Монастырек и его окрестности… Пушкиногорский патерик

Потом Павля допил последние остатки, аккуратно положил бутылки в пакет и оглядел стоящих вокруг немцев.

Глаза его смотрели в разные стороны.

Загадочная улыбка бродила по губам.

Казалось, еще немного, и он осчастливит присутствующих, раскрыв им тайну загадочной русской души.

Потом Павля стал почти синим, глаза его закатились, и он мягко упал в траву, после чего рыгнул, скорчился и захрапел.

– Невероятно, – сказал пожилой немец и взял руку Павли, чтобы проверить пульс. – Дас ист просто невероятно, можете мне поверить. Я врач.

Затем он снял с себя плащ и накрыл им Павлю, а накрыв, еще и подоткнул со всех сторон, чтобы было теплее…

Месяц или два спустя Павля получил из Гамбурга увесистую посылку, в которой, кроме всякого барахла, была книжечка на немецком языке некоего немецкого автора Гензеля Грика, которая называлась «Как я перестал быть алкоголиком», из которой следовало, что бросить пить крайне легко, стоит лишь потерпеть не пить первые пять лет, а уж потом дело пойдет на лад само собой.

– Вот, немцы, – говорил Павля, красуясь в новой немецкой курточке и тирольской шапочке с пером и свистком. – Войну проиграли, а деликатное обращение все равно понимают… Не то что вон наши, деревенские.

76. Конфликт с Павлей

Время от времени мы с Павлей, конечно, конфликтовали. Точнее сказать, время от времени Павля конфликтовал со всеми окружающими, но не со всеми сразу, а по очереди, и только тогда, когда наступало одному ему известное время, которое следовало отдать крикам, ругани и взаимным оскорблениям.

Однажды Павля явился к нам пьяный и заорал:

– Сволочь ты городская, машина твоя стоит тут всю зиму, собаки ее охраняют, а ты хоть бы раз догадался мне стакан налить… Сейчас из тебя покойника делать буду. Мне-то все равно недолго осталось… Выходи, гнида городская!

Налицо была вечно обиженная русская душа. Стало завидно, что моя разваливающаяся «шестерка» стоит у него зимой и при этом совершенно бесплатно, за так. Русский человек вообще до чрезвычайности обидчив. Его фантазия чаще всего работает только в одном направлении: кто, когда и как сильно его, сиротинушку, обидел и кто им, сиротинушкой, помыкал. Эту горькую обиду мы легко найдем как в деревенской душе, так и на самом верху российской истории. История с Ходорковским, обидевшим первое лицо государства, или история с маленькой Грузией, обидевшей огромного северного соседа, – тому хорошее подтверждение.

– Выходи! – кричал Павля, надвигая по самые глаза давно потерявший цвет грязный картуз. – Выходи, сволочь!.. Понаехало вас тут, говнюков!

Тут появилась еще тетя Нина, жена Павли, с которой у нас были прекрасные отношения. Она остановилась на углу, возле куста сирени, и стала увещевать мужа перестать безобразничать и идти проспаться домой.

– Домой иди! – кричала тетя Нина, но, зная Павла, ближе подходить не решалась.

Соседи смотрели в окна, но выходить во двор тоже не спешили.

Затем Павля ушел.

Потом пришел опять, но на этот раз со своими собаками и долго канючил под дверью, потому что я ему не открыл, опасаясь его сумасшедших собак, Нельду и Матильду.

– Боишься собачек-то, – говорил он, дергая за дверную ручку. – Не выходишь. А они тебя, фашиста, два года охраняли, и тебя, и твою вон машину, ебись она в рот… А ты, гнида, хоть бы стакан мне налил когда.

Потом он ушел опять. Потом пришел снова и, с трудом встав на скамейку, произнес небольшую речь, смысл которой сводился к тому, что есть еще на свете такие пидорасы, которые думают, что они лучше собачек, тогда как на самом деле все собачки гораздо лучше этих двуногих пиздюков, от которых одна только вонь и неприятности.

Потом он стал обниматься и целоваться со своими собаками и, казалось, забыл про все остальное. Но вскоре вспомнил и пообещал сжечь мой дом, а меня самого утопить в колодце, и причем – не позже сегодняшней ночи.

Когда он пришел в четвертый раз, я вышел и спросил, сколько с меня за эту гребаную стоянку – но Павля ответил, что ему уже ничего не надо и что он мне снесет голову из одного только принципа. Тогда я сказал ему, что в соседях мне такой суки, как он, не надо, и закрыл дверь.

– Ох, ты какой, – сказал Павля с некоторым уважением, чувствуя, что вступает в привычную область склоки и разборки – Да, я, блядь, тебя так размажу по асфальту, семь суток отскребать будут…

Потом он ушел и появился где-то через час, когда мы сидели и пили чай с Вованом.

