Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– А так, что мне вчера бумага пришла. А в бумаге знаешь, что?

– Понятия не имею, – говорю я.

– Так вот, чтобы ты знал. Написано там, что по случаю Дня победы все ветераны получат добавки к пенсии… Знаешь, сколько?

– Понятия не имею.

– Пятьсот рублей на одного ветерана.

И он внимательно смотрит на меня, желая, чтобы я оценил.

– Впечатляет, – говорю. – Не знал, что ты ветеран.

– А кто я такой, по-твоему?.. Я ветеран хозяйственного взвода, комиссованный по случаю болезни.

– Ну и чем ты теперь недоволен?

– А тем, мил человек, что эти вот пятьсот рублей никому на самом деле не дают, а за эти деньги заставляют тебя подписаться на какую-то газету, которую я в глаза никогда не видел… Вот взять бы бомбу…

И Петя показывает, не переставая материться, как он берет и швыряет эту самую бомбу в теток из Собеса, и на лице его появляется мечтательное выражение, а внутренний взор несется далеко-далеко – туда, где в волшебной стране можно запросто купить в магазине бомбу и совершить с ее помощью нечто ужасное, нечто выходящее за все границы, а с другой – вполне заслуженное, по крайней мере, в отношении раздатчиков пятисотрублевых бумажек, способных только подписывать тебя на никому не нужные сомнительные газеты.

Господь, возможно, и не одобрил бы ни нас, ни наших оправданий. Но почему тогда, проходя мимо, Он все-таки слегка подмигнул нам и улыбнулся?

27. Видение отца Фалафеля

И было однажды отцу Фалафелю зримое видение, посланное ему не то за его легкий нрав и безупречное понимание того, что есть зло, а что, наоборот, добро, не то за его жалостливое отношение ко всем сирым и убогим, а может, и еще за какие-нибудь подвиги, о которых мы ничего не знаем и знать не можем.

Была осень, и отец Фалафель, слегка поддавши только что в своей кафешке, с легкой душой возвращался в келейку, которую он делил с отцом Корнилием, коего, к счастью, в этот вечер не было на месте. Отперев дверь, он уже было собрался включить свет, как вдруг чей-то необыкновенно приятный голос сказал на другом конце келии: «А вот света включать не надо».

Голос и в самом деле был приятный, нежный, какой-то весенний, такой, словно под окном келии вдруг распустилась старая яблоня или вишня, наполнив весь хозяйственный двор небывало-сладким ароматом. К тому же этот голос был женский, что, конечно, придавало ему дополнительную прелесть, хотя и недопустимую в стенах мужского монастыря.

«Это почему же такое, не включать?» – сказал отец Фалафель, не зная, что вообще следует говорить в таком вот странном случае, как этот.

«Потому», – отрезал голос, давая увидеть медленно привыкающим к сумраку глазам чью-то фигуру, стоящую у окна. Фигура была явно женская, что сразу навело отца Фалафеля на всякого рода подозрения, с которыми не всякий монах был бы в состоянии справиться.

«Тут так ходить не положено, – сказал он, всматриваясь в едва различимую в темноте фигуру. – Это все-таки монастырь, а не театр. Что, как наместник пойдет с проверкой?.. Да и вообще…»

«А ты кто? – спросил голос слегка насмешливо, словно он на самом деле не хотел огорчать отца Фалафеля, а если и делал это, то делал только в воспитательных целях. – Ты монах или подушка? Ты Бога бойся, а не наместника вашего, который уже позабыл, наверное, какой рукой креститься надо».

«Я понимаю», – ответил отец Фалафель и засмеялся.

«Понимает он», – Женщина тоже засмеялась. Потом она слегка покачала головой и спросила:

«Знаешь меня?»

«А как же, матушка, – сказал Фалафель, у которого вдруг пропали последние сомнения, и необыкновенная легкость, казалось, оторвала его от пола келии. – Как же не знать? Ты наша заступница, вот кто».

«А знаешь, кто ты?»

«Конечно, – сказал отец Фалафель, уже догадываясь, что его ответ не произведет на собеседницу должного впечатления. – Отец Фалафель, послушник… Меня тут все знают».

