Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

62. Мелочи из жизни монастырского духовника: ради пользы дела

Совсем другие мелочи наполняли жизнь монастырского духовника, отца Иова. Самой неприятной из них была, пожалуй, та самая мелочь, что отец наместник всеми правдами и неправдами пытался выудить у отца Иова хоть какую-то полезную информацию, которую тот мог услышать на исповеди в качестве монастырского духовника.

– Ну, что народ говорит? – спрашивал обыкновенно наместник, вынырнув внезапно перед отцом Иовом и делая вид, что на самом деле его совершенно не интересует, что говорит народ, а вопрос свой он задает исключительно из одной только вежливости.

– Да как всегда, – отвечал отец духовник, нервно потирая руки. – Ничего такого.

– Небось все наместника ругают, – говорил наместник, внимательно глядя на отца Иова и не решаясь спросить у того в открытую.

– Да где ругают, ничего не ругают, – отвечал Иов, не зная, как увести наместника от этой неприятной темы к какой-нибудь теме приятной и неопасной. – Тут все больше про душевные переживания, про грехи да про раскаянье, а чтобы кого ругать – так ведь это все-таки исповедь.

– А то я без тебя не знаю, что такое исповедь, – говорил отец наместник, но от намерения узнать, что там было, на исповеди, отказываться не собирался.

– Ну вот, допустим, Цветков, – спрашивал он, не отрывая взгляда от тоскующего духовника и слегка прищурив правый взгляд, что было верным признаком, что беседа могла затянуться, и затянуться надолго. – Разве такой удержится, чтобы не потрясти основы?

– Ну, уж и основы, – говорил отец Иов, внутреннему зрению которого вдруг представилось, что, говоря об основах, отец наместник имел в виду, возможно, самого себя, что при весе в сто с чем-то килограмм могло, конечно, сойти и за основы. – Да уж какие там основы, отец наместник? Глупость одна.

– Вот и я тебя спрашиваю, какие? – не слушая его, сердито говорил наместник. – Или, может, ты думаешь, я тебя просто так спрашиваю, оттого что мне больше делать нечего?.. А ты представь, что на моих плечах весь этот дурдом, и какая ответственность лежит на мне, вот тогда, может, и поймешь.

– Так ведь тайна исповеди, – неуверенно говорил отец духовник, прекрасно сознавая, какую глупость он только что сморозил.

– И что, что тайна, – говорил наместник, радуясь, что можно, наконец, говорить открыто и без намеков. – А если кто-то тебе расскажет, допустим, про отца наместника или вон про отца благочинного какую-нибудь ложь, да потом это пойдет гулять по монастырю, думаешь, на пользу будет, если ты это скроешь от меня или, допустим, вон от благочинного?

Лицо отца духовника выражало сразу несколько разноречивых чувств.

– Ну, тогда, конечно, – неуверенно говорил он, думая, какую такую неизвестную ложь мог бы рассказать братии этот самый таинственный «кто-то».

– Вот и я говорю, – продолжал отец наместник, радуясь, что дело, наконец, тронулось с места. – Сам подумай, полезно ли это для Церкви, когда распускают о предстоятеле поганые слухи, а он ничего про это не знает и сделать ничего не может?

– Да какие слухи-то? – спрашивал отец Иов, пожимая плечами и озираясь, словно ожидал вдруг увидеть эти самые слухи, которые прятались по соседским кустам и не обещали ничего хорошего.

– А вот такие, – уклончиво отвечал наместник, глядя куда-то вдаль. – Ты за это не волнуйся, какие. На то я и наместник, чтобы знать такие вещи наперед и вас, дураков, учить.

– И все-таки непонятно, – говорил отец Иов, собираясь, видимо, сообщить еще кой-какие дополнительные соображения, но отец наместник соображения эти ждать не стал, а вместо этого добавил, с сожалением глядя на непутевого духовника:

– Да разве это мы для себя стараемся?.. Не для себя ведь, для Церкви. Сам подумай… А если мы не для себя, а для Церкви, то и спрашивать нас будут по всей строгости божественных законов, так что если мы здесь оплошаем, то на том свете нам уже снисхождения не будет, а будут одни только неприятности и огорчения.

