Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

«Какое сетование, какой плач в настоящий час!» – подхватывал отец Фалафель.

И ангелы небесные плакали и пели высоко в небе свои печальные песни.

«Придите же, целуйте бывшую с нами: ибо она могиле предается, камнем покрывается, во тьму вселяется, с мертвыми погребается. Теперь мы разлучаемся. Да упокоит ее Господь».

И камень этот становился все тяжелее, а воздух разреженней.

«Восплачьте обо мне, братья и друзья, родные и знакомые: вчерашний день беседовал с вами и внезапно нашел на меня страшный час смерти. Придите все любящие меня и целуйте меня последним целованием».

И не было дороги назад, и не было ничего: ни прошлого, ни будущего, ни настоящего, а была только эта разверзшаяся могила, вместившая в себя всю Вселенную, весь мир.

«Ныне разрушается житейское лукавое торжество суеты: ибо дух покинул свою скинию, глина почернела, сосуд разбился, безгласен, бесчувствен, мертв, недвижим. Его предавая гробу, Господу помолимся дать ей навеки упокоение».

И когда читали 90 псалом, то отец Фалафель вдруг заплакал, залился слезами и зарыдал. И сквозь рыдания, сквозь слезы и плач он просил прощения у Богородицы и Христа, говоря, что не желает очутиться вдруг в могиле без покаяния и причастия, а так, как и подобает верному христианину. И так он рыдал почти до самого конца отпевания, когда стал биться головой об ножку стола и говорить, что ему бесконечно жалко всех живущих, независимо от их пола, возраста и вероисповедания.

«Приидите, последнее целование дадим, братия, умершей Анастасии, благодаря Бога, ибо она покинула родных своих и к могиле спешит, уже не заботясь о суетном и о многострадальной плоти. Где нынче родственники и друзья? Теперь мы разлучаемся. Да упокоит ее Господь…»

2

Где-то через полтора часа отца Фалафеля и Пасечника можно было видеть идущими по шоссе в сторону Дедовцев. Сумка Пасечника была пуста, зато в белом полиэтиленовом мешке в руках отца Фалафеля трепыхалась живая курица – гонорар за отпевание, от которого отказался отец Мануил, всучив его отцу Фалафелю.

– Как договаривались, мужики, без обид, – сказал, проснувшись, дядя Миша. – Вы нам отпевание, а мы вам курицу-несушку. Все по-честному.

Потом они приняли на посошок, помогли собраться отцу Мануилу, погрузили гроб на подъехавший автобус и ушли. И вот теперь они брели по шоссе, поднимая пыль и голосуя редким проезжающим мимо машинам, которые и не думали останавливаться.

– Как же мы без гостинчика-то? – сокрушался Пасечник и сам себе отвечал: – Нехорошо.

– Мы им сами гостинчики, – говорил отец Фалафель, борясь с суетливой курицей, которая все никак не могла успокоиться.

– Ты ее придуши, – посоветовал Пасечник.

– Курицу? – укоризненно сказал Фалафель, – Да к твоему сведению, она тоже свои права имеет. А ты как думал?.. Ее Господь сотворил, так же, как и тебя, и меня. А ты говоришь – «придуши».

– Она нас изведет, – сказал Пасечник. – Не хочешь придушить – отпусти ее к чертовой матери! Пусть летит, куда хочет.

– А вот это по-нашему, – и отец Фалафель запустил руку в полиэтиленовый пакет. – Почему-то я сам не догадался. – Цып-цып-цып-цып, – сказал он, доставая из пакета обезумевшую курицу. – Мы тебя отпускаем, поняла? Будешь свободна, как ветер!

– Очень ей надо, – проворчал Пасечник.

– Не слушай этого циника, – сказал Фалафель.

С этими словами он отпустил курицу, которая, квохча и хлопая крыльями, быстро отбежала в сторону, но затем повернулась и пошла прямо к отцу Фалафелю.

– Смотри-ка, как она тебя любит, – удивился Пасечник. – Даже не хочет расставаться…

Потом он понизил голос и сказал: – Боюсь, есть только один способ избавиться от влюбленной курицы… Ну?.. Готов?.. По счету: раз, два, три!..

И они побежали.

84. Отец Илларион. Сомнительные речи. Немного о монахах

И еще говорил отец Илларион о монашествующих, но его слова не были никем услышаны, потому что рядом с ним не было тогда никого, кто бы мог их понять, а поняв – оценить. Говорил же Илларион вещи, которые вряд ли кому-нибудь из монастырских насельников могли бы понравиться, – например: о вечной гордости монахов, которые втайне считают, что жизнь в монастыре похожа на беспроигрышный билет в Царство Небесное, – или о благодати, которую среднестатистический монах считал почти своей собственностью и которая, как известно, всегда находится где-то поблизости, стоит только монаху позвать ее в искренней молитве, которую прежде других приносят ангелы к Божьему Престолу.

