Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Разрешилась же вся эта нелепая история вовсе не так, как думали, а совсем по-другому, чего вполне можно было ожидать.

Прослышав о бедственных делах, творящихся в Пушгорах, Опочке и Новоржеве, решили братья католики и братья протестанты воспользоваться случившимся, для чего они быстро подкупили земли, а затем начали возводить на ней разного рода культовые постройки, глядя на что невинные православные сердца тосковали и обливались кровью, призывая в своих молитвах покарать нечестивцев и не дать еретикам восторжествовать над Православной Матерью Церковью.

Между тем, наглость христианских еретиков была столь ужасна, что две стороны, позабыв о разногласиях, вспомнили со слезами о своем православии и, обнявшись, объединились для борьбы с дьявольской ересью.

Для начала они побили католического миссионера, потом сломали руку лютеранскому пастору и сожгли сначала беседку, где собирались последователи католического лжеучения, а затем и временный деревянный молельный дом, после чего разорили католическую библиотеку и воскресную школу, а в придачу еще и местную библиотеку, ссылаясь на то, что в деле спасения православному человеку вполне достаточно иметь одну единственную книгу.

Когда спустя полгода какой-то католик проезжал мимо этих мест, то он нашел там лишь мерзость запустения, да остатки пожаров, да странных людей, которые всякого нового человека сначала спрашивали, не католик ли он, а уж потом отвечали на заданные вопросы.

9

Как-то в конце последней апрельской недели отец Александр сидел на той же скамейке, с которой началась наша история, и надеялся немного подремать, когда рядом с ним вдруг опустился тот самый монах, с которого все и началось.

– Опять это вы, – сказал отец Александр, почему-то ничуть не удивившись этому явлению и вспоминая, как же зовут этого таинственного монаха. Потом он вспомнил, что монаха зовут Илларион, и спросил:

– Знаете, что у нас произошло по вашей-то милости?

– Слышал, – немного сухо отвечал тот. – Только не по моей, а по вашей.

– Боюсь, я с вами не соглашусь, – сказал отец Александр. – Потому что, если вы не забыли, все началось именно со слов о благочестивых и неблагочестивых христианах… И знаете, что я вам скажу, отче?.. Лучше бы они вообще ничего не знали бы ни про каких благочестивых христиан, а пели бы себе, что пели всегда, ничего не зная и ни о чем не думая…

– Вот и Дьявол тоже так думает – улыбаясь, сказал отец Илларион.

И добавил, похоже, совершенно не к месту:

– Когда Бог хочет человека прославить, Он сдергивает с него всю одежду, и человек остается голый, как в первый час своей жизни. А преисподняя ходит тогда ходуном, не переставая хохотать и показывать на него пальцем.

Отец Александр уже было собирался ответить, когда увидел, что скамейка, на которой только что сидел старый монах, пуста.

И тогда, опустившись на колени, отец Александр почувствовал присутствие Божества.

55. Новоржев

Иногда случалось, что уезжал отец Нектарий в Новоржев, к знакомым новоржевским бабам, отдохнуть от мирской суеты. От Святых Гор до Новоржева путь недолгий – всего ничего, тридцать с чем-то небольшим километров. Но именно тогда чувствовал игумен, каким должно быть райское житие, хоть вслух высказать это, конечно, ни в коем случае не решался, опасаясь быть неправильно понятым. Тогда новоржевские бабы ставили в тени среди яблонь стол, остужали в колодезной воде водку, топили баньку. Стелили в дальней комнате, окнами в сад, большую постель с пологом, выгоняли случайно залетевших мух, задергивали на окнах кружевные занавески.

"Ах, Павлуша, – говорил игумен, ступая под яблоневыми ветвями и вдыхая яблочный аромат. – Вот бы и нам такой сад, в монастыре-то, а?.. Уж, наверное, лишним бы он не был".

"А на что он? – говорил отец благочинный, далекий от романтических настроений игумена. – Яблок можно и так купить. На каждом, вон, шагу».

"И так купить, – передразнивал отец наместник. – То бы свои были, не купленные».

"Купленные тоже на разный вкус бывают, – отвечал машинально Павел, чувствуя, как в голове его сразу защелкала счетная машинка. – Если, к примеру, такие, что до зимы долежат, то эти в одну цену, и их подороже можно было бы продать. А так – сомневаюсь».

«Эх, Павлуша», – с сожалением вздыхал отец игумен, но больше яблочную тему затрагивать не спешил, справедливо полагая, что есть на свете вещи, увы, не доступные в полном объеме отцу благочинному.

Зато уж в банных делах был отец Павел подлинный ас и веничком махал с таким искусством, что отец Нектарий только успевал стонать, добавляя жара и прячась в густом пару, который под искусными заклинаньями отца Павла становился все гуще и гуще.

