Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Что уж и говорить, любил отец игумен эту работу, любовно подшивал справки, отчеты, билеты, тем более что из этих бумажных папочек можно было узнать много интересного, например, что отец Мануил сидел в тюрьме за уклонение от воинской обязанности, а отец Тимофей, напротив, в тюрьме не сидел, но был сослан в Новоржев вместе с будущим отцом благочинным за то, что распространяли среди братии ложные слухи об отце игумене.

Еще можно было узнать из этого источника, что отец Иов имел в Новороссийске брата, который работал чуть ли не на коньячном заводе, а послушник Тихон, хоть никаких братьев не имел, зато не раз леживал в психиатрической больнице с непонятными и пугающими диагнозами.

И так далее, и так далее, и так далее.

Похоже было, что отцом Нектарием владела какая-то странная страсть к увеличению этого бумажного архива, так что подловив кого-нибудь на какой-нибудь ерунде, он немедленно говорил: «Пиши объяснение. Да поподробнее».

Своя история была, конечно, и у отца Тимофея, которому принадлежало огромное досье с кучей бумажек разного вида и происхождения.

Когда это личное дело отца Тимофея прибыло в епархию, все хохотали, читая его.

Из него, в частности, можно было узнать следующее:

«Опоздал на одну минуту, поскольку хотел донести чемодан пожилому человеку».

Или:

«Опоздал на три минуты на службу из-за интимных обстоятельств».

Или:

«Ушел без благословения за монастырь, потому что заблудился и искал дорогу».

Или:

«Случайно назвал игумена (отца Нектария) неприличным словом, от которого тот слегка огорчился. Считаю свое поведение неправильным».

И все такое прочее.

8

Между тем, не всегда все сходило с рук отцу Нектарию. Однажды, проходя мимо одного из послушников, тишайшего и вежливейшего П. который даже младшим по возрасту говорил «вы», хоть ему самому было уже за пятьдесят, Нектарий сказал, глядя на испачканный подол его подрясника: «У тебя что, менструация, что ли?», на что вежливейший и деликатнейший П. с ходу, не раздумывая, а по одному только наитию Духа Святого, въехал кулаком в физиономию отца Нектария, да еще, кажется, добавил после ногой и, кажется, даже что-то сказал, отвечающее моменту.

Конечно, потом с него содрали подрясник и выгнали из монастыря вон, но зато вся братия после этого ходила неделю с мечтательным выражением на лицах.

61. Незаконченная история одного автоинспектора

Между городом Остров и городом Новоржевом лежат дремучие леса и бескрайние просторы необработанных полей, то разворачивающихся до самого горизонта, то вновь пропадающих в высоких лесах, чтобы через несколько минут вновь вынырнуть у ближайшего поворота.

Дорога, ведущая из Острова в Новоржев и из Новоржева в Остров, как правило, бывает пуста, если не считать, конечно, брошенные дома и редкие, невзрачные деревеньки, время от времени встречающиеся на пути у дороги.

Впрочем, одно местечко могло, пожалуй, привлечь к себе внимание.

Называлось оно Страхино и при этом вполне отвечало своему имени, оставаясь чем-то страшным, безнадежным и унылым настолько, что даже птицы небесные – и те не гнездились где-нибудь поблизости от этой деревеньки, а предпочитали селиться в соседней, благо та была не слишком далека.

Главной достопримечательностью Страхино были, без сомнения, три двухэтажных дома, когда-то построенные колхозом для счастливых колхозников и их детей, а теперь заброшенные, зияющие провалами окон и, по всему, готовые развалиться, как только представится для этого подходящий случай.

Дома эти и вправду поражали своим зловещим видом, который мог бы быть еще более зловещ, если бы в левом углу крайнего дома, на первом этаже, не мерцал легкий электрический огонек, свидетельствующий о том, что, несмотря ни на что, где-то совсем близко все равно есть счастливая жизнь, которую никто и никогда не сумеет отобрать.

Огонек горел в комнате, которую занимал Иван Васильевич Загребуха, когда-то младший ефрейтор автоинспекции, а теперь Бог знает кто такой и, уж во всяком случае, – не верный сын советского народа.

Все на свете имеет свою историю, имел ее и выпускник облегченных милицейских курсов Ваня Загребуха, судьбы которого мы сейчас и коснемся.

Поступив после восьмилетки в младшую школу милиции, сирота Ваня на собственной шкуре узнал, что такое гранит науки и с чем его едят. Учиться в школе было нелегко, но зато по окончании ее Иван твердо усвоил, что такое гидрант и отчего начальство следует приветствовать прежде, чем оно тебя заметит.

Отметив вместе с друзьями окончание милицейской школы, Ваня Загребуха явился в богоспасаемый город Псков, в котором ему предстояли аттестация и распределение.

– С такой фамилией только в Автоинспекции и работать, – пошутил псковский подполковник Савушкин, о котором говорили, что он видит человека насквозь, так что тот еще не вошел в кабинет, а полковник уже знает, куда и зачем следовало его отправить.

Полистав для проформы дело юного инспектора и оглядев его с ног до головы, подполковник сказал:

– В конце концов, ведь кто-то должен быть на этом посту, верно? Вот я, например… Могу работать где угодно, но Родина послала меня именно сюда, а значит, я помогаю своей Родине, не думая о себе и всегда готовый взять из рук соседа выпавшее знамя… Или у вас, молодой человек, другое мнение?

