Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

– Вот какие люди тогда были, – сказал генерал Пиденко и подмигнул своему ординарцу, который, нисколько не медля, достал быстро из походного баула две рюмки и плоскую флягу с коньяком, после чего разлил коньяк по рюмкам, которые и предложил сначала генералу Пиденко, а потом и Павле, отдав при этом еще почему-то честь.

Потом генерал Пиденко взял в руки рюмку и сказал:

– Выпьем за атамана Григорьева. Потому что если бы не он, то не было и этих прекрасных валенок.

И они выпили и повторили потом еще раз, после чего генерал Пиденко сел в газик и уехал, обещая вернуться через две недели.

И ровно через две недели он действительно вернулся, так что если бы кто и остановился в этот час поглазеть на армейский газик, то он, несомненно, увидел бы самого генерала Пиденко, с изумлением взиравшего на два красавца валенка, стоявших на табуретке посреди павлиного двора.

– А я там еще пустил проволочку мягкую, чтобы прочность была,– пояснял Павля, скромно стоя на некотором расстоянии от шедевра, как будто он не имел к нему никакого отношения.

– Проволочку, – повторил растроганный генерал, не выпуская обновку из рук. Скупая мужская слеза медленно катилась по его гладко выбритой щеке.

Ординарец скромно отворачивался и смотрел в сторону.

У Павли было несколько версий завершения этой счастливой истории. По первой из этих версий, генерал Пиденко не удержался и заплакал, стоило ему только увидеть, во что превратились его валенки, которые носили когда-то атаман Григорьев, генеральский дед и отец, а теперь будут носить еще и он сам, и его внуки и правнуки. Можно было представить, как огромный генерал Пиденко вытирает скупые мужские слезы и, не находя подходящих слов, обнимает Павлю, бормоча слова благодарности и подмигивая ординарцу, чтобы тот поторопился с сервировкой походного стола.

Другая версия заключалась в том, что сразу после того, как работа Павли была надлежаще оценена, генерал Пиденко повез Павлю в ближайший ресторан и там накормил его осетриной и свежим балычком, запивая все это первоклассным армянским коньяком, а после пел вместе с Павлей украинские песни, а на тех, кто не хотел эти песни слушать, кричал, топал ногами и обещал в случае начала войны не защищать никого, а сдать врагу при первом же удобном случае.

– Пускай приходят! – кричал разбушевавшийся генерал, а Павля вслед за ним говорил:

– Пущай…

Наконец, последняя версия, которая, пожалуй, была наиболее достоверной, гласила, что, оценив работу Павли, генерал Пиденко посадил Павлю в машину и отвез его в какую-то серьезно охраняемую часть, которая при ближайшем рассмотрении оказалась армейским строительным складом, и в нем, как в Раю, было все, что только можно было ожидать.

Распахивая перед Павлей одни ворота за другими, генерал Пиденко сказал потрясенному сапожнику:

– Даю машину. Сколько унесешь – все твое.

И ударил Павлю по плечу.

И тот унес.

Машина – военная трехтонка – скрипела, ревела и чихала, но везла. Въезд Павли в деревню был въездом триумфатора, вернувшегося после победы, одержанной над серьезным врагом. Соседи смотрели из окон и не верили своим глазам. И только ангелы Небесные, всегда относившиеся скептически к человеку и его способностям, презрительно улыбались и качали головой, давая понять, что если Господь и совершил когда ошибку, то этой ошибкой, без сомнения, был и остается не кто иной, как человек.

Но их никто не слушал.

78. Нелегкая служба пожарного

В пожарной части Павля проработал до пенсии и ушел, оставив по себе множество воспоминаний и историй, которые передавались из уст в уста, обрастая все новыми и новыми подробностями, в которые было трудно поверить, но которые, тем не менее, с удовольствием передавались от одного рассказчика к другому.

Во время дежурства, если стояла подходящая погода, Павля обычно сидел где-нибудь на улице в тени или в помещении и был занят своей сапожной работой, часто увлекаясь ею настолько, что не слышал даже тревожных телефонных звонков, которые время от времени раздавались в пожарке.

– Эй, Павля, – кричали ему с улицы играющие в карты пожарные. – Подойди к телефону!

– А, чтоб вас, – говорил Павля, занятый шилом или иглой. – Ничего, подождут. Не пожар, чай.

– Ты что, угорел? – кричали ему, только что получив вызов. – На пятом километре горит!

– Зачем угорел, ничего не угорел, – говорил Павля, медленно возвращаясь к реальной жизни. – Сейчас доделаю и поедем. Мы ведь не ангелы, слава Богу. По воздуху не летаем.

– Павля! – кричали ему. – Поторопись!

– Сейчас, – отвечал он и надолго исчезал за дверями пожарки, чтобы потом появиться с криком «кто взял мои перчатки?» или «какая блядь переставила мою обувь?», так что вся пожарка немедленно бросалась искать павлины перчатки или обувь, зная, что без них Павля не тронется с места, хоть гори все огнем.

Не раз Павля приходил на работу в уже подогретом виде, и тогда с улицы можно было услышать, как он читает матерные стишки или как он поет нечто столь несуразное и неприличное, что пожарники спешили поскорее закрыть окна, пытаясь как-то увещевать разбушевавшегося Павлю, что было, конечно, непросто.

Если же он был трезв и не тачал свою обувь, то, по обыкновению, наверняка где-нибудь спал, закатившись под нары или устроившись в кабине пожарной машины – и тогда даже пушка не смогла бы вернуть его к яви.