И после в баньке, подставляя еще завернутое в простыню тело свежему ветерку, мечтал отец Нектарий о каких-то несусветных вещах, каких и выговорить-то было невозможно, и отчего становились они еще желанней и ближе.

Пожалуй, больше всего на свете любил он эти послебанные часы – медленно текущие, словно густой мед с ложки, прозрачные и ясные, словно рассыпанный в хаосе переплетенных ветвей солнечный свет. Тогда на душе отца Нектария становилось ровно и спокойно, и хотелось говорить так же красиво и внятно, как говорил свои проповеди отец Тимофей, рассказывая о Божьем милосердии и о том, что все рано или поздно спасутся, так что надо только немного потерпеть, тем более что сам Господь дает для этого сил столько, сколько требуется, так что если взять, например, его, Нектария, то он безропотно терпит и вечное недовольство неблагодарной братии, и плохую стряпню, и жадность прихожан, и скупость паломников, и вообще все то, что посылает Господь в неизреченной милости, надеясь, что человек примет все это, как принимают горькое лекарство, которое целит и побеждает болезнь.

Мысль эта не оставляла наместника и позже, когда все рассаживались по своим местам, – она давала о себе знать то блеском тарелок, то легким звоном хрусталя, а то и смущенным смехом хозяйки, которая, не останавливаясь, потчевала гостей.

– Вот какой у нас наместник, – говорил между тем Павел, показывая на отца игумена, словно опасался, что кто-нибудь не поймет, о чем идет речь. – Где еще такого найдешь?

И смеялся, выставив вперед большие желтые зубы.

– Ну, будет, будет, – говорил отец Нектарий, чувствуя, как приятное тепло от похвалы вместе с теплом от горячительного напитка медленно распространяется по телу. Все было тут, словно родное – открытое, сладкое, не то, что в монастырьке, где каждый готов был шептать за спиной или дерзить прямо в глаза, не понимая того, какую тяжесть несет на своих плечах этот избранник Небес, которому Небо доверило вести по жизни тридцать заблудших душ.

– Что такое грех человеческий? – говорил отец Нектарий, цепляя вилкой маринованный белый гриб, который делали только тут, в Новоржеве. – Что такое грех человеческий, – продолжал он, стараясь зацепить два грибка разом – побольше и поменьше. – Что такое грех человеческий перед Божественным милосердием, – спрашивал он, наконец, справившись с грибками, и сам себе отвечал: – Ничто. Нуль. Пустяк. Какое-то просто недоразумение, если подумать. Потому что Бог, он – вот, – тут отец Нектарий поднимал вверх руку и показывал размеры этого самого Бога, который должен был помиловать и его, отца Нектария, и всех, кто его слушал, а в придачу и всех прочих живущих на земле людей. – А человек, он вот, – и ладонь его опускалась к поверхности стола, показывая ничтожность человека и величие милосердного Господа.

– Вот какой у нас наместник, – говорил снова отец Павел и громко смеялся, радуясь, что ему достался такой игумен, с которым никогда не бывает скучно.

А солнце между тем уже касалось горизонта, окрасив весь мир в закатный розовый цвет.

– Цукерка моя, – говорил отец Нектарий, дружески поглаживая бабу по спине. – Давай-ка, пойдем, погреешь мне ножки.

Баба, которая слышала эту шутку, наверное, уже раз в десятый, смущенно смеялась и говорила:

– Ну, уж как будто вы такой старый, что вам требуется ноги греть, – и она отодвигалась чуть в сторону.

– Наместник у нас – огонь, – говорил Павел. – Только держись!

И все снова смеялись, немного смущенно и на сей раз негромко.

Конечно, не позволял себе отец Нектарий никаких грешных вольностей, да и здоровье его не располагало к разного рода сомнительным игрищам, однако волю фантазиям он иногда давал, так что и глазки его вдруг загорались, и плечики выделывали вдруг такое движение, как будто он подкатывал к какой-нибудь местной красавице, приглашая ее на танец или собираясь отведать с ней сладенькой наливочки.

– Монах, он ведь тоже человек, – говорил обыкновенно отец Нектарий, вкушая вечерний чай и одновременно вздыхая и глядя куда-то вдаль, так что в его словах можно было, пожалуй, расслышать даже некоторую горечь, – так, словно он видел перед своим умственным взором тех глупцов, которые никак не хотели уразуметь ту простую истину, что среди монахов время от времени тоже попадаются приличные люди; что же до грехов, то у кого, положа руку на сердце, их не было, о чем не только он, отец Нектарий, но и сам Спаситель неоднократно говаривал, спрашивая насмешливо фарисеев: кто тут у нас без греха, что было, конечно, и смешно, и нелепо.