Произнеся эту речь, отец наместник немного медлил, собираясь с мыслями, потом глубоко вздыхал, словно нехотя принимая на свои плечи тяжелый и ответственный груз, от которого зависела если не судьба всей Церкви, то, по крайней мере, судьба вверенного ему монастырька, – и говорил:

– Поэтому давай-ка сделаем так, чтобы не я за тобой всякий раз бегал, а ты ко мне приходил и докладывал – что и как… И без всяких там при этом фокусов, пожалуйста… Для Бога работаем, не для дяди.

63. Седина

1

Часто удивлял своих прихожан отец наместник, часто ставил в тупик и их, и подведомственных ему монахов, но так, как удивил их в это воскресение, не удивлял, пожалуй, никогда.

Первым, кто обратил на это внимание, был отец Иов, который, конечно, сделал вид, что ничего не заметил, хотя выражение его лица свидетельствовало о прямо противоположном.

Чуть позже Иов постучал в келию отца Александра и, не дожидаясь, пока тот подаст голос, толкнул дверь и спросил:

– Видал?.. Ты видал?

– Чего видал? – спросил отец Александр.

– Наместника, – сказал Иов, понижая голос и оглядываясь. – Неужели не видел?

– Да что не видел-то? – спросил отец Александр, теряя терпение. – Я много чего не видел, если вспомнить.

– Седина, – сказал Иов, заходя в келью, хотя его никто и не звал. – Помнишь, у наместника вот тут, сзади была седина?.. И еще тут?

– И что? – спросил отец Александр, не понимая.

– А то, что ее больше нет. А нет ее, потому что он ее покрасил… Теперь понял?

– Да ладно, – сказал отец Александр, проявляя, наконец, интерес к словам отца Иова. – Как он может краситься, если он монах?.. Подумай сам.

– Говорю тебе, что он покрасился… Пойди сам посмотри, если не веришь.

– И пойду, – сказал отец Александр. – Вот будет обед, тогда и посмотрим.

Но до обеда отец Иов успел обойти несколько келий, так что многие из монахов оказались в курсе неприятного события еще до всякого обеда.

Как и водится, мнения немедленно разделились.

Одни из монахов, самые бесстрашные, считали, что если известие подтвердится, то следует объявить отцу наместнику войну, тогда как другие считали, что ничего особо страшного не произошло, и поэтому следует отнестись к наместнику снисходительно и с пониманием.

– В конце концов, он ведь мужик, – сказал отец Фалафель, приводя в смущение некоторых насельников, – а если он мужик, то должен подать себя своей самке во всей красе. Там подмазать, там почирикать, а там и задницей повертеть.

– Так то – птички, – сказал отец Маркелл, глядя куда-то в сторону. – А мы говорим про монаха, да еще про наместника.

– А мы чем хуже? – весело сказал отец Фалафель, чем рассмешил многих присутствующих. – Природа везде живет по одним и тем же законам. Хоть ты птичка, хоть ты игумен, хоть крокодил.

– Ну и что же это, по-твоему, за птичка, перед которой наш наместник себя подает? – спросил Маркелл, заметно краснея.

– Ну, а я откуда знаю, – пожал плечами отец Фалафель и снова засмеялся. – Птичка, она ведь и есть птичка. Чирк – и нету!

– А может, это чудо? – сказал послушник Цветков, который как раз находился в монастыре между своим пятым и шестым изгнанием, и в это время обычно отличался повышенной религиозностью. – Господь ведь нас не ставит в известность относительно своих чудес, а лепит их, когда и где захочет.

– Если ты про себя, – сказал отец Александр, – то лучше не скажешь.

В ответ Цветков хотел что-то возразить, но потом раздумал и промолчал.

Впрочем, всем было не до Цветкова.

К двум часам пополудни весь монастырь напоминал кипящую кастрюльку. Всем хотелось убедиться, что отец Иов не ошибся и отец наместник действительно дал маху, что было непростительно с его умением и опытом.

Обед начался с подозрительного хождения монахов и трудников по трапезной.