Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Восемь в уме, четыре в приход, – бормотало это тело, задрав к потолку непослушную бороду. – Восемь в уме, четыре в приход… Четыре да четыре, да еще четыре, да еще полтора… Мне восемь, а наместнику две… Мне восемь, наместнику две… – забормотал он упрямо, как будто кто-то действительно собирался отнять у него эти «восемь».

– Ах ты, прорва ненасытная, – сказал Нектарий, впрочем, безо всякой злости и раздражения, потому что что-то другое занимало сейчас его сердце.

И верно. Если бы отец Нектарий умел красиво говорить, он сказал бы, наверное, что это новое чувство, которое он испытывал сейчас, было скорее похоже на вопрос и недоумение, которые настойчиво требовали ответа – зачем, на самом деле, сотворил Господь этого бормочущего во сне благочинного и этот грязный, неаппетитный городок, который как был Пусторжевом, так им и остался; зачем, наконец, Он сотворил и его, грешного раба Нектария, и что скажет он своим родителям, когда встретит их по ту сторону, когда они спросят его о прошедшей жизни, а заодно и о многом другом, о чем у него все еще не были готовы даже примерные ответы.

56. Способ отца Фалафеля

У монастырской братии, между тем, сложилось весьма твердое впечатление, что если отец Павел не посчитает что-нибудь с утра, то весь дальнейший день просто пойдет насмарку. Считал Павел все. Монахов, которые приходили на братский час, прихожан, стоящих в очереди на исповедь, туристов, случайно оказавшихся на службе, свечи, горящие на аналое, и, разумеется, деньги, о которых он твердо знал, что они любят счет. Если же выдавался такой день, что сосчитать не удавалось ничего, то Павел огорчался, становился раздражителен, не по-хорошему задумчив, цеплялся к братьям или начинал гонять туда-обратно ни в чем не виноватых трудников, так что даже отец наместник иногда удивлялся и спрашивал, с какой-такой ноги встал сегодня благочинный, так что от него даже кухонные кошки разбегались, стоило ему появиться на горизонте.

Один только отец Фалафель не опасался в эти минуты попасть под тяжелую руку отца Павла, и все потому, что, раскусив как-то самое слабое место у отца благочинного, теперь пользовался этим, когда тому случалась нужда.

Открытое Фалафелем было просто, как дважды два, и эффективно. Как только навстречу ему попадался хмурящийся Павел, Фалафель останавливался, задирал голову и, изображая на лице крайнее любопытство, говорил что-нибудь вроде:

– А вот интересно бы, отец благочинный, знать, сколько бы это стоило, купол-то нашей церкви-то взять да перекрыть, а, отец Павел?.. Я думаю, тут большие деньги понадобятся.

– Купол, – переспрашивал Павел, поднимая голову и еще не догадываясь о том, что попался. – Что ж, что купол? Купола тоже разные бывают. Это уж как взять. Если, допустим, листовое железо три на метр двадцать, да еще с допуском, тогда… тогда…

Тут глаза его стекленели, он шевелил губами и загибал пальцы, причем некоторые совсем, а некоторые только до половины, затем он закрывал глаза и начинал слегка раскачиваться и гудеть, словно это был не отец благочинный, а электронно-вычислительная машина, для полного сходства с которой не хватало только электрических огоньков вокруг тела. Наконец отец благочинный открывал глаза и говорил:

– Если брать у Копысова, то выйдет четырнадцать тысяч триста, а если у Вакерса, то 15 тысяч сто двадцать один рубль сорок копеек. Сам видишь, где выгоднее.

Глаза его между тем добрели, и черты лица смягчались, он весь словно оплывал, возвращаясь в мир, который всегда можно было посчитать и привести к общему знаменателю.

– И слава тебе Господи, – говорил отец Фалафель и уже на ходу крестился на купол.

– А тебе-то зачем? – спрашивал Павел вслед уходящему отцу Фалафелю.

– Так ведь, как же… – говорил тот, удаляясь и неопределенно улыбаясь, словно знал какую-то тайну, о которой еще не время было распространяться. – Это ведь, отец благочинный, всем любопытно, сколько стоит купол наш покрыть… А разве нет?

– Это, конечно, – соглашаясь с Фалафелем, говорил Павел, совершенно забывая, куда и зачем он шел и на всякий случай оглядываясь вокруг в надежде посчитать еще что-нибудь, поддающееся счету.