На пожаре Павля вел себя героически, кричал, давал советы, подгонял отстающих, но сам лезть в огонь не спешил и, стоя в некотором отдалении от пламени, любил повторять, что на пожаре должно гореть бесчувственное дерево, а не ни в чем не повинные люди, пусть даже и называющие себя гордым словом «пожарный».

Присутствие Павли действовало, конечно, на пожарную команду несколько разлагающе, так что та хоть и продолжала тушить пожары, но делала это без прежнего огонька, давая пищу множеству историй, которые знали все Пушкинские горы.

Рассказывали, что однажды Павля заснул прямо на пожаре, почти рядом с горящим домом, где и проспал весь пожар, несмотря на стоящие вокруг крики и шум.

Однажды пожарная команда приехала без воды, потому что Павля забыл привинтить шланг, так что вся вода к концу пути испарилась, как, впрочем, и шланг, который благополучно потерялся по дороге.

В другой раз Павля споил всю пожарную команду, которая после этого расползлась по ближайшим кустам и молила Небеса, чтобы сегодня не случилось где-нибудь какого-нибудь пожара.

Как-то пожарные, с легкой павлиной подачи, перепутали адрес и уехали в Рубилово, оставив догорать дом в какой-то неблизкой деревне. И таких случаев было – как уверяют знающие люди – не один и не два.

При всем этом и начальство, и пожарная бригада искренне любили Павлю, так что в конце года он всегда получал от района почетную грамоту как лучший пожарник года, а получив ее, устраивал по этому поводу такой сабантуй, что пожарная часть неделю ходила ходуном, а начальство клялось и божилось, что в следующем году ни в коем случае не станет награждать Павлю.

Но на следующий год все повторялось сначала.

79. Павля и Небеса

Отношения Павли с Небесами было довольно прямолинейны, хотя иногда и не совсем понятны. В избе его висели две-три репродукции каких-то икон, но догадаться, что это за иконы, было нелегко, до того они были засижены мухами и временем. В церковь Павля не ходил и желания такого никогда не демонстрировал, так что долгое время мы считали, что Павля не молится и к религиозной жизни относится довольно прохладно, если не сказать больше. Однако, возвращаясь как-то в сумерках мимо павлиного дома, мы вдруг услышали какие-то странные звуки, которые шли из пристройки, служившей местом, куда складывали не вошедшую в сарай солому. Оказалось, что звуки эти были не чем иным, как чтением 50-го псалма, который Павля читал рыдающим, почти истерическим голосом, то завывая, то опуская его почти до шепота, то превращая слова псалма в какое-то утробное ворчание. Наверное, услышав наши шаги, он замолчал и сделал вид, что его тут нет, но стоило нам отойти, как он снова принялся читать псалом, и каждое слово его было словно молот, разбивающий железное сердце грешника и ломающий ему шею и суставы.

Потом псалом закончился, и Павля перешел, так сказать, к практической стороне дела. Она состояла из многочисленных просьб наказать всех тех, кто, по мнению Павли, обижал и его, и его верных собачек, которые давно уже заслужили место в собачьем Царстве Небесном, куда не войти было ни одному человеку.

«Господи, – бормотал Павля, задрав к небу свою куцую бороденку. – Собери, Господи, всех этих колдунов и утопи их в нашем болоте… Сделай так, чтобы в косьбу все косы у них поломались и чтобы они все ноги себе поотрезали, эти чертовы ведьмы, спаси и сохрани меня от их заговоров… Не оставь меня своей милостью, Господи, пошли им болезни, мор и глад, пускай холодильник у них будет всегда пустой, а колодец сухой. Пусть не будет у них гвоздей, когда они понадобятся, и топоров, когда придет зима. И пусть коровы их будут бодливы и неплодны, а молоко их горчит и скиснет еще в утробе!»

И хоть последняя корова благополучно сдохла тут три года назад, но все же чем-то зловещим повеяло от этих слов, словно мы присутствовали при каким-то древнем обряде, разглашение которого грозило наказанием и смертью.

«Господи! – взывал между тем Павля. – Ты ведь меня знаешь, Господи, не дай надругаться над старым Павлей. Сделай так, чтобы Шлендера в этом году не наградили почетной грамотой, как в прошлый раз. Пусть сдохнет, скотина. Пусть проснется в Аду».

И хотя я прекрасно знал, что этот самый Шлендер вот уже тридцать лет как лежит в своем гробу на старом кладбище, но с таким чувством были сказаны эти слова, что на минуту нам показалось, что Шлендер вдруг почувствовал на старом кладбище какое-то смутное беспокойство, какую-то странную тревогу, которые заставили его зашевелиться в своем гробу, царапая остатки его мертвыми пальцами.

Возможно, занятый своими делами, Бог не спешил ответить на просьбы Павли. Во всяком случае, к концу молитвы голос Павли становился все глуше, все печальнее – так, словно он чувствовал каким-то шестым чувством, что все в мире совершается как должно, по давно задуманному порядку, а значит, его страстные молитвы имеют только, так сказать, декоративное значение, и на них совершенно не обязательно обращать внимание Тому, Кто подвесил в небесах хрустальные звезды и зажег утреннюю зарю.

Потом Павля смолк.

Размытый в начале молитвы полумесяц поднялся уже над деревней и теперь сиял в полную силу.

Звезды высыпали на небо, превращая землю в огромный космический корабль.

А я почему-то представил себе, как кто-то стучит Павле в окно. Настойчиво и громко. Дребезжит под ударами грязное стекло.