Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

В Боге нет никакой сложности, – учили многие мистики.

Думаю, что вера отца Нестора знала это не понаслышке.

Его Бог говорил простые и понятные слова, сомневаться в которых было бы так же нелепо, как сомневаться в собственном дыхании.

И если бы я не боялся быть неправильно понятым, то сказал бы, что вера отца Нестора, эта чистая, ничем не скованная и никому ничего не должная вера, была подобна объяснению в любви.

И Небеса, похоже, отвечали ему взаимностью.

Однажды он рассказал мне, не делая из этого большого секрета, какую власть имеет иногда над ним Иисусова молитва, которую он давно и успешно практиковал. Читая ее в храме, он чувствовал, как жар благодати разливается у него в груди и становится все жарче и жарче, так что иногда, когда жар становился уже невыносим, он просил Господа уменьшить его, и Тот немного отпускал его, делая жар благодати вполне терпимым.

Как-то раз ему стало интересно – оттого ли приходит этот благодатный жар, что он читает слова Иисусовой молитвы, или его приход не зависит от слов и приходит сам, когда вздумается. Подумав так, он перестал молиться и стал считать – «раз», «два», «три», «четыре», «пять» – и вдруг почувствовал, что жар в груди стал стихать. Тогда, устыдившись своей глупой проверки, он сказал: «Прости, Господи, за мое неразумное поведение и эту нелепую проверку», – и благодать вернулась.

Его духовником бы отец Николай с Залита, к которому он довольно часто ездил, но почти никогда об этом не рассказывал. Впрочем, две истории про отца Николая он все-таки рассказал. Одна история про то, как он видел отца Николая, стремительно проносящегося через всю келию, не касающегося пола, а вторую – о том, как он ехал к старцу и вдруг увидел лежащий в стороне полиэтиленовый пакет. Пакет был чистый, почти новый, но отец Нестор подумал: «Зачем он мне?» и оставил пакет валяться на земле. Когда же он пришел к отцу Николаю, то первое, что он услышал от старца, были слова: «Насушил тебе грибов, вот только не знаю теперь, куда их положить. Пакета-то у меня нету». И лукаво улыбаясь, посмотрел на отца Нестора. «Вот так он учил меня обращаться даже с не совсем хорошими вещами. А я с тех пор перестал выбрасывать ненужные вещи, которые рано или поздно кому-нибудь все равно оказывались нужны».

О себе и своем воцерковлении он рассказывал тоже неохотно и совсем немного. Из этих рассказов я помню только один, относящийся к тому времени, когда будущий отец Нестор еще учился, кажется, в Петербургской Академии.

История эта рассказывала, как однажды Нестор стоял у окна возле мольберта и рисовал. Был вечер, и уже становилось темно. И вдруг он почувствовал сильный страх, который скоро перерос в ужас. «Мне казалось, – рассказывал Нестор, – что какая-то фигура возникла у меня за спиной, кошмарная фигура, которая с каждым мгновением становилась все больше, все ужасней и наконец обрела такие страшные формы, которых я никогда не видел прежде. Я боялся повернуться, чтобы убедиться, что все это мне кажется, но что-то не пускало меня. Наконец, я понял, что этот кошмар сейчас убьет меня, и тогда я вспомнил, что в кресле, возле шкафа, лежит мое Евангелие, и тогда я не раздумывая бросился туда, повторяя: – Здесь спасение! Здесь, спасение!.. А потом я увидел, что никакого чудовища больше нет, а Евангелие открыто на Нагорной проповеди».

30. Отец Нестор. Возвращаясь к вопросу о самовольном оставлении монастыря

Истории ухода из монастыря отца Нестора мы уже касались выше. Тем не менее, я полагаю, что было бы совсем не лишним напомнить эту историю еще раз, тем более что в нашем распоряжении находится несколько иной вариант этой истории, позволяющий нам лучше понять, чем руководствовался отец Нестор, покидая самостоятельно, без благословения, монастырские стены и нарушая тем самым одно из главных правил монастырского общежития.

Жительство отца Нестора в стенах нашего монастырька окончилось поздним осенним вечером, когда живущие в административном корпусе монахи были разбужены страшными криками, которые издавал, не стесняя себя, отец Нектарий. Один монах слышал, проснувшись, как, несмотря на поздний час, кричал отец наместник страшным голосом на отца Нестора, так что крик этот, как рассказывали, был слышен даже в братском корпусе.