57. Продолжение великого путешествия. Обед

У развилки напротив городской Администрации, под самым знаком «Пешеходный переход», друзья остановились.

– Отсюда до Дедовцев по прямой ровно четыре километра, – сказал отец Фалафель, указав на уходящую в лес дорогу. – Если что, встречаемся на мосту.

– Тут, оказывается, и мост есть? – поинтересоваться Сергей-пасечник. – Про мост разговора не было.

Стеклянная посуда в его рюкзаке призывно звенела.

– Мост есть, – твердо сказал отец Фалафель и показал куда-то в сторону. – Я сам его видел сто раз, так что не сомневайся.

– Тогда, может, примем слегка? – предложил Пасечник. – Путь не близкий.

– На глазах у Администрации, – съязвил отец Фалафель. – Чтобы нас высекли, а потом догнали бы и добавили еще?

– Везде люди живут, – меланхолично заметил Пасечник. – И в Администрации так же водку хлещут, как и везде.

– Я и не говорил, что они не пьют, – пытался защититься Фалафель. – Я только имел в виду, что они не пьют посреди проезжей части. Это уж можешь мне поверить,

– Возможно, – неуверенно согласился Пасечник, но спорить не стал. Вместо этого он снял рюкзак, достал из него салфетку, постелил ее на лежащем у обочины камне, потом вынул бутылку водки с замысловатой этикеткой и, поставив ее рядом, украсил травкой и сказал: «Прошу».

– Ну, ты даешь, Пасечник, ей-богу – сказал отец Фалафель, разглядывая ненавязчивую сервировку камня. – А если милиция поедет?.. Они, между прочим, здесь часто ездят.

– Что нам милиция? – задумчиво сказал Пасечник, доставая пластмассовые стаканчики и разливая водку. – Пускай поймают нас сначала, а там посмотрим.

Потом он приподнял свой стаканчик и ни с того ни с сего сказал:

– А потреблять горячительный напиток следует трепетно и аккуратно, иначе можно погубить все дело.

– Это точно, – со вздохом сказал отец Фалафель и, на всякий случай озираясь, выпил.

– Не боись, – подбодрил Пасечник. – В случае чего, встречаемся у моста, как и было предусмотрено генеральным планом. Ты сам сказал.

– До моста еще дойти надо, – и Фалафель быстро опрокинул стаканчик, после чего закусил своей рясой. Глаза его снова загорелись.

– Дойдем, – обнадежил его Пасечник и наполнил стаканчики снова. Возможно, он и успел бы выпить трепетно и аккуратно, как грозился, однако в эту самую минуту на развилку выехал и остановился бело-голубой ментовский газик.

Постояв немного, он выключил мотор, словно давая понять, что он здесь всерьез и надолго.

– Плохо дело, – не разжимая губ, сказал отец Фалафель, делая вид, что завязывает шнурки. – Что делать будем?

– Водку прячь, – сказал Пасечник, тоже делая, в свою очередь, вид, что рассыпал какие-то вещи и теперь их аккуратно собирает. – Загороди, загороди меня!

– Покажи им удостоверение, – сказал отец Фалафель, загораживая Пасечника.

– Оно просрочено, – сообщил Пасечник и добавил:– Бежать надо. Если через лес побежим, то не догонят.

В это время до того молчавшая машина вдруг ожила, покашляла и сказала совершенно мертвым, металлическим голосом:

«Это что тут у нас за посиделки такие на дороге?..»

– Сам ты посиделки чертовы, – проворчал Пасечник, поднимаясь на ноги и делая вид, что он совершенно тут ни при чем. При этом он радужно улыбался и посылал в сторону газика что-то вроде воздушного привета.

Машина между тем снова заурчала и сказала:

«Граждане монахи! Вы нарушили 23-ю статью Гражданского кодекса Российской Федерации, по которой запрещается употребление крепких спиртных напитков в общественных местах. Подойдите к машине и сдайте дежурному запрещенный товар!»

– Что-то я не понял, – сказал отец Фалафель, поднимаясь из-за кустов. – Ты слышал?.. Это как, интересно, понимать?

– Слышал, – Пасечник, не переставая улыбаться, пытался закатить ногой бутылку водки в кусты.

Машина, между тем, снова издала какие-то звуки и сказала:

«Поторопитесь, граждане монахи. Время-то к обеду».

Потом она захрипела, закашлялась и запела какую-то ерунду.