве что сильно исхудал и борода стала более длинной и совершенно белой. Он тоже узнал меня, двумя руками схватил мою протянутую руку и крепко ее потряс. Улыбался виновато, говорил, что рад, постоянно пожимал плечами, о чем-то спрашивал, но совершенно не слушал ответов. Пока я не задал вопрос, который интересовал меня все эти годы – чем закончилось его противостояние с епархией.