– Костенька, – закричал он, стоя посреди двора и раскинув руки, словно огородное пугало. – Родненький! Ну, прости ты меня, окаянного! Я в шоке был. Ты ведь не знаешь. Мне в сорок девятом, когда призывали, врач сказал: а ты, парнишка, дома останешься, потому что ты придурок. Вон, гляди… – И он стал махать в воздухе стареньким паспортом.

Потом он опять ушел, но появился через полчаса. Лицо его, наполовину закрытое грязным картузом, на этот раз прильнуло к окну кухни. Глаз, налитый кровью, был вполне безумен.

– А сколько ты мне положишь, если я всю эту кучу кирпичей очищу завтра? – спросил он, пытаясь рассмотреть через пыльное и давно не мытое стекло.

Тут до меня стало доходить, что все это было затеяно только затем, чтобы получить какие-то деньги и пропить их поскорее, потому что нутро с каждым часом жгло все сильнее, а это было, во всяком случае, уважительной причиной для того, чтобы немного разжиться деньгами.

Через пять минут, не дожидаясь никакого «завтра», Павля уже сидел возле кучи кирпичей и быстро чистил один кирпич за другим заранее принесенной мотыжкой.

Потом опять пришла тетя Нина и стала издали поливать работающего Павлю. Она последовательно назвала его Антихристом, шашком, жопорылом, свободолюбцем, мразью, говном и затем закричала:

– Зачем ты, черт, на них работаешь, а мне не помогаешь? – но ближе по-прежнему подходить все же опасалась.

– Пошла вон! – кричал ей Павля, не переставая махать мотыжкой и приближая долгожданную минуту.

Часа через два Павля предъявил свою работу – стопку очищенного кирпича в восемь рядов, – получил деньги и незамедлительно отправился, довольный, прочь, пообещав, что придет завтра и всю кучу прикончит, пока мы спим.

Но больше он об этой кирпичной куче никогда не вспоминал.

77. Генерал Пиденко

Особенное место в жизни Павли занимал легендарный генерал Пиденко, с которым Павлю свела не иначе как сама Судьба.

А было так, что в один прекрасный день, когда Павля только уселся на табуретку посреди двора, этот самый генерал Пиденко явился к Павле совершенно собственнолично, хоть и с охраной, и без всяких там «здравствуйте» или «очень приятно» поставил перед Павлей вдрызг развороченные валенки, которым лет было, наверное, никак не меньше трех десятков, если только не больше полувека.

Позже Павля с восторгом рассказывал, как из подъехавшего «Газика» вывалились два здоровенных – как он выразился – «туза» и направились прямо к сидящему Павле. Один из них был генерал Пиденко, другой – его охранник.

Если бы Павля умел выражать свои мысли и чувства художественно, то он наверняка сказал бы по этому поводу, что перед ним вдруг открылись двери Рая, тем более что охраняющий их генерал Пиденко уже готов был выложить перед Павлей все необозримые райские богатства, так что Павле оставалось только поблагодарить Небеса и выбрать себе то, что казалось ему наиболее нужным.

– Вот, – сказал генерал Пиденко, показывая Павле на видавшую виды обувку. – Я слышал – ты все можешь. Помоги. А уж за мной не заржавеет.

По всему, был этот самый генерал Пиденко, несмотря на свое генеральство и охрану, парнем неплохим, компанейским и еще не до конца зажравшимся на генеральских харчах.

Так, во всяком случаем, показалось Павле.

– Поможем, – сказал он, подходя к валенкам, но не дотрагиваясь до них, а только рассматривая эту обувку с разных сторон, что выдавало в нем специалиста высокого класса. – Подлатаем, чего уж там. Дело нехитрое.

– У меня пять человек отказались делать, – с горечью сказал генерал Пиденко и погрозил кулаком куда-то в сторону небес. – Вышел, говорят, срок твоим валеночкам, давно уже вышел.

– А ты не слушай, что говорят, – сказал Павля, наконец дотрагиваясь до валенка. – Это тебе те говорят, которые в сапожном деле понимают с гулькин хуй, прости Господи.

– Ты пока еще не хвались, – сказал генерал Пиденко, с сомнением оглядывая субтильную фигурку Павли. – Эти валенки, если хочешь знать, носил еще мой дед в Гражданскую войну.

И он рассказал Павле, как в тысяча каком-то революционном году его дед-молотобоец преследовал зимой банду атамана Григорьева по украинской степи, и как эта банда отстреливалась из последних сил, а потом ушла в катакомбы, оставив своего истекающего кровью атамана, который перед смертью попросил деда-молотобойца, чтобы тот отвез в город Конотоп к его жене и малолетнему сыну вот эти самые валенки, с кожаными вставочками и кожаной же подбивочкой, которую сколько ни носи, не рвется и не стирается, хоть ты ее ножом режь.

– Конечно, – генерал Пиденко снисходительно усмехнулся, – ни в какой Конотоп дед не поехал, а снял с мертвого атамана все, что только можно было снять, и среди прочего – эти самые валенки, которые он проносил затем страшно сказать сколько зим и которые позже унаследовал его сын, отец генерала Пиденко, который тогда еще не был генералом, а только слушателем Военной академии.