– Чем согревается монах в своей холодной келье, когда ветер стучит в его окно и ночь все тянется и тянется, не желая проходить?.. – спрашивал Илларион, встав на скамейку и обращаясь к давно уже не стриженным кустам акации. – Он согревается мыслью о том, что все его монастырские подвиги, какие бы они ни были, на самом деле не напрасны, не случайны, но наполнены глубоким смыслом, который всегда поддерживает его в минуты отчаянья и обещает в конце пути награду, лучше которой не может быть ничего… Одна беда, – продолжал Илларион, понижая голос, словно не желая, чтобы кто-то услышал то, о чем он собирался сказать, – одна беда, братья мои, что, согреваясь этой мыслью, монах не сразу замечает, что Господь требует и ждет от него вовсе не поражающих воображение подвигов, не мудрости и даже не святости и праведности, а всего лишь его сердца, обращенного к Богу, который когда-то Сам положил начало испытаниям, проверяя монаха своим уходом из этого мира и лишая его последней надежды. «Бог ушел», – говорят одни. «Бог умер», – говорят другие. «Бог далеко», – говорят третьи, и, что бы они ни говорили, нам следует склониться перед их правотой, потому что Бог и в самом деле давно ушел из этого мира, оставив нас один на один с молчащим безмолвием, от которого не было спасения, но которое, тем не менее, следовало преодолеть всеми правдами и неправдами, пусть даже под угрозой лишиться небесного утешения и поддержки.

Ах, бедные, бедные монахи, не знающие покоя и охотно подсчитывающие свои добрые поступки и дела, с помощью которых, как будто заветным ключом, для них рано или поздно должно было открыться Царство Небесное! Разве это не они забыли о том, что Бог ушел и забрал все, что только можно было забрать, оставив нам в обмен только решимость преодолеть это Божественное молчание да безумную надежду достучаться до той таинственной двери, за которой, как рассказывали сведущие люди, лев будет играть с ланью, а душа, омытая в божественной святости, станет чище солнечного света?

Но вместо этого они продолжают совершать свои ненужные подвиги, борясь с тенями, которые они сами вызвали к жизни, и теперь подсчитывают, кто и сколько скопил добрых дел, способных пропустить их в Царство Небесное.

О, сыновья неверности!.. Разве ничему не учит вас история, которая не забывает напомнить вам, что самый большой триумф всегда оборачивается самым большим поражением, а самая достоверная Истина скоро превращается в ложь?

Не так ли и мы откупаемся от Бога добрыми делами, хотя сам Он просит у нас совсем другого?

Разве не учил вас Учитель не тратить попусту свое и чужое время в бесплодной борьбе с вещами, чужими истинами и событиями?.. Разве не говорил Он, что следует не бороться с вещами, истинами и событиями, а учиться просто проходить сквозь них, как проходят сквозь утренний туман, или так, как проходят через быстро наступившие сумерки?

Что же мы должны делать, если хотим идти в правильном направлении?

Только одно: не искать мудрости у людей, но почаще заглядывать в свое сердце, которое одно знает, в какой стороне находится Истина…

И с этими словами отец Илларион исчез.

85. Смерть Павли и другие смерти. Бал мертвых

1

Умер Павля почти как святой. Позвонил вечером сыну и сказал, что хочет выпить. Сын – послушный сын и директор белогульского хозяйства – сказал, что через полчасика подъедет. И через полчаса, держа в руке чекушку, приехал. В избе было светло. Павля сидел на стуле, сложив на коленях руки, и молча смотрел перед собой открытыми и уже ничего не видящими глазами. Ни боли, ни страданий не было в этом сморщенном лице и землистых, никогда не мытых руках. Было что-то трогательное в этой смерти, словно ангел небесный отнял у Павли, играючи, земную душу, а взамен дал ему душу, способную видеть то, что не видел еще никто. Как будто вдруг открылось что-то бесконечно важное, и вот он теперь сидел возле стола и прислушивался к тому, чего не слышало еще ни одно человеческое ухо, а ангелы небесные готовили его в последний и страшный путь.

2

Казалось, что смерть косила деревенских одного за другим, и однажды мне стало вдруг казаться, что тут только и делали, что умирали, умирали и умирали и что все, здесь живущие, приходили сюда только затем, чтобы умереть. Потом я догадался, что в деревне все происходит на виду, и ты всегда знаешь, жив ли еще твой сосед или скоропостижно скончался этой ночью. От этого казалось, что смерть властвует над этими полями и лугами и что все, что ни есть в этом мире, все перемешалось, переплелось вместе со смертью, так что трудно было порой понять, где кончается одно и начинается другое.

3

Впрочем, с другой стороны, Смерть была безыскусна, ненавязчива и откровенна. К тому же она всегда ставила один и тот же спектакль – тот самый, в котором всегда оставался проигравший и никогда не было ни одного выигравшего.

И все равно, всякий раз, услышав о чьей-либо смерти, чей-то безучастный, равнодушный голос объявлял о записи умершего в Книгу мертвых, а чей-то другой голос говорил: «Принято».

И так длилось от одной смерти к другой, от одной утраты к другой, от одних похорон к другим.

Помер и записан в Книгу умерших отважившийся сыграть в эту игру косноязычный Петя, никогда не вылезавший из своего коричневого кожаного пальто и несусветных стоптанных сапог.

Умерла его красивая умная жена Тамара, чей первый и любимый муж умер от туберкулеза, а потом ее выдали за Петю, и жизнь кончилась.

Умерла Анастасия Федоровна, которая и в восемьдесят лет бегала за коровой и овцами и которую все соседи дружно называли колдуньей.

Умерла тетя Маша, так и не отписав ничего из своего наследства для своих родных племянников.

Умер некий безымянный коммунист, который проповедовал учение Карла Маркса, а если кто с этим учением был не согласен, то грязно ругался и грозил позвонить в милицию.