– Ты! – кричал наместник, и голос его срывался на визг. – Ты! Пишешь на меня Евсевию! Да я тебе в порошок сотру… Мне Евсевий не указ!

Чей-то тихий голос пытался, похоже, ответить, но вынужден был умолкнуть, заглушенный новой порцией визга и ора.

– Ты думаешь, я не знаю! – продолжал бушевать наместник, наводя страх на всех, кто мог его слышать в этот поздний час. – Да ты еще подумать не успел, как я уже все знаю, про все твои сраные жалобы!

Тихий голос вновь что-то пытался ответить и, конечно, опять неудачно.

– Мерзавец! – гремел наместник. – Сволочь поганая!.. Видишь ли, ему наши порядки не нравятся! Да если бы не я, ты бы гнил сейчас в своем вонючем Ленинакане и помалкивал бы себе в тряпочку!

Тут в разговор вступил еще один негромкий голос, который вдруг быстро заговорил и даже попытался что-то такое выкрикнуть, но что именно – разобрать было совершенно невозможно, тем более под крики отца игумена, который то ревел, словно бык, то визжал, напоминая монастырского хряка, которого откармливал на ферме отец Александр, а то и, похоже, топал ногам, так что дрожала люстра и ходуном ходил под ногами пол.

– Да пиши хоть в Синод! – кричал игумен так, что звенела в шкафу посуда. – Хоть патриарху!

Затем раздался звук разбитого стекла и невнятный шум, похожий на обмен ударами на ринге, после чего раздался чей-то жалобный крик и все стихло.

Спустя полчаса машина скорой помощи увезла в больницу со сломанным носом келейника Маркелла, который все это время вел себя крайне мужественно и подробно объяснял всем желающим, что упал с лестницы, зацепившись ногой за ковер. Хоть время было позднее, но сам отец наместник проводил раненого до машины и три раза благословил его, напутствуя словами: «Терпи теперь» и «Не надо было наместника изводить». Был он непривычно бледен и, кажется, хотел сказать что-то более существенное, но, к сожалению, так ничего путного и не сказал.

Утром следующего дня вся братия передавала историю ночного побоища и с ужасом рассматривала кровавую дорожку, которая тянулась от монастырских ворот до крыльца административного корпуса.

Примерно в это же время из ворот монастыря вышел с небольшим чемоданчиком в руке отец Нестор, который взял курс на автобусную остановку, откуда и отбыл через полчаса в сторону богоспасаемого города Пскова.

Единственными, кто провожал его, были обвязанный бинтами Маркелл и отец Ферапонт.

А на очередном соборике отец наместник запретил монахам навещать отца Нестора в силу того – как выразился игумен – что это не полезно

Никого из друзей отца Нестора это, впрочем, не испугало.

Спустя две или три недели монастырские насельники узнали, что, разобрав случившееся, мудрый владыка Евсевий принял, как всегда, единственно правильное решение, а именно: не трогая отца наместника, отправил отца Нестора в дальний и глухой приход в деревню Устье, километрах так в пятидесяти от Пушкинских гор, наказав ему при этом построить в этой деревушке храм в честь Ильи Пророка.

Надо сказать, что только один раз я слышал от Нестора несколько фраз, касающихся его ухода из монастыря. Он сказал тогда:

«У меня всегда был в монастыре вопрос по поводу тамошнего послушания. Хорошо ли такое послушание, которое практикует отец Нектарий, – безоговорочное и бессмысленное, или все же нам надо поискать что-нибудь другое, что позволит и не унизить человека, и будет ему полезным?.. Думаю, ответ сомнений не вызывает».

Затем он добавил:

«Я думаю, к каждому монаху в монастыре нужен индивидуальный подход. Одному нужно одно, другому – другое. И только после того, как узнаешь монаха, можно уже требовать от него послушания, а не вообще абы что, чего он не понимает и чему внутренне сопротивляется».

Скандальный уход отца Нестора разделил свято-успенских насельников на два лагеря. Одни – как, например, Цветков, который сам немало натерпелся от наместника, – считали, что отцу Нестору следовало бы лучше остаться, потому что такова, видимо, воля Божья, против которой особенно не попрешь; тогда как другие (а их было, впрочем, по понятным причинам, совсем немного) считали, что Нестор, хоть он и нарушил монастырский устав, поступил совершенно правильно.