«Грешник ты великий, – ласково сказала Женщина, так, словно на самом деле все происходящее было не по-настоящему, а понарошку, – что-то вроде веселой игры, в которую не обидно было и проиграть. – Скоромное в Великий четверг ел да еще нахваливал»

«Во как! – Фалафель удивился. – Откуда ты знаешь про скоромное-то?.. Или Цветков наболтал?»

«Да уж знаю, должно быть, если говорю», – ответила женщина, и тут Фалафель увидел, что несколько лампадок у образов вдруг вспыхнули и загорелись, осветив все пространство келии золотым мерцающим светом, но оставляя в тени лицо гостьи, которое пряталось в глубоко надвинутом на лоб платке.

«Истинная правда, великий грешник», – согласился отец Фалафель, вспоминая закусочную у гостиницы, аппетитную куриную ножку и сто грамм в запотевшем холодном стаканчике, от которого разлетались, как клочья тумана, все невзгоды, печали и огорчения.

Вспомнив это, он, впрочем, немедленно пожалел себя и сказал:

«Но почему? Почему?»

«А ты будто сам не знаешь, почему, – отвечала Женщина все тем же ласковым, весенним голосом. – Вот по этому самому и есть. Пьешь, как сивый мерин, уже здоровье все пропил, а никак не остановишься. Стыдно, Кораблев».

«Стыдно, матушка, ей-Богу, стыдно, – покорно согласился отец Фалафель. – Потому и говорю, великий я грешник и больше никто… Но кто в этом виноват? Вот ведь какой вопрос, между прочим».

«Неужели не ты? – сказала Женщина и снова засмеялась. Словно серебряные колокольчики прозвенели над головой Фалафеля.

«Видит Бог, – сказал тот, прижимая к груди. – Если бы не раскол, разве я бы осмелился?»

«Какой там еще раскол, Господи? – сказала Женщина и покачала головой. – Совсем ты, Кораблев, изоврался, как я посмотрю. Ты бы все-таки врал бы, да не завирался. А то ведь можно и мимо остановки проехать».

«Видит Бог, – сказал отец Фалафель, прикладывая сжатые кулаки к груди. – Видит Бог, что я тут совершенно не при чем, а во всем виноват отец Иов, чтобы ему пусто было…»

«Неужели? – сказала Женщина, стараясь скрыть усмешку. – И чем же это отец Иов тебе не угодил?»

«Да всем, – сказал Фалафель, которому, видимо, приспичило обличить отца Иова всеми мыслимыми и немыслимыми способами. – А кто мне, по-вашему, подсунул эту книжечку-то про раскол?.. Вот Иов и подсунул. А там, между прочим, написано, что за время борьбы с расколом в срубах сгорело не меньше миллиона человек. Вот прочитаешь такое да и напьешься с горя… А кто виноват?.. Иов и виноват. Зачем такую книжку подсунул, спрашивается?»

«Подсунул, значит», – сказала Заступница.

«Натурально подсунул, – подтвердил отец Фалафель. – Его работа».

«Эх, Кораблев, Кораблев, – вздохнула Женщина. – Ну, что с тобой делать, с таким?.. Просто ума не приложу».

От того, что Богородица второй его назвала его фамилию, отец Фалафель чуть было не расплакался. В горле стоял горький спазм.

«Истинно говорю, – сказал он, сглотнув слюну. – Что ж я, не понимаю?»

И помолчав немного, добавил с некоторым сожалением:

«Конечно, если смотреть в корень, то я, конечно, тоже не сахар. Признаю. Мог бы, между прочим, хотя бы немного подумать да поостеречься».

Слова, которые он говорил, были пустые, ненужные, лишние, но ничего другого на язык отцу Фалафелю почему-то не шло.

«Значит, раскол, говоришь? – сказала Женщина, по-прежнему оставаясь в тени. – А может, французская революция виновата, Кораблев?»

«Боже упаси, – отец Фалафель развел руками. – Зачем нам французская революция, матушка?»