И потом, раздевшись и утопая в пуховых подушках, вкушал отец игумен подлинный восторг, – так, словно разверзлись перед ним вдруг небесные кладовые мудрости и все сразу стало и простым, и понятным, и слегка похожим на отгаданный кроссворд, в котором была поставлена последняя буква.

Иногда, правда, случалось залететь в это райское место комару, и тогда отец Нектарий, который уже готов был опустится на самое дно сонного колодца, звал из последних сил, едва ворочая тяжелым языком, бабу и говорил что-нибудь вроде того, что неплохо было бы уважать наместника и быть все же повнимательнее, особенно тогда, когда он отдыхает от праведных забот. Баба пугалась и начинала ловить проклятую тварь, норовя заехать в нее полотенцем, или, замерев, ожидала, когда та выдаст себя предательским писком. Отец Нектарий, между тем, снова проваливался в сонную вату, и комар уже влетал каким-то непостижимым образом в его сновидение, оказавшись одетым в маленькую облегающую рясу и малюсенькую же скуфейку существом, которое, по здравому рассуждению, было уже не комаром, а какой-то, прости Господи, нелепостью, которая норовила сейчас же, не спрашивая ни у кого позволения, прочесть проповедь, для чего уже и бумажка была развернута, и произнесены были уже первые слова и притом довольно сердито, так что ничего удивительного не было, когда оказывалось, что проповедью этой был на самом деле огромный пирог с грибами, в который отец Нектарий немедленно впивался с одного бока, одновременно стараясь отогнать от него это мелкое, но прожорливое существо в рясе и скуфейке, помня, что это все-таки проповедь, а не какая-нибудь там ерунда, которую легко проглотить, даже не заметив этого; тогда как настоящая проповедь открывала собой целый мир этих печеных крендельков, соблазнительных блинчиков и поджаристых хлебцев, и было, конечно, совершенно невозможно съесть это все за один присест, а приходилось вкушать высшую мудрость постепенно и не торопясь, где отрезая кусочек за кусочком, а где и напихав полный рот или запивая все предложенное томатным соком, до которого отец игумен был большой любитель.

А сон между тем шел к завершению, и на мгновение, пробудившись от сна, отец Нектарий чувствовал на своих губах запах свежеиспеченного хлеба и, глубоко вдохнув, вновь засыпал.

И тогда снился ему другой сон, будто он вновь маленький мальчик, играющий вместе с другими детьми неподалеку от чимкентского кафедрального собора. И так увлекательна, так захватывающа была эта игра, что маленький Нектарий не сразу услышал голос дедушки, Дмитрия Михайловича, который звал его оставить игру и идти поскорее в храм, чтобы заняться серьезными делами, которыми всегда занимаются только взрослые. И так обидно было юному Нектарию расставаться с игрой, что он, неожиданно для себя, вдруг всхлипнул и заплакал, в то время как дедушка, Дмитрий Михайлович, тащил его, упирающегося, в сторону широко открытой двери, за которой было слышно монотонное пение, а горящие свечи только подчеркивали царящий вокруг сумрак.

И, пробудившись глубокой ночью ото сна, еще долго лежал в темноте отец Нектарий, перебирая в голове сцены растаявшего только что сновидения и дивясь тому, какая ерунда, в самом деле, живет иногда в человеческой голове. Потом он собрался позвать келейника, чтобы тот принес ему квасу, но вспомнил, что келейник отпущен до завтра, а сам он находится в Новоржеве, и, вспоминая об этом, он вставал, надевал тапочки и шел в холодную выпить кваса. Там, нацедив из бочонка кружку холодной, темной жидкости, он не возвращался назад, а почему-то выходил на залитое ночным светом крыльцо, слегка скрипнув дверью и чувствуя, как ночная свежесть ударяла в лицо и заползала за воротник ночной рубашки.

Звезды сияли над спящим Новоржевом, как в первый день творения. Лунный серпик каким-то чудом прилепился к этой прозрачной ночи, хотя по всему было видно, что он не должен был удержаться на весу, а должен был давно свалиться и упасть в новоржевское озеро.

"Ах, ты… Ах, ты", – говорил наместник, блуждая взором по звездному небу и чувствуя себя некоторым образом совсем не лишним в этом негаданном ночном великолепии, которое он удостоился созерцать.

"Ах, ты… Ах, ты!" – говорил он, переводя взгляд на черные кусты и деревья, где под звездами сияли серебряные листья, и все никак не мог найти подходящие слова.

«Ах, ты… Ах, ты…», – шептал он, рассматривая большую звезду, которая, казалось, висела прямо над Новоржевом, так что можно было подумать, что, возможно, это и есть та самая звезда, за которой шли когда-то посланные божьей волей волхвы.

Возвращаясь к себе, он заглянул в приоткрытую дверь, где, залитое тусклым серебряным светом, громоздилось под простыней необъятное тело отца благочинного.