Вопрос, между тем, был на самом дел, далеко не праздный.

Как это ни странно, он настойчиво спрашивает нас о том, следует ли христианину исполнять все то, о чем говорил Спаситель, или же все вокруг говорит за то, что ему следует лучше идти привычным, накатанным и покойным путем, которым всегда шел и по-прежнему идет наш безумный, порочный и жестокий мир?

И ведь верно!

Спаситель говорит: «Умри», а христианин отвечает ему на это: «Не сейчас».

Спаситель говорит: «Исполни», а христианин отвечает ему: «Извини, но у меня еще много важных дел, которые требуют моего присутствия».

Спаситель говорит: «Иди до конца», а христианин говорит ему: «Но здесь нет ни одной дороги».

Спаситель говорит: «Оставь все заботы», а христианин говорит ему на это: «А кто же будет тогда растить хлеб и лить железо? Кто будет строить, торговать и воевать?»

Спаситель говорит: «Положи душу свою за ближнего твоего». А христианин говорит: «Нет ничего более естественного, чем любовь к самому себе».

Спаситель говорит: «Доверься Богу своему», а христианин делает вид, что он ничего не слышит и продолжает верить тому, чему его научил здравый разум и правила общественного общежития.

Когда-то, незадолго до смерти, Фридрих Ницше заметил: «Христианством называется все то, что ненавидел Христос».

Это значит, среди прочего, что церковный авторитет, на который так любят ссылаться христиане, на самом деле представляет собой только удобную уловку, позволяющую забыть и не помнить о твоей личной ответственности, переложив на плечи Господа всю полноту заботы о твоем собственном спасении. Но Небеса – если внимательно читать Евангелия – требуют от человека совсем другого. Не исполнения обрядов, и не строительства храмов, и не бесконечного повторения навязчивых проповедей об одном и том же. Они требуют от человека, чтобы он был совершенен, как совершенен Отец наш небесный, а это значит, что они требуют от тебя невозможного, – того, что мыслимо преодолеть, лишь получив благословение самих Небес, которые, впрочем, и пальцем о палец не ударят, чтобы облегчить тебе твой одинокий, абсурдный и обреченный путь.

Мне кажется, что после ночного побоища, навсегда покидая монастырь, отец Нестор вышел из его стен как победитель, смывающий с себя всю ложь, все притворство и все оправдания, мешающие ему приблизиться к той таинственной области, где царствует эта загадочная чистая вера, не требующая для себя ни подпорок, ни доказательств, ни даже уверенности в правильности избранного тобой пути.

31. Из окна

То, что наместник любил проводить много времени у окна, разглядывая идущих по улице прохожих, знали, конечно, почти все обитатели монастырька, а зная, не очень торопились задерживаться под окнами игуменских покоев, чтобы немного поболтать со случайно встреченным знакомым. Покои эти располагались, как известно, на втором этаже административного корпуса и выходили прямо на центральную улицу имени вождя и учителя всего трудового пролетариата Ульянова-Ленина, открывая из окон наместника прекрасный обзор от знака «Крутой поворот» и аж до самой торговой площади, на которой проводились первомайские митинги и местные парады.

Благодаря этому великолепному обзору можно было, подвинув к окну кресло и оставаясь при этом совершенно незамеченным, видеть все, творившееся там внизу, на улице, что иногда было совсем не лишним, если вспомнить, на какие только ухищрения ни пускались вверенные ему монахи, не говоря уже о потерявших всякий стыд и совесть трудниках.

Вот пошла знакомая баба, переваливаясь с боку на бок, как утка, и тем вызвав на лице наместника легкую презрительную улыбку. А за ней пошла еще одна страхолюдина в сиреневом пальто и синем платке, а навстречу ей засеменил какой-то монастырский трудник, явно направляющийся в сторону магазина, на что указывал его вороватый вид и постоянные оглядки.

«Ах ты, мерзость человеческая», – говорил наместник, пытаясь разглядеть лицо семенящего, чтобы за ужином устроить ему разнос и с позором выгнать из монастыря вон.