Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Идущий впереди нас мужик не остановился, а только серьезно кивнул: в Кинешму.

– Ты к нашим-то зайди, – продолжала женщина, не переставая косить, но уже не спуская с мужика просящих глаз. – Скажи сестре-то, Рафаил мой помер, пускай едут…

Мужик слегка сбавил шаг, но не остановился, а лишь повернувшись вполоборота, спросил:

– Рафаил-та?.. Ну-у… Так когда ж-те?

В голосе его не было ни сострадания, ни любопытства.

– Вчера. С баньки-то пришел, в баньке парился… Квасу попросил да и лег. Я-то с квасом-то подошла, а он и не дышит… В шестом часу… Ты к нашим-то зайти не забудь!

Она говорила, а между тем все продолжала косить, с быстрым свистом пуская косу в обреченную траву.

– Мужик-то здоровый был. Ишь… – по-прежнему не останавливаясь, сказал наш случайный попутчик.

– Уж париться-то больно любил, Рафаил-та… Бывало, что из баньки-то и не вытащишь, все веники на себе обломает… А квасу-то и не успел попить. Помер, – она всхлипнула и опустила голову. Но тут же неожиданно звонко, уже вдогонку уходящему, крикнула:

– К сестре-то не забудь! Доложи, чтобы ехали!

Тот поправил на плече сползшую лямку, кивнул, не оборачиваясь:

– Зайду.

И деловито заторопился, заспешил, наверстывая даром потраченное время.

И мы пошли вслед за ним – сначала по лугу, потом нырнули в кустарник, который вновь скрыл от нас никольские избы, потом тропа разошлась, наш попутчик взял левее и сразу скрылся из глаз, а мы вошли в редкий сосняк и стали подниматься по песчаному косогору туда, где торчала между сосен коричневая луковица никольского храма с покосившимся тонким крестом.

Перед глазами моими все еще стояла эта баба в темном платке и ее равномерные, автоматические движения, с которыми она пускала свою косу, а в ушах – шелест умирающей травы. Потом я стал думать о неизвестном мне Рафаиле, который зачем-то родился, зачем-то жил и, должно быть, тоже радовался этой жизни, этому солнцу и этому теплому луговому запаху, а теперь умер и лежал, обмытый и одетый во все чистое, в темной избе под образами, дожидаясь, когда его оплачут и отнесут на кладбище, где положат в землю рядом с его родными и со временем забудут, как когда-то забудут и нас, и всех тех, кто будет после нас.

Тени от сосен лежали на земле вперемежку с солнечными пятнами, и серые, вышедшие из-под земли корни старых деревьев пересекали тропу и снова прятались среди травы и ярко-зеленых кустиков брусники. Один из них, могучий, толстый, выгнулся над тропой, словно сказочный мост, и мне отчего-то вдруг стало казаться, что мы только по какой-то странной случайности или недоразумению оказались сегодня здесь, в самом центре сияющего плотного гудящего дня, который принадлежал совсем не нам, а тому, кто, лежа со вчерашнего вечера под образами, терпеливо ждал, когда живые найдут время исполнить по отношению к нему свой последний нехитрый долг. Словно кто-то, имеющий власть, распорядился отдать ему одному и этот полуденный томительный жар, и жужжание шмелей, и непрекращающийся щебет птиц, и прозрачный, напоенный солнечным светом воздух, и янтарные подтеки на сосновой коре, и теперь все живое изо всех сил спешило исполнить это распоряжение, как будто речь шла совсем не о прощании, а, наоборот, о встрече, так, словно мертвый не уходил, а возвращался сегодня домой, в этот лес, на этот луг, в этот солнечный день, который стал теперь его домом, но который уходил от нас, еще живых, чтобы дать место другим дням и другому времени.

– Надо же, Рафаил, – сказал мой попутчик и понимающе усмехнулся.

Потом сосны расступились, и я увидел кирпичное здание сельпо, а за ним – обшарпанный фасад никольской церкви с тонким, покосившимся крестом на ржавом куполе и зеленой, недавно выкрашенной колокольней без колоколов.

88. Русский человек

1

Русский человек всегда представлялся мне в образе того старого рыбака, который много лет подряд каждый день ездил на рыбалку, – этот мрачный человек с истерзанным временем лицом, глубокими морщинами и вечным загаром, – он всегда поднимался на гору, наклонив голову и упершись взглядом в землю, держа свой видавший виды старенький, дребезжащий велосипед, – так, как будто однажды ему открылось что-то немыслимое и невозможное, после чего улыбка навсегда сошла с его лица, словно он понял вдруг, что никакой надежды уже нет да, впрочем, никогда и не было;– что, куда бы он ни пошел, что-то будет всегда стоять на его пути, не давая ему двигаться и дышать, – словно всё, что бы он ни сделал, обернется, в конце концов, против него самого – как будто он был он в чём-то виноват перед Небесами и мирозданием.