Перспектива поднять выпавшее из чьих-то слабых рук знамя была, конечно, малоприятна, но еще менее приятными были мягкий взгляд и доверчивая улыбка подполковника Савушкина, обещающего в случае чего отправить слишком уж разборчивого и строптивого инспектора куда-нибудь в Якутскую область, возвращение из которой было крайне и крайне проблематично.

Возможно, приняв все это к сведению, новоиспеченный инспектор не стал делать опрометчивых заявлений, но ограничился одной сакраментальной фразой, которую помнил еще со времен своих коротких штанишек и фильма про Константина Заслонова.

– Служу Советскому Союзу, – сказал он, щелкая каблуками и отдавая честь, да так лихо, что произвел впечатление даже на подполковника, так что тот быстро оформил направление, поздравил Ваню с вхождением в братский союз автоинспекторов – и больше его никогда Иван Загребуха не видел.

А Родина повернулась к нему деревенькой с сомнительном названием Страхино, откуда уже уехал к тому времени последний колхозник, а число жителей перевалило за семь.

Следует сказать, что в те далекие времена высокое начальство ставило любопытный эксперимент, суть которого сводилась к тому, что одиноких курсантов и выпускников облегченных милицейских школ селили прямо на местах сельскохозяйственных работ, чтобы они не тратили попусту бензин и время на переезды, а, выспавшись и быстренько позавтракав, приступали бы незамедлительно к работе, на которую никогда не опоздаешь и которая всегда под рукой. Говоря несколько отвлеченно, новые фантазии начальства были похожи больше на военные поселения времен светлой памяти Аракчеева и Николая, с той только разницей, что военные поселения показали себя в жестокий и немилосердный век, тогда как начальственная фантазия демонстрировала себя в эпоху развитой демократии и всепобеждающего плюрализма.

Впрочем, как и все прочие эксперименты, и этот был вскоре забыт, однако для самого Вани Загребухи событие это имело решающее значение. Осев по распределению в деревеньке Страхино, на первом этаже разваливающегося двухэтажного дома, Ваня уже был готов приступить к своим прямым обязанностям, как вдруг однажды утром получил уведомление на гербовой бумаге, из которого следовало, что Иван Загребуха отчислен из личного состава Автоинспекции в связи со смертью этого последнего.

– Ошибки, конечно, случаются, – говорила привозящая два раз в неделю почту тетя Роза, которая как раз и доставила эту гербовую бумажку. – Вон на прошлой неделе тоже пришел один клиент деньги получать, да так и помер у кассы, только успел сказать хря-хря и готово.

– А при чем здесь хря-хря? – спрашивал Иван, нервно потирая руки и стараясь понять смысл нелепой бумажки. – Тут написано: «В связи со смертью последнего», а я не последний. Я вообще-то автоинспектор. Между прочим, это понимать надо.

– Вот мы и понимаем, – тетя Роза, как могла, старалась помочь попавшему в переплет инспектору. – Мы это так понимаем, что они тебя, бедолагу, опять обнесли, так что справедливости у них не дождешься. Хоть хря-хря кричи.

– Да что это за хря-то такое?

– А я откуда знаю? – сказала тетя Роза, не отличавшаяся в речах большой изысканностью. – Говорят так.

– Поеду тогда в Псков, – фыркнул Ваня.

– Ой, в Псков! – и Роза залилась молодым, рассыпчатым и веселым смехом, на который оборачивались, как правило, все окрестные мужики. – Ждали тебя там, в Пскове, как же, дожидались, родимого… Ведь ты теперь кто?

– Кто? – спросил Ваня, а в ответ получил заразительный, веселый смех тети Розы.

Такой же смех раздавался и в разного рода псковских канцеляриях и учреждениях, куда Ваня Загребуха заходил, чтобы, наконец, уяснить себе происходящее. Стоило ему только открыть рот и завести свой печальный рассказ, как присутствующие начинали улыбаться, потом усмехаться, затем неприлично хихикать, а потом принимались хохотать, хотя никаких причин для смеха, вообще-то говоря, не было. Отдышавшись, они махали Ване рукой и отсылали его в соседнюю дверь, или на соседний этаж, или в соседнее учреждение, или даже прямо в нашу белокаменную столицу, уверенно объясняя, что «там все решат».

Русского человека легко разобидеть по самому пустяшному поводу. А вот вернуть его в первозданное состояние всегда значительно труднее.

В тот знаменательный, клонящийся к закату день дверь, ведущая в занимаемое Иваном Загребухой помещение, распахнулась, и на пороге ее возникла фигура, которая даже на расстоянии излучала обиду и желание поскорее отомстить своим обидчикам, кем бы они ни были.

Одета фигура была в старые джинсы, китель и фуражку – все, что осталось от его предшественника, погибшего в неравной борьбе с беглым цирковым медведем, о чем писали газеты. Китель, правда, перекосило, потому что он был на два размера меньше, но зато кокарда у фуражки была так начищена, что в солнечную погоду ее сияние можно было увидеть с другого берега озера. Фигура несла какое-то непонятное сооружение, которое при ближайшем рассмотрении оказалось простым шлагбаумом, который Иван и установил возле заброшенного киоска Союзпечати, злобно бормоча проклятия и даже как будто танцуя какой-то дикий, но животрепещущий танец, в котором кратко излагалась вся печальная история Ивана Загребухи.