Сизиф обидел богов, и ему было, что вспомнить, вкатывая на гору проклятый камень; может быть, он даже улыбался или даже сплевывал с вызовом, тогда как нашему рыбаку никакие боги никогда не переходили дорогу, а просто однажды он столкнулся с этим немым, безгласным, безглазым чудовищем, которое поселилось внутри него и теперь медленно высасывало соки из него и его жены, из его детей и близких, а заодно положило седину, обрекло на нищету и болезни, и теперь медленно, но верно теснило его к могиле.

И это видение чудовища было, похоже, пострашнее всякой власти, всякой войны, всякого ужаса, который приходит к нам снаружи.

2

Было что-то отталкивающее в этой слабости, в этом постоянном выпячивании своих недугов, ран, ужасов, тоски, боли – как будто все это не только доставляло удовольствие, но и само было следствием свободного выбора, как будто ты специально выбрал это и теперь предъявлял всем как свою собственную, изначальную природу.

Никто не хотел подняться, расправить усталые плечи, поднять голову, но все хотели по-прежнему страдать, тосковать и мучиться – не потому ли Бог ничего не может сделать вместе со всем своим искуплением, приняв на себя всю тоску, все ужасы, всю кровь мира, ибо нельзя же спасти упавшую в грязную воду куклу, можно только вытащить ее, высушить и снова положить, чтобы она бессмысленно таращила глаза, склонив на плечо голову. В конце концов, спасение предполагает не только спасителя, но и спасаемого – того, кто отказывается от привычных страданий ради того, чтобы как-нибудь выкарабкаться из ямы, в которую попал. Следовало бы иметь только один критерий – помощь, но русский человек страстно любил эту бесконечную тоску, неухоженность, грязь, нищету; тут он был в своей стихии, так, словно Царство Небесное уже обрело ясные и зримые очертания, которые точно совпадали с этими русскими бескрайними просторами, захламленным и почти не пригодным для жизни пространством, так что все, кто не мог вместить этого своим малодушным сердцем, оставляли его, бросали и перебирались в другие места, где не было Бога, а черт выглядел до смешного домашним, и все это – глядя на разоренную землю, на опустевшие деревни, на доживающих свой век старух.

Ничего в нем не спорило с тем, что Спасение есть дело самого спасающегося, но спасаемый казался бесчувственным чурбаном, который так настойчиво цеплялся за свои страдания, что казалось – ему уже не нужны были ни Спаситель, ни спасение, ни само Царство Небесное.

3

Возможно, тяжелая поступь Антихриста уже слышится, и не так, чтобы уж совсем далеко.

Главное – помнить один секрет, который рано или поздно нам может пригодиться: Антихрист никогда не приходит откуда-то снаружи, но всегда является изнутри, из самой глубины человеческого сердца. Все другое – жалкая имитация, на которую не стоит обращать внимания.

4

Жалобный, потерянный голос начинает русскую историю: «Земля наша велика и обильна, а порядка в ней нет. Приходите и владейте нами».

Русская история начинается с переживания невозможности истории. Интуиция, лежащая за словами, которые летописец вкладывает в уста славян, гласит, что история есть порядок, есть иерархия, есть торжество и власть принципов. Само человеческое бытие – постольку, поскольку оно может быть понято исторически – есть бытие в порядке, бытие, разворачивающееся в пространстве рационального, понятного, обоснованного и объяснимого. Рациональность истории в том, что она раскрывается как смысл и, раскрываясь как смысл, подчиняет этому смыслу всю Вселенную, весь мир, всю ойкумену.

5

Задача и цель любой истории – остановить историю.

История есть маска Истины, иногда – сама Истина, иногда – ее тень.

Напомню в качестве примера книгу Иисуса Навина, 21, 43-45.

«Таким образом, отдал Господь Израилю всю землю, которую дать клялся отцам их, и они получили ее в наследие и поселились на ней.

И дал им Господь покой со всех сторон, как клялся отцам их; и никто из всех врагов их не устоял против них; всех врагов их предал Господь в руки их.

Не осталось не исполнившимся ни одно слово из всех добрых слов, которые Господь говорил дому Израилеву; все сбылось».

6

Обещанное Господом – сбылось до последнего слова, все исполнилось, и история, исполнившись, перестала существовать, ибо наступило время Истины.

7

Странное природное явление стали замечать в последнее время местные метеорологи. Вдруг, время от времени и ни с того ни с сего, начинал погромыхивать гром над Монастырем, клубилось темное облако, опускаясь низко, почти цепляя за крест колокольни, вспыхивало изнутри холодной, ледяной вспышкой, глухо урчало, словно встревоженный охотой зверь просыпался от лая собак и скалил теперь в темноте желтые зубы, проклиная своим ворчанием необходимость вылезать из теплой берлоги и мчаться Бог знает куда от нежданно подкатившей опасности.

– Это они сто восьмой псалом читают, – говорили шепотом продававшие цветы бабки и мелко крестились, словно опасались того, что само упоминание 108 псалма может грозить бедой.

8

«Истина выше России», – осмелился сказать однажды Петр Яковлевич Чаадаев.

Что ни говори, а приходится согласиться – Истина выше. И потом – без России прожить можно, а вот без Истины попробуй-ка проживи.

Сказанное Чаадаевым попадает в самую точку, ставя себя в конфронтацию со всей традиционной русской духовной жизнью.

И верно.